Систематизируя эти упоминания, следует прежде всего выделить "московскую" группу. Герцен – идейный москвич, и Андрей Белый увлеченно соединяет московское поколение "начала века" с "отцами" и "дедами", что оборачивается визитом в эпоху Герцена, даже – в его семью. Например, воспитательница маленького Бори Бугаева – "Софья Георгиевна Надеждина, дочь Егора Ивановича Герцена, жившего слепцом на Сивцевом Вражке, впавшего в нищету", "которому Танеев, отец старика В<ладимира> И<вановича>, слал каждодневно обед". Егор Иванович – старший брат автора "Былого и дум", о котором тот писал со сдержанной теплотой: "Я его всегда любил, но товарищем он мне не мог быть. Лет с двенадцати и до тридцати, он провел под ножом хирургов. После ряда истязаний, вынесенных с чрезвычайным мужеством, превратив целое существование в одну перемежающуюся операцию, доктора объявили его болезнь неизлечимой. Здоровье было разрушено; обстоятельства и нрав способствовали окончательно сломать его жизнь. Страницы, в которых я говорю о его уединенном, печальном существовании, выпущены мной, я их не хочу печатать без его согласия".
Другим соединительным звеном с интимным кругом Герцена стала семья первой жены Андрея Белого. Будущая теща Софья Николаевна Тургенева – отмечает мемуарист – "урожденная Бакунина (дочь Николая Бакунина), очень мне нравилась; мне нравились ее дочки, Наташа и Ася, девочки шестнадцати и пятнадцати лет – по прозванию "ангелята"; ими увлекались; мамашу называли с Сережей (С. М. Соловьевым. – М. О.) мы "старым ангелом"; в ней была смесь аристократизма с нигилизмом; ее кровь прорабатывала анархиста "Мишеля" Бакунина, его брата, розенкрейцера, Павла, Муравьева-Апостола, Муравьева-Вешателя, Муравьева-Амурского и Чернышевых <…> она только что разошлась с разорившимся помещиком, Алексеем Николаевичем Тургеневым (племянником писателя, отцом девочек) <…>". Обличитель древней столицы, "косного быта" с удовольствием истинного москвича погружается в генеалогические разыскания и разветвленные родственные отношения.
Вторую группу – предсказуемо – составляют упоминания, актуализирующие "протестующий радикализм Герцена". Доказывая антибуржуазный пафос Э. Мане, Андрей Белый сопоставляет его эстетическую программу с общественной программой Герцена: "Лишь в Париже импрессия – самозащита художника: от буржуазии; то, от чего кричал Герцен, Мане отразил своей новой системой очков <…>". Мемуарист подводит советского читателя к выводу, что чисто формальный протест художников-импрессионистов имел ту же социальную природу, что и "крик" русского революционера (критика "мещанской" Европы, сформулированная в знаменитом цикле "С того берега" и, разумеется, в "Былом и думах", где Герцен возлагал на культурное "мещанство" вину и за поражение революции 1848 г., и за личную трагедию).
В третьем томе воспоминаний Белый повествует о восприятии революции 1905 г., свойственном ему самому и его близким. Задача мемуариста – демонстрировать приверженность революции и одновременно покаянно объяснить, почему не входил ни в какую революционную организацию:
"Проблема партии ("pars") виделась: ограничением мировоззрения ("totum’a"), сложного в каждом; на него идти не хотели, за что не хвалю, – отмечаю: самоопределение, пережитое в картинах (своей в каждом), было слишком в нас односторонне упорно; слишком мы были интеллектуалисты и гордецы, видящие себя на гребне культуры, чтобы отдать и деталь взглядов: в партийную переделку; <…> грех индивидуального задора сидел крепок в нас; поздней повторили по-новому историю Станкевичевского кружка, разбредшегося по всем фронтам (Катков возглавил "самодержавие"; Бакунин хотел возглавить "интернационал"; Тургенев возглавил кисло-сладкую литературщину); некогда пересознание Гегеля в левую диалектику привело к баррикадам; мы, переосознав "критический" идеализм в "критический", по-нашему, символизм, себя приперли к вторичному переосознанию и наследства левых гегельянцев; со времени Маркса, Энгельса, Герцена и Бакунина теории социальной борьбы расслоились в оттенках (большевики, меньшевики, синдикалисты, гедисты, историческая школа, Бернштейн, Штаммлер, Форлендер и т. д.); нас припирало не к "баррикаде" от партии, а к баррикаде томов, которые должны мы были прочесть – из воли к дебатам".
