13
Пользуясь установившейся хорошей санной дорогой и тем, что фашистскому командованию было явно не до нас, мы стремительно рвались на запад. Сарнами уже овладели войска Ватутина, и противник откатывался вдоль железной дороги на Ковель. В лесных дебрях хозяйничали местные партизаны. Мы вошли в тот район, который год тому назад шутя прозвали "районом дядей". По какому–то неписаному правилу командиры небольших диверсионных групп именовали себя схожими кличками. Тут были отряды "дяди Пети", "дяди Коли", "дяди Васи", "дяди Жени" и еще добрых полутора десятков "дядей". Потом эти "дяди" оказались Героями Советского Союза Бринским, Прокопюком, Карасевым, Бановым…
Только Ковель на юго–западе и Брест на северо–западе удерживались крупными немецкими военными гарнизонами, а вдоль железных дорог стояла сплошная линия блокпостов и мелких станционных гарнизончиков. Да еще где–то в глуши, в самом переплетении каналов и болотистых речушек, заблокировался полесский городишко Камень–Каширский. По слухам, фашисты передали его на попечение украинско–немецкой полиции, активно сотрудничавшей с бандеровцами. Все же остальное Полесье давно было в руках партизан.
Начштаба повеселел, хлопнул по плечу командира кавалерии, лихого Сашу Ленкина.
- Ну, Усач, теперь уж мы всерьез вырвались на оперативный простор!
- Люблю размах и движение! - подкрутил ус Ленкин.
- Как это у тебя? Ночка темная, кобыла черная…
- …Едешь, едешь да пощупаешь, не чертяка ли тебя везет, - закончил с удовольствием свою любимую присказку Ленкин.
Я прекрасно понимал настроение начштаба. У него, как и у всех, душевный подъем. Тонкая пуповина полуторамесячной сидячей жизни оборвалась. Как–то незаметно, хотя и не без крови, она была обрезана острым ножом горынского рубежа.
Стремительный трехдневный марш, маленький успех, и у людей проснулся выработавшийся уже рефлекс движения. А вместе с этим к ним вернулась лихость, беззаботность, отвага.
Дал команду по колонне: привал на тридцать минут, и спрыгнул с тачанки. Хотелось размять затекшие ноги. Через минуту где–то рядом быстро и осторожно затюкал топор. "Фу ты, черт! Никак для костра хворост рубят?" Пошел на звук приглушенных голосов. В свете выглянувшей луны блеснуло лезвие топора. Кто–то ловко обрубал снизу молодую пушистую елку. Кто–то, катясь шариком, подбирал лапник и оттаскивал его к кочке, густо покрытой прошлогодней, сухой и ломкой травой. "С комфортом даже на полчаса устраиваются"… Задумавшись, я остановился в стороне, наблюдая легкую и какую–то слаженную, милую сердцу возню хлопцев. Где–то совсем рядом сверкнул красный светлячок папиросы, тут же упрятанный в рукав. Послышался смешок, и чей–то густой простуженный голос произнес:
- Да, братва. А погодка–то не устоялась. Не разберешь: сани готовить или телегу ладить?
Затрещали сучья под мощными телами, подминавшими походную постель. Раздался смешок, и молодой голос захлебываясь сказал:
- Пусть про погоду думают старшина да господь бог. А мне вот лично жаль было от хозяйки нашей последней в путь трогаться. Ну и красива–а!.. Коса - в руку, росту - высокого, гладкая, как печка, не ущипнешь.
- Хороша–то она точно хороша, - откликнулся кто–то другой, забравшийся в самую гущевину молодого ельника. - А бульбу на завтрак ни разу чищеной не подала. Все в мундире… Спать она, видать, хороша!
- А нам досталась такая карга, такая ведьма, не приведи бог, если ночью приснится! Испугаешься, - весело отозвался третий голос. - И куда только квартирьеры смотрят?
- Да они ж не обязаны выбирать тебе хозяек по вкусу.
