Белый много говорит в "Мастерстве Гоголя" о колдуне из "Страшной мести". Следуя сложившейся традиции "перенесения черт характеров гоголевских персонажей на личность их творца", он на свой лад отождествляет Гоголя с колдуном:
"<…> Гоголь – отщепенец от рода и класса – самая подоплека им сочиненной личины (колдуна – И. Д.). Колдун от младенческих лет урожденный преступник; никто из детей не играл с ним (школьники отталкивались от Гоголя) <…>".
Но этим размышления о зловещем гоголевском персонаже не ограничиваются. При всех своих отрицательных качествах ("<…> в колдуне заострено, преувеличено, собрано воедино все, характерное для любого оторванца; <…> и жуткий смех, и огонь недр, и измена родне") колдун, по Белому, – типичный просвещенный европеец эпохи Возрождения.
"Сомнительно, что "легенда" о преступлениях колдуна не бред расстроенного воображения выродков сгнившего рода, реагирующих на Возрождение; мы вправе думать: знаки, писанные "не русскою и не польскою грамотою", писаны… по-французски, или по-немецки; черная вода – кофе; колдун – вегетарианец; он занимается астрономией и делает всякие опыты, как Альберт Великий, как Генрих из Орильяка <…>".
Разбор сюжета "Страшной мести" (легенды про "брата" Ивана, убитого "братом" Петро) вызывает в памяти Андрея Белого библейскую историю о Каине и Авеле (что, в принципе, вполне ожидаемо). Но трактуется она в весьма специфическом ключе – как история "оторванчества" личности от рода:
"Встреча убитого Ивана с потомком Петро возобновляет легенду о Каине и Авеле. Петро убил Ивана; Каин – Авеля; древний род разорван пополам: убийство близких – уничтожение предка во всех и распад каждого на две половины; каждый в роде теперь – "урод"; чем он виноват, что стал таким, коли каждая личность – "урод": вырод из рода?".
Сравним этот фрагмент с уже частично цитировавшимся высказыванием из предисловия к "Началу века":
"<…> мы были "чудаки", раздвоенные, надорванные: жизнью до "жизни". <…> "чудак" в условиях современности – отрицательный тип; "чудак" в условиях описываемой эпохи – инвалид, заслуживающий уважительного внимания".
Автобиографический контекст объясняет появление в "Мастерстве Гоголя" логической цепочки, уводящей (с опорой на четвертую главу Книги Бытия) далеко в сторону от традиционных трактовок "Страшной мести":
"Род Авеля пас стада; род Каина "выродился" в… культуру наук, искусств, техники, металлургии, промышленности (по Библии). <…> И в Авелевых потомках сказались нелады с родом: оскудевает сила <…>; в стоялом быте ожидают кому-то мести они; потомки же Каина силятся что-то припомнить; в усилиях сознания гибнут; но – строят культуру".
Андрей Белый автобиографичен не только когда говорит о причинах и о сущности трагедии Гоголя или об особенностях его персонажа-колдуна. Он описывает творческий процесс классика так, будто рассказывает о самом себе:
"Гоголь обрастает продуктами своего творчества, как организм, питающий свои ногти, которые он держит на себе, хотя они и срезаемы без ущерба; они, и отданные читателю, никогда не могут закончиться, ибо законченность их – не они сами, а целое питающего организма, который – творческий процесс; в нем включены продукты творчества с жизнью Гоголя так, что с изменением жизненных условий менялися в Гоголе они; и отсюда перемарки, новые редакции, фрагменты, оставшиеся необработанными, и перевоплощения персонажей и тем из одной повести в другую; и наконец вечная трагедия: воплощенное не воплощаемо в новый этап сознания: исключение из плана собрания сочинений "Веч<еров на хуторе близ Диканьки>" и двоекратное сожжение "М<ертвых> Д<уш>"".
