"Что он там такое брешет, этот Андрей Калинович? Не упомню что–то я такого случая. Знаю только, что Мыкола - командир сорокапятимиллиметровой пушки - подбил на Припяти не то один, не то два парохода. Ну, а выговор - это за что же?" - думаю я, задремывая.
Через некоторое время хохот слушателей колебнул пламя "парашюта". Зашевелились тени на потолке. Смеется Слава Слупский, смеется венгр Тоут, смеется даже серьезный Сокол. Грохочут басами связные у двери, и заливается искренним ребячьим смехом Вася Коробко.
- Так, значит, и выговор сразу, и благодарность? Одним снарядом заработал? - спрашивает сквозь смех Сокол.
- Ага, - отвечает довольный Цымбал. - А що ты думаешь? Режим экономии. Снарядов–то всего семь штук оставалось.
И опять взрыв хохота. Ну как тут уснешь на печи?
А на Цымбала нашла говорливость. Я слушаю его складную украинскую речь и думаю: "В самом деле, не пустить ли его по политчасти? Умеет он душу человека раскрыть. А это в партизанской жизни, пожалуй, главное для политработника".
Тем временем Цымбал подсел уже к связным, среди которых немало "ветеранов", хотя каждому из них лет по шестнадцать - восемнадцать от рождения.
- Вы рыжего бачили? Тот новый капитан с вострым таким носиком? Ну тот, что на одну ногу приседает? Так то ж, хлопцы, немец! Чистокровный. Тихо, не шебаршить! Это ж наш немец - советский. Скоро ему геройскую звезду дадут. Сам генерал Строкач говорил: на днях ждем указ.
- А звиткиля он сюды взялся? - подозрительно спрашивает связной разведки третьего батальона Шкурат.
- А як его звать? - интересуется другой.
- За какие же такие заслуги–подвиги? Это ж надо что–то такое.., чтобы героя дали, - удивляется Вася Коробко.
Но Цымбал, раздразнив слушателей, вдруг зевнул и объявил:
- Спать, братва, пора. Времени впереди много. И все - наше. Завтра еще, если успею, обскажу вам про того немца.
Цымбал залез ко мне на печку и, укладывая раненую руку в теплую горку проса, спросил:
- А вы шо ж не спите, товарищ подполковник?
- Здорово ты рассказываешь…
- Да в госпитале наловчился. Надо же хоть языком воевать, раз руку перебили. Эх, проклятая…
- Болит?
- Не то что болит, а ноет, вроде комашня какая в самой кости шевелится.
Помолчали.
- Как ты, Андрей Калинович, о Брайко думаешь?
- Да ничего - батальон хороший, - неопределенно ответил он.
- А командир? Сам Петро?
- У плохого командира и батальон будет ни рыба ни…
- К нему комиссаром пошел бы?
Долго молчал Цымбал, шурша просом. Потом сам спросил:
- Значит, командиром не считаете меня?..
- Ты неправильно меня понял. Разве Руднев плохим был бы командиром? А стал комиссаром.
- То Руднев. Он, может, на всю Украину партизанскую комиссар был первеющий.
- Вот таких нам и в батальоны надо. - Эх, ну разве я смогу?..
- А ты постарайся. Ведь про Мыколу сегодня не просто так разговор вел, а с воспитательной целью?
- А що, заметно? - встревожился Цымбал.
- Нет–нет… Никто и не подумал даже, - поспешил я его успокоить. - И это хорошо. Надо, чтобы агитация наша от души шла, не по службе, а по дружбе, по человеческому чувству…
- Щоб она поперек горла или в ухе не застревала, - усмехнулся Цымбал.
И уснул, не договорив.
9
Раннее утро четвертого января было ознаменовано приездом уполномоченного Украинского штаба партизанского движения полковника Старинова. Прибыл он на "эмке" фронтового типа. Эта машина появилась перед самой войной. В армии смеялись: специально, мол, сконструирована для того, чтобы выворачивать седоков в кюветы во время бомбежек. Высокая, словно на цыпочках, закамуфлированная под осенний пейзаж, она резко выделялась своей пятнистостью и вызывала ассоциации с первыми днями войны.
