- Ну, друзяки мои дорогие, давайте прощаться, - сказал Павловский и, шагнув вперед, крепко обнял меня, начштаба, а затем своего преемника Федчука.
"Нет, эту пуповину рвать куда труднее. Не короткой ночью на сеновале или на печи срасталась она. На льду Князь–озера, в припятском мокром мешке и на вершинах Карпат крепла боевая дружба".
- Ша–а–гом ма–арш, Васыль, - сказал я, обращаясь к начштаба.
И только перекинул ногу через седло, как Митька Гаврилов из комендантского взвода выпустил вверх длинную очередь из автомата.
- Салют, товарищи командиры, салют! - лихо закричал он.
"Ох уж эти мне штабные лоботрясы! Всюду они одинаковы… Хорошо еще, что удержался в седле на шарахнувшейся лошади. Не предупредил, черт!.." Хмурюсь, а в груди какое–то тревожное ликование. В поход, в поход… Эх, еще бы недельку подготовки, да пушчонок полную батарейку, да спаренных зенитных пулеметов… Вперед, на запад, вперед!
А вокруг сияющие глаза и настороженные лица. В голове колонны зарождается шорох. Минута, другая - и шорох вырастает в шум. Движение тысяч ног и сотен колес.
- Как говор горного ручья, - отмечает комбат–пять Платон Воронько.
- Ох, и нэ згадуй мэни про та Карпаты, - перебивает его комбат–два Кульбака.
- Не нравится? А на Западе, в Европе, есть горы и повыше, - смеется Петя Брайко. - Хочешь, карту покажу? Полюбуйся, Петро Леонтьевич!
И заливается веселым смехом, а Кульбака чертыхается.
"Все комбаты здесь. Ну что ж, хорошо. Вперед!" И я пускаю застоявшегося коня рысью, обгоняя обоз и пехоту, как это любил частенько делать на марше наш незабываемый комиссар…
Покрикивания обозных, говор, смех… Еще минута - и над вытянувшейся за селом колонной взмыла и понеслась над Полесьем звонкая партизанская песня.
11
Шумит, шумит наш горный поток по равнинному Полесью. Колонна уже вытянулась из села, когда я обогнал ее. За мною стайка связных и конные маяки батальонов. Пустили коней шагом.
И внезапно вновь загудела канонада по южной кромке Полесья. Надо уходить быстрее. Я стегнул коня. Через три километра галопа остановился, бросил поводья ординарцу:
- Дождусь тачанки здесь.
У развилки дорог - широкий пень дуба. Чем не кресло… Дорога, по которой шуршит позади наша колонна, лимитируемая средней скоростью воловьего шага, ведет на северо–запад. Лесная пустыня тянется более чем на шестьдесят километров. Только один островок - село Глинное - впереди.
Каково–то нам придется в этой глухомани?.. Обоз и людей мы кое–как подняли. С грехом пополам двинулись с места. Опыт подсказывал, что тренированный, боевой коллектив быстро втянется в поход. Надо только три - четыре дня марша, а потом дать один день стоянки - для устранения неполадок - и дело пойдет. Это в смысле физической нагрузки. А если бой? Тогда потребуется что–то более решающее… Как у нас с политико–моральным состоянием? Этот вопрос неотступно преследовал меня в последние дни. Но отодвигали его организационные дела. Не то чтобы никто не занимался политработой - в ротах регулярно принимали сводки Информбюро, мы привезли с собой из Киева целую кипу центральных и украинских газет, - однако этого недостаточно. Это - лишь "текущая политика". Она велась в те дни даже более оживленно, чем когда бы то ни было раньше. Сказывалось соприкосновение с частями Красной Армии. Немалую роль сыграла и "сотня резерва", которая прибыла вместе со мною. Среди новоприбывших было немало политработников: Андрей Цымбал, Иосиф Тоут, Славка Слупский… Но политработу - в широком значении этого слова - тоже надо организовать. Постоянную, углубленную. И это тебе не обоз. Тут на волах не выедешь…
Хорошо было деду: у него какой комиссар работал! А мы двинулись в рейд совсем без комиссара. Еще в Киеве я говорил об этом в ЦК вместе с генералом Строкачом. Тогда и возникла мысль о переходе на армейский принцип организации политработы.