Поменяв в этом фрагменте Гоголя на Андрея Белого и подставив вместо названий произведений первого названия сочинений второго, мы получим абсолютно точное, документально подтвержденное (во всем, включая факт неоднократного, правда, виртуального "сожжения" Белым книги – сборника стихотворений "Золото в лазури") описание особенностей творческого процесса автора "Мастерства Гоголя". И как тут не вспомнить его же собственные слова: "<…> так пишет Белый-Яновский (Бугаев-Гоголь)".
Не секрет, что на протяжении большей части своего творческого пути Андрей Белый сознательно стремился к тому, чтобы самоутвердиться в роли "нового Гоголя" – как в литературном, так и в поведенческо-бытовом плане. Существовала, однако, некая, очевидно, тревожившая его заминка, своего рода подводный камень, который тем или иным образом было необходимо обойти. Я имею в виду факт трагической и загадочной смерти Гоголя. Следовать за Гоголем в этом "пункте" Белый, конечно, совсем не хотел. О том, насколько важна была для него возможность существования Гоголя вне гоголевской трагедии, свидетельствует, например, отрывок из воспоминаний П. Н. Зайцева:
"Я привез Борису Николаевичу книгу Честертона о Диккенсе.
– Ведь это английский Гоголь, – заметил Белый, – только не несчастный, без надрыва, в противоположность нашему Гоголю.
Надо отметить, что Борис Николаевич очень любит Диккенса".
Как же справляется с этой проблемой автор "Мастерства Гоголя"? В главке "Гоголь и Блок" заключительной главы монографии он перекладывает гоголевский "некрологический" негатив на плечи покойного "крестного брата", почти "двойника" – Александра Блока. Но этим своеобразным кульбитом история не заканчивается. Чтобы разобраться в дальнейших перипетиях гоголевской игры Андрея Белого, вновь обратимся к предисловию к "Началу века".
Касаясь ограничивающих эту книгу мемуаров хронологических рамок, Белый говорит, что его цель – нарисовать "образ молодого человека эпохи 1901–1905 годов в процессе восстания в нем идей и впечатлений от лиц, с которыми он и позднее встречался <…>". Воспоминания "обрываются на весне 1905 года <…>". Период с 1904 по 1907 год, по словам Белого, "есть, собственно говоря, перерыв творчества", когда увлечение философствованием, "ознакомление с приемами мысли, переходящее в ненужные логические эксперименты, удаляло <…> от творчества, пока я грыз Рилей и Риккертов, чтобы поздней убедиться: не стоило грызть <…>. Я грыз Рилей и ничего путного не писал, кроме стихов; с 1902 года до 1908 я только мудрил над одним произведением, калеча его новыми редакциями, чтобы в 1908 выпустить четверояко искалеченный текст под названием "Кубок метелей" <…>".
Этот период в жизни Андрея Белого, очевидно, может быть сопоставлен с описанной им же в "Мастерстве Гоголя" последней, третьей творческой фазой Гоголя, когда тот все больше философствовал и "проповедовал" и все менее удачно занимался собственно литературным трудом. Но, в отличие от Гоголя, у Белого тяготеющая к негативу творческая фаза приключилась в начале жизни и не имела фатальных последствий, хотя налицо были все к тому предпосылки:
"В последующих годах я сдвинулся с мертвой точки: в себе; пока же мое стихотворение 1907 года есть эпитафия себе:
Золотому блеску верил,
А умер от солнечных стрел;
Думой века измерил,
А жизнь прожить не сумел".
В 1908 г. выходит из печати "четвертая симфония" Белого "Кубок метелей"", тот самый текст, над которым он "мудрил" и который, якобы, "калечил" долгие годы – с 1902 по 1908 г. Через 20 с лишним лет главку "Гоголь и Белый" заключительной главы "Мастерства Гоголя" автор начнет с упоминания "симфоний":
""Симфонии" Белого – детский еще перепев прозы Ницше; но в "Кубке метелей" налет этой прозы не толще листа папиросной бумаги; и он носом Гоголя проткнут: в "Серебряном голубе" <…>".