- В сорок первом бежали на таких "антилопах". А теперь на них же через фронт ездим, - сказал, потирая руки, полковник Старинов.
- Кто на "антилопах", а кто и на волах, - буркнул Михаил Иванович Павловский, чем–то недовольный.
Старинов ухмыльнулся:
- Да и в сорок первом тоже не все уж так бегали, как кое–кому кажется…
Старинова хорошо знали во многих партизанских отрядах. Он был отличным подрывником, воспитателем и наставником целой плеяды молодых диверсантов. Мины конструкции Старинова срабатывали во вражеском тылу безотказно. Они подняли в Харькове на воздух крупный немецкий штаб с гитлеровскими генералами. Кубанские партизаны использовали мины Старинова в предгорьях Кавказа. Старинов являлся автором сложного минирования проливов на Азовском море, где ухнули под лед десятки автомашин с фашистскими солдатами, военными грузами и награбленным на Кубани имуществом.
В партизанском отряде как в деревне: новый человек сразу заметен. И уже через полчаса большинство людей узнало по беспроволочному телеграфу партизанской молвы о прибытии Старинова. У нас умели ценить подлинную отвагу, знания, сноровку. Особенно уважали тех, кто не дрогнул в первые тяжелые месяцы войны. А о харьковской диверсии Старинова слышали все… И вот он среди нас…
Старинов видел, что мы сами хотим быстрее выйти в рейд, и не подгонял без толку. Он выступил на летучем собрании комсостава, где в меру возможностей объяснил, какая перед нами поставлена серьезная задача. Одобрил наше решение освободить кое–кого из стариков ветеранов, уже достаточно повоевавших. Для очищенной от оккупантов части Советской Украины были нужны партийные и советские работники, а хозяйственные - особенно.
- Таким людям, как ваш Павловский, например, в советском тылу цены нет, - говорил нам Старинов.
- Во вражеском тылу ему тоже цены нет, - возразил Брайко.
Да и сам Павловский, узнав, что его отзывают в Киев, заскучал. Он даже прослезился.
- Что, недовольны решением? - спросил на следующий день Старинов. - О вас и других товарищах я шифровку дал. Есть решение ЦК.
- Нет, почему же… я доволен. А сердце все равно щемит. Хлопцы ж свои. Молодые, а на смерть идут. Кто ж их накормит, оденет? У них еще ветер в голове, чи тая, как ее называют… романтика. Через тую романтику они ж и наголодаются, и завшивеют, чего доброго…
Полковник Старинов отбывал на своей "антилопе" в другие соединения, южнее нас. Надо было проверить и их готовность к выходу в рейды. От Старинова мы узнали, что идем на запад не одни.
- Туда же нацелены и Сабуров, и Бегма, и Шитов, и Иванов, и Андреев, и многие другие, - сообщил он мне по секрету.
Не получили мы от него сведений только о кавалерийском соединении генерала Наумова. А у меня с Наумовым была не то чтобы личная дружба, а тактическое единомыслие, что ли… Неужели он не примет участия во всеобщем походе украинских партизан на запад?
- Наумов где–то на юге, - сказал неопределенно полковник. - И еще до сих пор не получил боеприпасов. Ну, Петрович, занимайся своими командирскими обязанностями, а я пойду с народом поговорю. Кто у тебя комиссар или замполит?
- Мыколу Солдатенко намечаю.
- Вот мы с ним и потолкуем. - Старинов взял меня под локоть и отвел в сторону. - Так все же, когда думаешь двигать?
- Завтра утром.
Старинов отошел на два шага, словно хотел измерить меня взглядом.
- Ого. Смелая хватка…
- Скорее вынужденная, товарищ полковник. Наступление Советской Армии требует от нас такого решения.
10
Вечером четвертого января Советское Информбюро сообщило о взятии нашими войсками города Олевска. Партизанские разведчики донесли, что армейские части движутся вдоль железной дороги на Сарны.
- Все–таки обгоняют нас, - хмуро сказал начштаба, принесший на подпись приказ о выступлении. - Ох, трудно! Мало времени на подготовку.