- Теперь вам потребуются уже не комиссары, - сказал генерал, - а замполиты. По армейскому образцу.
Все это было очень ясно в Киеве. А как быть здесь?.. Подъехал начштаба.
- Карту, Вася.
И пень срезанного наискосок дуба быстро превратился в штабной столик.
Склонившись над ним, мы шарим по карте взглядом, стараясь понять, что же ждет нас впереди.
Леса, леса, бескрайние, угрюмые. Хлипкие мосточки через болотистые канавы и речушки, а впереди - река Горынь и впадающая в нее Случь. По берегам Горыни, повторяя ее изгибы, то по правому, то по левому берегу проходит рокада - железная дорога, еще находящаяся в руках у немцев: из Ровно на Сарны и далее на север, в Белоруссию - к Лунинцу и Барановичам. Городки и станции: Высоцк, Домбровица, Столин, Давид–городок.
- Железная дорога эта почти не работает, - подсказывает начштаба. - Со времен Сарнского креста.
- Видно, до сих пор она была не очень нужна гитлеровскому командованию. Но теперь?..
- Все ведь зависит от оперативной обстановки. Фронт приблизился…
Еще прикинули по карте, и, вскочив на коня, начштаба умчался вперед, к разведчикам. А я долго сидел на пеньке, пропуская мимо роты, и размышлял.
"…Войско у меня на вид какое–то несерьезное. Если глянуть на колонну с армейской точки зрения, прямо можно сказать - не в рейд двинулись, а на собственную погибель. Но сумели же вот эти хлопцы, галдящие в нестройных колоннах, одетые кто во что горазд, сковать в Карпатах восемь эсэсовских полков… Какой удивительный народ! Навстречу смертельным опасностям идут, а все - с шутками, улыбками, с милыми плутовскими искорками в глазах. Лишь у немногих, озабоченных текущими, постоянно требующими решений делами, сосредоточенны и суровы лица.
Можно и должно с такими хлопцами воевать и побеждать. Только думать надо хорошенько, заботиться о том, чтобы меньше терять в боях дорогих товарищей. Это - долг командира.
А комиссара?..
Его пока нет. И с заместителем по политчасти вопрос еще не решен. Годится ли для этой роли Солдатенко? Как люди его примут? На такую должность мало подбирать человека толкового, грамотного в военном и политическом отношении. Тут, кроме всех прочих качеств, необходимых командиру, требуется большая, широкая душа, чувство юмора, сердечность и вместе с тем несгибаемая воля…
Надо непременно еще понаблюдать за тем, как относятся бойцы к Солдатенко. Одно дело - личные впечатления и личные симпатии, другое - глаз и глас народа. Цымбал правильно раскусил Мыколу и правильно, мне кажется, "подает" его бойцам. Да и те вроде неплохо относятся к этому молчуну. Что немногословен он, это еще не порок для политработника. Политработа - не только в речах. Иногда одно слово, сказанное к месту и с душой, стоит самой блестящей речи. А главное - боевой опыт есть у Мыколы…"
И проезжая мимо третьего батальона, где издали, как дикий мак, на обочине дороги мелькал малиновый верх кубанки Цымбала, я кивнул ему:
- Андрей Калинович! Ты бы в пятом батальоне побывал. Народ там еще новый. Необстрелянный.
- Что? Командира надо? - с надеждой спросил он.
- Командира или комиссара… Там видно будет. Командиром у олевцев Платон Воронько.
- Я и сам приглядываюсь к этим олевцам.
- Ты им больше насчет традиций. А?..
Но Цымбал что–то не очень схватывает это мудреное слово и, растерянно хлопая глазами, молчит.
- Насчет Солдатенко… Как там, в Собычине. Ну, выговор и благодарность одним снарядом.