- Это, конечно, так. А все ж…
- Чего, все ж? Бельишко нам эта самая ведьма всем выстирала, зачинила. Сапоги просушила и жиром смазала. Гляди, ноги как в печке, не сапоги, а благодать. И портяночки тоже всем сменила. А ведь нас у нее одиннадцать человек стояло.
- Ну что там портяночки, если сама ведьма!.. По мне пусть лучше портяночки ветхие, но хозяйка чтоб была…
На этом дискуссия обрывается - послышалась команда: "По коням!". Зашевелились хлопцы, поднимаясь с еловых лож. И через несколько минут колонна уже вновь двинулась в путь…
* * *
Пользуясь тем, что над лесами совсем не появлялась разведывательная авиация фашистов, мы постепенно переключились на дневные марши. Это облегчало движение, сберегало силы.
- Марш стал вроде как прогулка, товарищ командир, - потирая руки, говорил мне начштаба, подвалившись боком на розвальни.
Я ничего не отвечал на это.
Думалось о другом - о рейде и его цели. Правда, я не знал тогда ни конкретных формул, ни даже общей концепции советского оперативного искусства. Однако суть того, что называют "глубокой операцией", начал осмысливать как практик именно в эти дни. Примитивно, смутно чувствуя и, так сказать, по боевому опыту, на ощупь улавливая значение сложных и многообразных условий, которые создаются независимо от нашей воли (хотя зерно их командир обязан понять и использовать с максимальной выгодой для своего войска), я уже всем своим естеством сросся с местностью, по которой мы двигались: с ее горизонтами, далями, четкими рисунками лесов и безбрежной зыбью равнин.
Впереди, конечно, шли разведчики. Они развернулись веером и прощупывают, разглядывают бугры, дороги и бездорожье. Справа, к Камень–Каширскому, рыскает со своим отделением неутомимый Кашицкий. Прямо перед нами мчится на трех санях долговязый Журов, и его длинная, как у журавля, шея вертится во все стороны, острые глаза пограничника шарят по горизонту. А налево, у самой железной дороги, гарцует верхом Миша Демин, более известный среди товарищей под кличкой Мишка Ария; его прозвали так за чудесный голос, которым он услаждает на привалах слух партизанок… А Шкурат и Мурашко - разведчики из третьего Кролевецкого? А Иван Дудка и ученики знаменитого Швайки? А уралец Берсенев? А бравая комсомолка Надя Цыганко? Все они освещают нам путь, делают нас - руководителей рейда - более зоркими и уверенными.
Но стремительность движения рейдирующих подразделений и частей зависит не только от хорошо поставленной разведки сил противника и умения командира противопоставить его разуму - свой. В партизанской войне особенно следует учитывать, как встретит тебя на "оперативном просторе" народ. В любой войне действия войск во многом зависят от окружающей их среды, а в партизанской - особенно. При движении в рейде партизанского соединения этим больше всего определяется успех или провал! Среда либо увеличивает твои силы многократно, либо, при неблагоприятных обстоятельствах, не только тормозит движение, но и умаляет боевую силу и результат рейда.
Мы уже познали это на собственной шкуре летом.
"Надо было не в Гуцулию переться, а на Советскую Подолию и на Хотин идти. Там революционные традиции Котовского да гайдучества были бы нашим резервом", - говаривали тогда не раз и Тутученко, и Бережной.
Теперь же мы двигаемся при самых благоприятных условиях по освоенному партизанами району. И это, бесспорно, облегчает нашу задачу. Переход через партизанский край - просто отдых. Надо его использовать. Лежу на розвальнях, и под скрип полозьев хорошо думается.