Последний день на обжитом месте мы провели неважно. Нас покидали старики. Отбывал на юг в тачанке, подаренной Ковпаку польским капитаном Вуйко, ординарец деда - Политуха. Уезжал Михаил Иванович Павловский - старый щорсовец, знаменитый помпохоз, тот, что спас в Карпатских горах отряд от голодной смерти: в своей анекдотической скупости он до последней крайности уберег мешок сахарного песку. Как пригодился этот песок на высоте Шевка, когда люди, уже целую неделю голодавшие, совсем выбились из сил!.. Уезжал и Федот Данилович Матющенко - комбат–три, хитрющий украинский дядько, мудрый командир, выведший с наименьшими потерями свой батальон из карпатской прорвы. Расставались мы и с секретарем парторганизации Яковом Григорьевичем Паниным. Его отзывали в ЦК, и он увозил с собой тщательно упакованный, обитый жестью самодельный сейфик–сундучок с ценным грузом: там хранились сотни партийных дел принятых в партию боевиков–партизан.
Везде, где решалась судьба войны, - в двухсотпятидесятидневной осаде Севастополя, в блокированном Ленинграде, в окопах Сталинграда - тысячи сынов и дочерей нашего народа писали: "Иду в бой за Родину, прошу считать коммунистом!". И партия принимала их в свои ряды. Тех, кто, не дрогнув, погибал смертью храбрых, навечно зачисляли в славные ряды бессмертных; тем же, кто оставался жив, вручали партийный билет, а с ним и строгое доверие партии.
Так было и у нас: в боях на Князь–озере, в рейде под Киев, на Припяти и за Днестром, под Ровно и на карпатских вершинах твердые партизанские руки писали те же слова, что и руки севастопольцев, сталинградцев, ленинградцев. И вот сейчас наш секретарь партийной комиссии увозил в бесценном сундучке лаконичные бесхитростные заявления, анкеты, решения ротных партийных собраний и парткома партизанского соединения. Все в том сундучке!..
Уезжали многие: путивляне, конотопцы, глуховчаяе… Их районы уже были освобождены. Их звали колхозы, жаждала земля, ждали семьи. Но ветераны не спешили. Плача навзрыд, обнимали они нас - молодых, нацеленных партией на запад.
Впереди провожающих высилась фигура преемника Яши Панина - Мыколы Солдатенко. Бравый артиллерист, а затем политрук роты и комиссар батальона, Солдатенко был, бесспорно, одной из самых колоритных фигур нашего соединения. Это он по приказу Ковпака и Руднева ходил на рискованные переговоры с командиром бандеровской банды Беркутом.. Это его, Мыколу Солдатенко, молчаливого и медлительного, можно было посылать на любые сверхтрудные задания, и он выполнял их скромно, тихо, методично, а рапорты присылал обычно такие: "Зробыв!" или "Хлопцы постарались". Насколько мне помнится, самый "длинный" рапорт Солдатенко составил всего из трех слов; "Хвашистов вже нэма!".
* * *
Утром пятого января началось построение на марш. По разным лесным дорожкам стягивались обозы. Ездовые, успевшие отрастить усы (сказывалась гвардейская мода, заимствованная при кратковременном общении с передовыми частями армии в Овруче), важно восседали на облучках. Между телегами сновали старшины. Последние сутки они совсем не отходили от обозов и знали уже каждую телегу, каждую пару волов и лошадей. Но сейчас придирчиво еще раз осматривали свое хозяйство.
- Цэ вже просто так, для порядка стараются, - ухмыльнулся Павловский. - Надо же показаться перед командирами рот.
- Демонстрируют перед начальством свою заботу и ретивость, - сказал начштаба.
- А як же? А ты як думав? Старшина, що не знает, як пыль в глаза пустить и на подчиненных страх нагнать, який же цэ старшина?