- Понятно. Будет сделано, товарищ командир…
К вечеру - привал в селе Глинном. В первый день прошли всего двадцать три километра. Гнать особенно нельзя, нужно дать людям и лошадям втянуться, ведь на следующий день опять марш.
В здешних местах наши разведчики и старшины бывали не раз, имели знакомых. Среди подводчиков оказалось немало свояков. Из Олевского отряда многие - здешние жители…
Олевцы разместились на крайней улице. Через час я подошел к хате, где вел свою "политработу" Цымбал. Видимо, он успел уже рассказать несколько случаев о Ковпаке и Рудневе. "Хорошо, конечно, но надо и о тех, кто поведет их завтра в бой…" И, словно догадываясь, комбат–пять Платон Воронько спросил у Цымбала:
- А что там за история была?.. С одним снарядом?
- Это где, на Припяти, что ли? - с деланным безразличием переопрашивает Цымбал.
- Да вроде там. Тут молва идет - поучительный случай. Интересно очевидца послушать.
Слушатели придвинулись поближе. Кто–то подправил огонек. Стало светлее. Цымбал откашлялся:
- Как было дело? Перебросили мою вторую роту в Аревичи из тех самых Мухоедов, где меня подбили на засаде у Черниговского шоссе. Забрались мы за Припять. По всему видать, решило командование дать тут отдых отряду с недельку. Подремонтироваться. Стали место для аэродрома искать. Нашли такую луговину - ровную, с твердым грунтом - возле села Тульговичи…
"Действительно, все так и было, как рассказывает Цымбал", - и память, подстегнутая этим рассказом, уже забегает вперед. Как только мы обосновались в Аревичах, я пустил разведчиков вдоль реки - до Чернобыля, за которым Припять впадает в Днепр. Словом, к "мокрому углу". Задача им была такая: "Пройдете сколько сможете. Обследуйте дорогу, а главное - как на реке? Не собирается ли противник навигацию начать? Ледоход только что кончился". Через пять дней конная разведка доложила по рации: "Прошли благополучно до верховьев. Все в порядке, кругом белорусские партизаны. Достигли реки Пины, а за нею канал начался. На канале - скопление барж и буксиров, есть и пароходы".
А Цымбал будто вторит моим мыслям:
- И в это самое время Гитлер или, как его там, Рейхебан, что ли… Ну, в общем, удумали немцы Днепровский бассейн с Вислой соединить. Украину с Восточной Пруссией водяной петлей связать. Через этот королевский канал, Днепровско–Бугский еще иначе он называется… И сразу слух из штаба пошел, что на том канале - двадцать шесть пароходов.
"Так и было, - вспоминаю я. - И тогда же по рации разведчикам отдали приказание: следовать дальше, вниз по реке".
- А приходит наша разведка и докладывает: возле Мозыря видели пять пароходов. Тут наш подполковник взъерепенился. Хотел второй раз до Мозыря разведку погнать, уточнить, куда остальные делись: было двадцать шесть штук, а осталось всего пять. Но как раз в тот момент дед с комиссаром к разведчикам зашли. Ковпак послушал–послушал и говорит: "Слухай, Петро, на що хлопцы будут зря ноги бить? Цэ ж тоби не океан". - "И даже не Азовское море или, скажем, Сиваши какие", - поддакнул комиссар. "А цэ ж всего–навсего речка". - "А речка всегда течет в одну сторону", - говорит комиссар. "Никуды они от нас не денутся, - решает дед. - Все судна–пароходы мимо проплывут. Вот мы на них тут и подывымось. Потопим, а потом уже и посчитаем".