Как легко убедиться, одним из приемов решения задачи стало уподобление себя окружению Герцена. В рукописном варианте уподобление доходило до того, что "мы" – вслед за передовыми людьми 1840-х – "себя приперли к вторичному переосознанию и наследства левых гегельянцев", значит, к марксизму, но в печатном варианте Белый снял дерзкое завершение мысли (выделено курсивом в цитате) и ограничился скромным уподоблением радикалам XIX в.
В предисловии же ко второму тому (датированном 1932 г.) мемуарист неожиданно признался, что "до окончания естественного факультета" не читал канонизированных коммунистической идеологией мыслителей – Маркса, Энгельса, Прудона, Фурье, Сен-Симона, энциклопедистов, Бакунина, Чернышевского, Ленина. В том числе – Герцена. Герцена, лаконично добавлено, "читал потом". И более имя Герцена в мемуарной трилогии не встречается.
Расшифровывая хронологический смысл слов "читал потом", целесообразно принять в качестве точки отсчета критическую трилогию 1910–1911 гг. ("Символизм", "Луг зеленый", "Арабески"), где имя Герцена практически не возникает, точнее возникает один раз и в откровенно декоративной функции. Очерчивая силуэт Д. С. Мережковского, Андрей Белый (статья 1907 г., включена в сборник "Арабески") представляет его "над Дионисием Ареопагитом или над Исааком Сириянином (может быть, над Бакуниным, Герценом, Шеллингом или даже над арабскими сказками – он читает все с ароматной сигарой в руке".
Перелом, видимо, наступил в начале 1920-х – в годы деятельности Вольфилы (Вольная Философская Ассоциация), сблизившие Белого с Ивановым-Разумником и другими литераторами, для которых Герцен – актуальная, ключевая фигура.
Заседание памяти Герцена (18 января 1920 г.) – подчеркивает В. Г. Белоус в фундаментальном исследовании о Вольфиле – символически стало первым "персонально-тематическим" вольфильским собранием. Собрание было организовано в рамках официальных торжеств (открытие памятника в Москве, заседания в Социалистической академии и Музее революции и т. п.). Иллюстрируя идейное "послание" участников Вольфилы, В. Г. Белоус цитирует замечательные воспоминания А. З. Штейнберга:
"Имя Герцена знали из большевистской печати, где он изображался как один из отцов большевистской партии и всего марксизма. Наше открытое собрание было посвящено разбору сочинения Герцена "С того берега". Суть собрания сводилась к тому, можем ли мы, недостаточно оперившиеся, публично поставить вопрос, с кем был бы Герцен сегодня, если бы остался в живых? Был бы он целиком на стороне правящей партии? Был бы одним из адептов, хоть и запоздавших, но в конце концов примкнувших к марксизму? С какого берега говорил бы Герцен?"
В итоге азартной работы была найдена формула "духовного максимализма":
"Организаторы содружества понимали, что внятный разговор с публикой о новом самосознании возможен при условии, если содержание духовного максимализма будет персонифицировано, объективировано в образцах для подражания. Недаром с первых собраний ВФА этот первопринцип начинает отождествляться с именами А. И. Герцена, П. Л. Лаврова и В. С. Соловьева".
Найденная формула идеально синтезировала духовные искания "серебряного века" и искания левых мыслителей, не желавших солидаризироваться с диктатурой, но учитывавших бдительный надзор над интеллигенцией.
Надо сказать, что в различные периоды своего творчества Андрей Белый использовал – по его собственному определению – стратегию "символизаций", (что подразумевало "построение моделей переживаниям посредством образов видимости", то есть адаптацию многообразных "чужых" дискурсов: целых областей знания или искусства, с их градациями, взаимопереходами и т. п.
Так, Андрей Белый адаптировал вольфильскую формулу, когда писал в некрологе Блоку (осень 1921 г.):
"Блок – русский конкретный философ, вынашивающий будущее русской Софии-Премудрости; в ней темы Вл. Соловьева, Федорова ("Философия общего дела") и русской общественной мысли (Лавров, Герцен, Бакунин) сплетаются, сочетаются в некое новое "Само-"; в русское самосознание будущего".