Павловский вдруг как–то странно хмыкнул и отвернулся. Я заметил, что по щеке его скатилась и спряталась в усах непрошеная слеза. Он последним отбывал на паре битюгов в Киев. Его сменял бывший командир Олевского отряда инженер–строитель Федчук, тоже партизан гражданской войны. Великих дел их отряд не совершал, за пределы своего района не выходил, но воевал в Полесье честно, участвовал в блокаде железной дороги. Летом в Полесье активизировалось всенародное партизанское движение. Взрослое мужское население Олевских деревень, а частично и женщины повалили в свой партизанский отряд. К осени в нем насчитывалось уже около трехсот человек. С этими людьми Федчук и влился к нам, когда мы вернулись с Карпат. Ковпак назначил к Федчуку комиссаром подрывника и поэта Платона Воронько, к которому затем перешли и функции строевого командира. А кандидатуру Федчука Михаил Иванович Павловский перед самым своим отбытием на Большую землю предложил на должность помпохоза. Это нас вполне устраивало…
В батальонах своего обоза почти не было, и основной груз пришлось снова взвалить на крестьянские подводы. Эта большая часть колонны, находившаяся как раз в центре села, выглядела весьма неказисто. Непривычные к строю воловьи упряжки стояли беспорядочно, кое–как. А батарейный обоз и санчасть вообще походили на базарную толкучку. Новый наш партизанский интендант озабоченно носился верхом от одной группы подводчиков к другой. Те обступали его, о чем–то расспрашивали. Федчук разговаривал с ними спокойно, но иногда и покрикивал, после чего возницы быстро расходились, пожимая плечами.
Для меня настроение этой части нашего войска было сейчас важнее всего. На воловьи упряжки погружено более миллиона патронов, тысячи гранат, тонны взрывчатки - почти весь боезапас, выданный нам по приказу Ватутина и пополненный у гвардейцев в Овручс.
Особенно оживленно Федчук беседовал с возчиками, прикомандированными к четвертому батальону. Кое–кого из них я узнал. Это были те самые люди, которые всего три дня назад перевозили наши пожитки из Овруча через "фронтовые ворота". Вырвавшись из их кольца и покружив еще минуты две, Федчук подъехал к штабу, кряхтя слез с коня и подошел к нам.
- Народ бунтуется, товарищ командир, - тщательно и с непривычки курьезно вытягиваясь во фронт, доложил помпохоз. - Просят точные сроки им указать, толкуют, что тягло у них подбилось. А кроме того, поговаривают, будто пришло время на армию ориентироваться: партизаны для них теперь не защитники.
- Ого, быстро смекнули, - покачал головой Войцехович.
- А як же? Политику воны добре толкуют, - оживился Павловский.
- В особенности в свою пользу, - поддакнул Солдатенко.
- Плохо, товарищ Федчук! - укоризненно сказал я помпохозу. - Вы же человек местный, народ вас знает…
- Так в том–то все и дело. Если бы чужой, они прямо не говорили бы. Зато на марше смылись бы с быками, побросав груженые телеги в лесу. А так, по совести, как своему, выкладывают все сомнения.
- Ну что же? И это неплохо. По крайней мере, знаем настроения, - сказал Солдатенко.
- Да, настроение у них, прямо скажем, неважное, - подтвердил наш интендант.
- Погоди, товарищ Солдатенко, - остановил я комиссара. - Послушаем предложения товарища помпохоза.
Федчук подумал, погладил свою инженерскую с сильной проседью бородку и сказал рассудительно:
- Определенный срок возчикам указать следует. Чтобы у людей перспектива была. Ну, скажем, пусть доставят нас до конных мест. А там перегрузимся на другие телеги.
- Так, на перекладных, и рейд думаете совершать, Федор Константинович? - недовольно спросил начштаба. - Полагаю, что этаким манером дело у нас не пойдет.
- Насчет рейда ничего не могу сказать, товарищ начштаба. Опыта у меня по этой части нет, - с достоинством отвечал Федчук. - Мы ведь другой - лесной и болотной - тактики партизаны. Но с народом надо ладить.
- Правильно. При любой тактике с народом ладить надо, - поддержал помпохоза Мыкола Солдатенко.