Подождав, пока в огонь подбросили новую порцию лучины, Цымбал продолжал:
- Ну, про тот бой вам хлопцы еще не раз расскажут во всей подробности, а я обскажу, как Мыкола Солдатенко там отличился. Был он тогда командиром орудия. Орудие, конечно, партизанское, без панорамы. Но он и с таким управлялся неплохо. Присядет возле пушки, через ствол наводку точную сделает, снаряд в казенник да как шандарахнет… В общем, приспособил Мыкола свое орудие среди штабелей сплавного леса - примечайте, на самом берегу были те штабеля. Удобно замаскировали пушку, окопались и сидят. Ждут… О, тут вже должен я вам его характер обрисовать. В полный рост портрет–фото, ну и натура какая. Впрочем, рост Мыколы вы сами видели. Длинный он ростом, но худ. Это не то что Кульбака наш глуховский или, скажем, грузин Давид Бакрадзе. Те в плечах ширше будут. А у грузина еще и нога - сапоги номер сорок семь требует… Солдатенко ж как жердина. И характера молчаливого, хотя политруком роты уже в Карпаты ходил.
- Какой же из молчуна политрук? - спросил кто–то из олевцев. - Ни доклада сделать, ни беседы провести…
- В засаде с ним хорошо сидеть, - вздохнул Платон Воронько. - Или на диверсии.
- Так - то в засаде!.. А как на политработе управляется с таким характером? - удивился Слупский.
- Тут не в разговорах, товарищ лейтенант, дело. Тут зависит, кто с каким подходом к бойцам–партизанам… И главное - к мирному народу. В общем, какой из него политрук, я сам не знаю. Об этом начальство пусть раздумывает. Им виднее. Но что молчун он, так это точно. И, кроме всего прочего, украинец. Слобожанин наш.
- Упрям? - уточнил венгр Тоут.
- Не то чтоб без толку упертый, а так, можно сказать, настырный, и привычка у него знаешь какая? Вот задают ему, скажем, вопрос. Он встанет, как колодезный журавель, выпрямится, ногами посучит - видать, думка у него от ног вверх идет, - настоящий рейдовый партизан. Потолчет, значит, землю немного, подумает с минуту. Затем вытянет правую руку кверху, шапку на лоб сдвинет, постоит–постоит. Два пальца на это самое место сзади шапки покладет. По–украински оно потылицей называется. Ну, почешет потылицу еще с минуту, а потом уже и скажет слова два - три, от силы пять. И замолчит.
- На полчаса?
- Как когда. Когда и на час. А то, может, и на целый день. Твердый человек. Комиссар его на переговоры с бандеровцами посылал. На Горьгни и на Случи. С Ганькой да с Бородой - втроем. Ковпак тогда говорил комиссару: "Правильная делегация, хай они попробуют з Мыколы слово вытянуть. Цей лышнего не скаже. Подорвутся, пока из него вытянут не то чтоб секрет какой, а и просто балачку про погоду или там про другие нейтральные дела. А Борода - обкрутыть Бандеру круг пальця, цей и выбрешется…"
- Так шо ж все–таки на Припяти? И выговор и благодарность, говоришь? Как же он их схлопотал? - перебил опять Платон Воронько.
- Поставил, значит, Мыкола расчет и пушку между штабелей. Подчиненные номера у него шустро действовали, без единого слова команды. Как–то они научились своего командира по носу, по пальцам разбирать. Нагнулся Мыкола, через ствол глянул и замер. Одни только пальцы ходят по системе наводки. А сам будто прилип к орудию. Чуть–чуть ногой шевельнет - мигом хлопцы правило налево. Нижним бюстом Мыкола поведет - враз укопали. Подбородком своим кивнул кверху - хлопцы снаряд в пушку р–раз - готов. А в конце цей подготовки Мыкола вынул пистолет и вступительную речь сказал.
- Объяснил, значит, задачу?
- Ага. "Хлопцы, будем топить хлот". А снарядов для пушки было у него тилько восемь штук. Потому и пришлось Мыколе речь держать.
- Раз снарядов в обрез, тут уже без речи не обойдешься, - засмеялся кто–то из связных.
На него зашикали, а Цымбал продолжал:
- Конечно. Пистолетом помахал и каже: "Як хто мне без команды стрельнэ, так девять грамм между глаз… Понятно? Мелочь там всякую - катера или баржи, то хай бронебойщики и минометчики кончают. А мы будем топить самый бильший пароход. Вольно! По номерам разойдись!.." А номера стоят как истуканы, глаза повылупили. Такой длинной речи от своего командира им никогда слыхать не приходилось… Однако скоро опамятовались и стали ждать. Лежат на песочке, загорают.