Роман "Серебряный голубь" печатался поглавно в журнале "Весы" в 1909 г., в год столетнего гоголевского юбилея. После его выхода в свет некоторые критики всерьез заговорили об Андрее Белом как о "новом Гоголе", да и сам автор признавался позднее: ""С<еребряный> г<олубь>" есть итог увлечения прозой Гоголя до усилия ее реставрировать". С 1909 г. в жизни Белого начинается длившаяся практически до самого ее конца история публичного самоутверждения в роли прямого наследника Гоголя. История, апофеозом которой стала гоголеведческая монография, включившая в себя откровенно эпатажный раздел под названием "Гоголь и Белый".
В этом тексте приводятся аналогии между произведениями первой и второй "творческих фаз" Гоголя (к первой фазе Белый относит "Вечера на хуторе близ Диканьки", "Вия", "Тараса Бульбу"; ко второй – "Шинель", "Нос", "Портрет", "Записки сумасшедшего", первую часть "Мертвых душ") и сочинениями Андрея Белого (романами "Серебряный голубь", "Петербург", первой частью романа "Москва").
"Третьей фазы" творчества Гоголя Белый не касается. И это понятно, если принять гипотезу о том, что по его представлениям, период, близкий к третьей, предсмертной гоголевской "фазе", Андрей Белый пережил в начале творческого пути. Не случайно в мемуарах "Между двух революций" он вспоминал о том времени как о внезапно настигшей его, еще молодого человека, "старости": "Никогда не был я так стар, как на рубеже 1908–1909 года <…>".
Завершает главку "Гоголь и Белый" безапелляционное заявление:
"Полагаю, что сказанного достаточно, чтобы видеть: проза Белого в звуке, образе, цветописи и сюжетных моментах – итог работы над гоголевской языковою образностью; проза эта возобновляет в XX столетии "школу" Гоголя".
На таком "фоне" фраза из рецензии Георгия Адамовича: "Трудно отделаться от мысли, что Белый готов был бы подставить себя на место Гоголя", – выглядит не гневным выпадом, а всего лишь констатацией факта. Но, согласно логике рассуждений Белого, он – как "новый Гоголь" – в отличие от Гоголя "старого", не только "уловил" социальный "спрос" и услышал призыв времени, он понял смысл этого призыва, разглядел тот путь, следуя которым можно соответствовать "заданиям" эпохи, а стало быть прожить жизнь Гоголя, избежав его трагедии. По иронии судьбы до конца собственной жизни Андрея Белого с момента окончания им монографии о Гоголе оставалось совсем немного времени. Прочувствовать всю прелесть существования в роли социально здорового Гоголя, Гоголя "без надрыва" ему было, увы, не суждено. Как известно, книга увидела свет через несколько месяцев после смерти автора.
Михаил Одесский (Москва). Игра в "Былое и думы": мемуарист Андрей Белый и Герцен
"Былое и думы" А. И. Герцена – признанный шедевр классической русской мемуаристики. Три мемуарных книги Андрея Белого, создававшиеся в конце 1920-х – начале 1930-х, – столь же признанный шедевр литературы "серебряного века". Как пишет А. В. Лавров, подготовивший их к публикации и снабдивший энциклопедическими комментариями, Белый, подобно Герцену, "предпринимает опыт детализированной автобиографии, построенной по хронологическим этапам прожитой жизни (детство, юность, зрелость) на фоне широкой исторической панорамы и с вкраплением относительно самостоятельных очерков – мемуарных портретов современников. Это – с одной стороны. А с другой, сближение мемуаров Белого и Герцена сопровождается А. В. Лавровым немедленной оговоркой: "Сходство в мемуарном методе, жанре, приемах повествования, однако, только оттеняет существенные отличия Белого в характере и стиле предпринятого им летописания".
Действительно, в мемуарной трилогии Белого нет никаких программных апелляций к Герцену. И вообще имя Герцена упоминается редко.