Правильно ли у нас расставлены командирские кадры? Каждый ли из командиров стоит на том самом месте, где он может принести максимум пользы? Этого одним махом не сделаешь. Но главное, пожалуй, уже сделано: комбаты подобрались неплохие, командиры рот и политруки - тоже. А вот с разведкой вопрос еще не решен. Там дельный командир - капитан Бережной. Но его пора выдвигать - он возглавляет нашу главразведку с самых Брянских лесов. Кого же на место Бережного? Ну, конечно, Роберта Кляйна. Он уже пригляделся… Хуже дело с политсоставом. Здесь у нас явная слабина. Нельзя же на байках Цымбала политработу строить. Да и наш "комиссар Мыкола" тоже еще неопытен. Правда, газеты у нас пока есть и люди их читают, сводки Совинформбюро принимаются по радио исправно. Но это ведь не все. Это даже, пожалуй, не главное в том, чем определяется политико–моральное состояние личного состава… Политико–моральное состояние я представляю себе как тончайшее кружево отношений между людьми, их боевых дел, их быта, поступков. Многие из партизан побывали в плену. У многих оставил рубцы на душах трагический сорок первый год. Эти травмы не разглядишь сразу, но они есть… А характеры, а просто привычки? Вон в Глинном половина батальона слушала Цымбалову байку, столпившись у дверей, а другая половина дрыхла на соломе.
Еще недавно большинство из наших людей имело тесное общение с фронтом. Это, несомненно, дало им хорошую зарядку. Но любой аккумулятор, даже при самом бережном его использовании, рано или поздно откажет, если его вовремя не перезарядят. Надо, пожалуй, подсказать Солдатенко, чтобы он и остальные политработники почаще напоминали партизанам о нашей святой обязанности - помогать фронту. Ребята, конечно, и сами прекрасно понимают это, но текучка, ежедневные хлопоты могут заслонить в их памяти первоочередную нашу задачу. Особенно важно, чтобы помнили об этой задаче разведчики. Мы обязаны вести разведку не только на себя, а и на фронт…
В раздумьях не заметил, как отмахали за день по санной дороге километров шестьдесят. Поздно ночью разместились по хатам. Зашел в штаб, лег, а мысли все о том же.
Захотелось кое–что записать. Зажег "летучую мышь", как всегда предусмотрительно оставленную ординарцем у постели. Но вскоре шорох за стеной заставил отвлечься от записной книжки. Покосившись взглядом в сторону окна, увидел приплющенный стеклом нос и озорные удивленные глаза подчаска. Делаю вид, что не замечаю его, и через минуту слышу разговор вполголоса:
- Маракует чегой–то над бумагой. Вот чудак. Я бы спал без задних ног на его месте…
- А чего не спишь? - добродушно спрашивает старший.
- Так я ж на часах…
- Сам ты чудак… Тоже - на часах…
Смешок, легкий тумак и возня. Слов не слышно.
Тушу свет, натягиваю кожух и спокойно засыпаю по рекомендации шустрого подчаска.
14
Так, относительно спокойно, мы продвигались еще два дня. Разведчики, высланные вперед и по сторонам, легко связывались с заставами и отрядами партизанского края. Штаб заботился о том, чтобы все многочисленные факты и даже слухи собрать воедино, воссоздать по ним общую картину и осмыслить ее. Нам надо было знать все, что делается на юге Волыни и на западе - там, за Стоходом.
Попутно приглядывались к быту и боевой работе многочисленных отрядов нового партизанского края. Разумная и необходимая специализация этих отрядов иногда доходила до крайностей. Здесь были отряды, сидевшие долгие месяцы на одном месте, но были и такие, у которых главным методом являлось стремительное движение и внезапное нападение на противника. Были отряды чисто разведывательные, были и сугубо диверсионные, никогда не принимавшие открытого боя, а действовавшие только миной и толом. Были конные и были пешие. Встречались громоздкие отряды с семьями, с обозом, стадом скота, с гусями и курами, с развитой системой оборонительных укреплений на определенном участке местности. И были боевые подпольные группы, действовавшие непосредственно во вражеских гарнизонах; днем люди, входившие в такие группы, работали у себя в хозяйстве, на хуторах, или даже служили в фашистских учреждениях, а ночью собирались для налетов, чтобы к утру опять превратиться в хуторских дядьков или "подхалимствующих" служак. Словом, были всякие.
"Кто лучше, кто хуже?" - могут задать вопрос. Ответить на него даже и сейчас, когда с течением времени люди становятся объективнее и избавляются от временных пристрастий и заблуждений, нелегко. А мне тем более! Ворвавшись тогда в зимний простор партизанского края, я тоже был страстным представителем одной из крайностей этой профессиональной специализации…
Пятнадцатого января, остановившись на суточную передышку севернее станции Рафаловка, мы пришли в соприкосновение с соединением Федорова–Дружинина. Соединение это обосновалось здесь еще в начале лета сорок третьего года. В нем высоко и разнообразно была поставлена диверсионная работа.