- Понятно, - засмеялся нетерпеливый Вася Коробко, - прозевали, и за это выговор Мыколе?..
- Подожди, не лезь поперед батька…
- Значит, пушка Мыколы и наша вторая рота на самом берегу. Ну, а сбоку Аревичей, на песчаной высотке, возле сосенок, комиссар наблюдательный пункт выбрал. И дед наш туда вышел. Глядят. Припять как на ладошке оттуда. Ближе к полудню показались на реке дымки. Потом загудело. Стали сиренами они перекликаться. Гундосые у них такие гудки, не то что наши на Днепре или на Волге. Ковпак матюкнулся. Связные сразу во все стороны, к реке. Поняли, значит, команду: приготовиться, без приказа не стрелять, запускать их в мешок огневой. Уже два глиссера - один настоящий, второй так, на катерок смахивает, дымит на угле или, может быть, на мазуте - мимо нашей роты проскочили. Молчим. Прошел еще один пароходишко, небольшой, вроде буксира. Не стреляем. Баржа самоходная плывет, и на палубе у нее полно пехоты. Как потом оказалось, рота речной полиции была там погружена. Ну, тут дали команду, и сразу со станкачей и ручников ту палубу зачали стричь да минами накрыли. Полицаи в воду прыгают, плывут к берегу, а их тут автоматами… Вслед за баржей еще один буксиришко и один катерок проскочили вниз. Там их Кульбака потопит, думаем, - стоял батальон Кульбаки ниже, у самого моста.
- А говорил - всего пять пароходов?! - не выдержал опять Вася Коробко. - Уже шесть получается…
Цымбал отмахнулся:
- Говорил же я вам, що вначале двадцать шесть насчитали, а к концу только пять оказалось: точных данных разведка не добыла… Так вот шесть штук прошло, а може, и семь, но упомню. А Мыкола молчит. Дед стоит на своем наблюдательном, в бинокль смотрит. Бой в самом разгаре. Он и опрашивает комиссара: "А що это наша пушка не стреляе?" Комиссар не отзывается. "А ну, малой, скачи выясни и доложи, почему пушка не стреляет"… "Малой" - это связной наш, Семенистый Михаил Кузьмич. Самый шустрый!.. Тот, конечно, на коня и - галопом в пойму. И как раз в это время на реке показался самый большой пароход. "Лейпциг" его название было. Мыкола встал во весь свой длинный рост, прижался к казеннику, руку на наводку положил. "О цэ наш", - молвит. Номера замерли. А Мыкола подпустил пароход поближе и одним снарядом как даст ему прямо в машинное отделение. Капитан, видать, хотел пластырь на пробоину поставить, рулем судно на правый борт положил. Но не рассчитал, повернул слишком круто вправо и на мель посадил своего "Лейпцига". Мыкола опять встал во весь свой рост и говорит: "Этому хватит!" А "малой" по лугу скачет во весь опор. Осталось ему до Мыколы метров сто, как с того "Лейпцига" очередь из пулемета. "Малой" - кубарем с коня. Руднев смотрит с НП в бинокль. "Не видно - убило чи ранило малого?.. Или, может быть, сам спешился?" Рассвирепел тут Ковпак: "Комиссар, я до пушки, порядок наводить". На коня вскочил и - галопом к тем штабелям сплавного леса. Но скачет хитро, зигзагом, вдоль складок на луговине. Доскакал. На полном ходу с коня слетел, бросил поводья за штабелем леса и с нагайкой подбегает к пушкарям: "Сметанники! Туды–растуды и обратно! Кто командир орудия?" Мыкола встает во весь свой длинный рост. Под козырек взял. "Почему пушка не стреляе?" - кипит Ковпак и плеткой перед самым носом Мыколы размахивает. Мыкола вже хочет ответить, но ему надо вперед подумать минуты две.
- А потом двумя пальцами потылицу чесать, - залился смехом Вася Коробко.