"А помпохоз вроде с головой", - отметил я про себя и, прикинув с Васей возможности в смысле тягла лежащих на нашем маршруте сел, распорядился:
- Соберите всех возчиков, товарищ Федчук, и твердо им заявите: если до реки Горыни ни одна повозка не поломается, никто не дезертирует и не будет симулянтов, то сразу за Горынью мы их отпустим домой.
- Можно от вашего имени заявить? - уточнил Федчук.
- А разве вам своего имени мало? - отрезал я, сразу давая понять помпохозу, что он пользуется достаточными правами и от него требуют самостоятельности.
Федчук неожиданно и странно для пожилого мужчины покраснел и смутился. Немного смутился и я, чувствуя неловкость перед человеком, старшим по возрасту. А тут еще эти пытливые глаза Павловского. Невольно подумалось: "Ревнует он, что ли? Уезжал бы уже… А то Федчук вроде как спутан по рукам и ногам".
Но служба есть служба. А времени для детального изучения характеров и установления оттенков во взаимопонимании между людьми у меня в ту пору не было.
- Действуйте.
Помпохоз лихо вскинул руку к головному убору и грузно повернулся через левое плечо.
Через несколько минут он верхом приплясывал среди обоза, со всех сторон окруженный погонщиками быков. Они внимательно выслушивали объяснения. Затем молча стали расходиться.
- Настроение у них вроде поднялось, - кивнул Солдатенко, внимательно наблюдавший всю эту картину.
А я размышлял: "Какой все же чудесный наш народ! Под любую ношу он подставит свое могучее плечо. Надо только говорить ему правду. Без обмана. И всегда давать перспективу, как выразился Федчук. Только что шумели, протестовали, а сейчас все молча согласились: "До Горыни так до Горыни". Но сможем ли мы отпустить их там?"
Сразу же спросил об этом Василия Александровича.
- Э, там видно будет, - беззаботно ответил начштаба.
- Надо, чтобы политруки рот поближе к ним были. Пусть изучают людей этих… На всякий случай. Може, вам еще и на голом энтузиазме придется ехать, а не только на волах, - сказал Павловский.
В колонну уже подстраивались пешие роты. Возле бойцов сновали местные жители, преимущественно женщины. Многие провожали своих родных, влившихся к нам в отряд. Женщины помоложе явно симпатизировали "кадровым партизанам", ветеранам Карпат и Брянских лесов. Перехватывая на лету затуманенные слезой взгляды, видел я не только простые, дружеские, но и более чем дружеские объятия, слышал вздохи, а то и тихие причитания.
Для бывалых партизан считанные недели стоянки были мирной, спокойной жизнью. И вот снова поход! В неизвестное, грозное…
Надо было рвать все эти кратковременные связи.
Жаль, конечно, но наш долг суров и не дозволяет нежностей.
Я торопил комбатов. Те зычными голосами шевелили своих подчиненных. Прощания, слезы, приветы… Только изредка мелькнет вдруг лукавая залихватская улыбка бравого партизана, который, прижимая левой рукой к своей мощной груди разревевшуюся дивчину, от неловкости озорно подмаргивает друзьям, словно давая им понять, что он тут ни при чем, что с самого начала крутой партизанской любви не скрывал ее непродолжительности. Сама, мол, знала, на что шла. Так, один солдатский грех. Но отвернется этот партизан и тоже глубоко вздохнет…
Прощался с нами и полковник Старинов, спешивший на своей "антилопе" в другие соединения.
- Вот уже и начальство разъезжает на машинах. Вроде как директор мэтэсэ какой, - сказал, глядя вслед машине, Павловский.
- Цэ така мэтэсэ, що Гитлеру кишки выпускает. Мину Старинова знаете, дядьку? - вставил от себя Вася Коробко, один из многочисленных учеников Старинова.
А на юге все погромыхивает, и уже чуть–чуть на запад продвигается канонада. Значит, не шутил тогда генерал Ватутин! Эх, не хватает только, чтобы появилась вблизи кавалерия. Тогда совсем пропали. Ну куда мы с этим воловьим базаром и скоростью два - три километра в час? Нет, нет! Хватит прощаний и слез. Надо давать команду…