- У Федорова–Дружинина собрались лучшие ученики полковника Старинова, - вспомнил Войцехович. - Мне об этих зубрах еще Платон Воронько рассказывал.
Завершив рейд из Черниговщины на Волынь, партизаны Федорова сосредоточили свое внимание на диверсиях вокруг Ковельского узла. Массированный удар по узлу дорог - главное, что было проделано партизанами Федорова летом и осенью 1943 года. В то самое время, когда мы действовали в Карпатах, они намертво блокировали Ковель.
Во главе боевой группы черниговских отрядов стояли опытные партийные работники. О периферии этого подполья мы в то время по причинам конспиративного порядка, конечно, знали мало. Нас больше интересовало, как у них обстоит дело с разведкой и не сможем ли мы осветить себе путь на запад без особых хлопот для наших разведчиков. Именно с этой целью я вместе с замполитом Солдатенко и начштаба Войцеховичем решил сделать визит в знаменитый Лесоград.
- Пока мы с Мыколой будем с генералом дипломатию разводить, ты, Васыль, вызнай в штабе, что у них там новенького. В особенности, как там насчет немецких гарнизонов за Стоходом, - сказал я Войцеховичу.
В качестве эскорта с нами напросились Вася Коробко и Николай Сокол. Им охота была повидать земляков.
Конечно, у этих ребят нашлась в соединении куча дружков. Особенно среди подрывников. Когда я увидел, как встретили федоровцы Васю Коробко, мне, пожалуй, впервые стало ясно, какого отличного разведчика–диверсанта приобрели мы в лице этого мальчугана.
Федоров и Дружинин приняли нас радушно. Разговоры вначале шли насчет успехов Советской Армии. Далекая канонада фронта изредка доносилась даже до этих мест. Затем наша беседа коснулась и ближайших задач. Напряжение летнего удара, перекликавшегося с "рельсовой войной" белорусских партизан, потребовало большего расхода взрывчатки. Теперь у черниговцев ощущался острый недостаток в боеприпасах, и особенно в толе.
- Диверсанты у меня - орлы. Но они ж на голодном пайке сидят, - искренне сетовал Федоров. - Уже давно в котлах свою "мамалыгу" варят - вытапливают взрывчатку из неразорвавшихся авиабомб и снарядов.
А Дружинин сказал напрямик:
- Ты, новоявленный командир, везешь, наверное, тола уйму? Одолжил бы тонну–другую. А? Если жалко подарить, могу дать расписку. После войны отдадим. Хочешь, даже с процентами?
Но тут я при всем желании ничем помочь не мог. Учитывая особенность нашей тактики, а может быть, по причине особого пристрастия Старинова к отрядам диверсантов (для него мы, рейдовики, были пустым местом, в чем отчасти сами были виноваты, так как орудовали минами неохотно и не очень умело), толу и мин нам выделили действительно мало. В самый обрез.
- Неужели опять до Карпат думаешь добраться? - допытывался Дружинин.
"Ишь ты куда гнет", - отметил я про себя, не особенно склонный раньше времени бахвалиться своими планами. Этому учили и Руднев и Ковпак. "Раньше времени не кажи гоп", - наставлял дед. "Чтобы потом не пришлось краснеть", - вторил ему комиссар Руднев.
Федоров был немногословен, но радушен. Он сам лично вызвал своего начальника штаба капитана Рванова, с которым мы вместе действовали под Брагином.
- Вот разведданными товарищи интересуются. Так вы всем, чем надо, помогите.
Отношения между нами устанавливались самые лучшие. Да и с чего бы им быть плохими? Мы ведь делали общее дело.
Но, конечно, каждый соблюдал и свои интересы. Хлопцы Федорова тоже шныряли возле нашего народа, и гостеприимный хозяин вдруг огорошил меня новой просьбой:
- Слушай, подполковник, отдал бы нам одну из своих пушек…
Я вытаращил глаза: он что, всерьез или шутит? Вторично отказывать было совсем неудобно. "Придется откупиться килограммами двести толу". А Дружинин, со свойственным ему юмором, уже припирал меня к стенке:
- Ты, брат, не только все вооружение под Киевом загреб, а и экипировался на славу. Форс гвардейский, погоны золотые. Наверное, у тебя в запасе и полковничьи погоны есть? Давай хоть этим поделись, а? А то звание мне военное присвоили по радио, а хожу в ватной тужурке, как охламон какой. Неудобно, брат, - подталкивал он меня локтем. - Командир - генерал, а комиссар - так себе. Выручи…
Запасные погоны у меня действительно были, и я охотно отдал их.
- Бери, и двести килограммов толу в придачу. А за пушку извините, товарищи, себе очень нужна.
- Ну, правильно, - сказал Дружинин на этот раз уже серьезно. - И за это, брат, большое спасибо. Наш Егоров и его хлопцы за каждые двести граммов, за каждую шашку толовую зубами держатся.
- Нет, зачем же, раз товарищам так трудно расставаться, - немного обиженно отозвался генерал.
Но тут принесли из радиоузла сводку Совинформбюро. Дружинин громко стал читать ее. Сводка была радостной. Все присутствовавшие в штабе склонились над картой. Мысленно представляли себе приближающуюся линию фронта. Она шагнула за рубеж Горыни и где–то вдоль Збруча подходила к верхнему течению Днестра.
"Но и мы уже глубоко в тылу врага. К тому же у нас появились хорошие кони, а завтра будут еще лучше", - думалось мне под чтение сводки.
Политработники Федорова–Дружинина тщательно записывали в блокноты названия населенных пунктов, изредка переспрашивая комиссара. Когда кончили читать сводку, Федоров сразу подал команду: политрукам разойтись по лагерю для проведения политчаса. Вместе с ними вышел и наш замполит Мыкола Солдатенко.
- Пойду перенимать опыт, - шепнул он мне перед уходом. Но сделал это так, чтобы его слышали и командир, у которого мы были в гостях, и комиссар Дружинин.
- Ну что ж, - сказал польщенный этим генерал. - Пускай перенимает. Дело общее.
Я был доволен инициативой замполита: во–первых, потому, что тут действительно было чему поучиться, ну, а во–вторых, и потому, что этот его шаг как–то уменьшал неловкость, связанную с нашим отказом передать пушку.
Беседа с Федоровым продолжалась больше часа. Конец ей положил сам хозяин:
- Ну что ж, соседи дорогие, попробовали пищу духовную, а теперь давайте отведаем и пищу, так сказать…
- Греховну–у–у–ю, - пробасил один из федоровских комбатов, крепкий, ладный, в черном дубленом тулупе.
- Прошу отобедать с нами, - пригласил генерал.
На штабном столе появились украинские миски с парящей картошкой. Их споро расставляла перед нами полногрудая женщина. Она же внесла и бутыль с мутноватой жидкостью.
Хозяин начал с тоста:
- За боевую дружбу и с пожеланием успеха!
Затем последовало новое присловье, и на столе появилось второе блюдо.
- Не отведаете ли галушек?! Наши, черниговские, - немного жеманно потчевала нас та же женщина.
Мыкола Солдатенко довольно крякнул: - Оцэ так адъютантша! О цэ так галушки!
Дружинин поперхнулся и изо всех сил нажал под столом каблуком на мою ногу. Озорные его глаза заблестели, а я только скрипнул зубами: комиссарский каблук угодил как раз на любимую мозоль.
- Неважнецкий у тебя дипломат комиссарит, - сказал Дружинин.
Но я тоже был самого высокого мнения и о черниговских галушках, и о пышной адъютантше, хотя и досадовал на бестактность простодушного Мыколы.
В остальном все было чинно, благородно. Покушали плотно, выпили в меру, только "для сугреву".
В гостях и заночевали.
Выехали на рассвете, наспех проглотив завтрак.