Но одновременно Белый, следуя стратегии "символизаций", не просто повторяет, а трансформирует воспринятую формулу. В рамках деятельности ВФА он пропагандировал антропософию, читал курсы лекций "Культура мысли" и "Антропософия как путь самопознания", а потому соединение имен Соловьева, Герцена и других дополнительно подразумевает апелляцию к антропософии – к антропософскому видению мировой истории и миссии русской культуры ("русское самосознание будущего").
Оказавшись в эмиграции (1921–1923 гг.), Белый в статье "Антропософия и Россия" (опубликована по-немецки в штутгартском антропософском журнале "Die Drei" в 1922 г.) предлагает развернутый вариант той же по сути концепции и теперь прямо включает Герцена, наряду с Владимиром Соловьевым, в число "вечных спутников". Характеризуя эту основополагающую для мировоззрения Белого статью, Р. фон Майдель и М. Безродный отметили, с одной стороны, зависимость от "печатных и устных выступлений памяти Блока", "размышлений", владевших автором "перед отъездом из России", а с другой стороны – взятую на себя Белым новую "роль адвоката России перед Дорнахом и посредника в возобновлении диалога между антропософами Запада и Востока".
Восьмая главка статьи – полностью "герценовская": Белый не скрывает, что заимствует материал (торопливо и не всегда надежно, как указали Р. фон Майдель и М. Безродный) из брошюры Г. Г. Шпета (также члена Вольфилы) "Философское мировоззрение Герцена" (1921), однако в очередной раз эффективно адаптирует "чужое" к "своим" задачам.
Андрей Белый определяет культурологическое своеобразие русской мысли и, развивая вольфильские идеи, возводит его к синтезу традиций Соловьева и Герцена: "Два революционера в разных направлениях преодолевают философию в ее чистой форме; они антиподы с примесью бессознательной антропософии: Соловьев и Герцен. Первый видит в культе Софии скрытую праоснову русского богоискательства; второй преодолевает аспект панлогизма в сторону антропизма, осознавая свой антропизм как бунт личности против нравов и привычек".
Белый как автор книги "Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности" (1917) уделяет особое внимание философии природы Герцена, изложенной в циклах статей "Дилетантизм в науке" и "Письма об изучении природы" (журнал "Отечественные записки", 1842–1843; 1845–1846). В них Герцен, опираясь на немецкую философию, представил культурологический очерк истории науки и тем самым всего Нового времени, а также пытался – в собственных целях, диктуемых идеологическими баталиями 1840-х, – синтезировать философию Гегеля с системой Гете-естествоиспытателя. Белый ликует (несомненно, имея в виду гетеанские симпатии Р. Штейнера и собственные размышления о Гете и Гегеле в книге 1917 г.): "Герцен через Гегеля приближается к гетевскому реализму" – и солидаризируется со словами из "Писем об изучении природы" (сказанными по поводу "Метаморфозы растений" Гете): "Прочитайте, и вы увидите, что такое реальное понимание природы и что такое спекулятивная эмпирия…".
Признанный знаток творчества Герцена Иванов-Разумник, в свое время интерпретируя циклы "Дилетантизм в науке" и "Письма об изучении природы", выделил в них проповедь своеобразного "научного индивидуализма":
"Цель науки – в науке, но цель ученого, как человека, в самой жизни. Человек шире науки и должен помнить, что наука для него, а не он для науки. Отсюда вывод: истинная точка зрения <…> заключается во вполне возможном соединении специализации с общечеловеческой широтой".
Казалось бы, Андрей Белый выуживает из "Дилетантизма в науке" аналогичные мысли: "Личность, имевшая энергию себя поставить на карту, отдается науке безусловно… Кто так дострадался до науки, тот усвоил ее и… как живую истину…". Однако едва ли Иванов-Разумник согласился бы с выводом, что эти мысли – "глубоко антропософичны": Герцен, оказывается, "не договаривает, что живой наукой может быть лишь духовная наука", то есть антропософия.
Монтируя цитаты из востребованного среди вольфильцев цикла "С того берега", Белый, в отличие от Г. Г. Шпета, у которого заимствует все приводимые примеры, отнюдь не ограничивается доказательством тезиса, что "личность творит историю". Автору статьи важно другое: "<…> здесь Герцен, а вослед ему вся русская революционная мысль, силится построить мост к философии Рудольфа Штейнера".
В финальной – девятой – главке Белый суммирует задачи, стоящие перед антропософией в России, и увенчивает статью поразительным рецептом:
"Русское сознание неосознанно антропософично; антропософы должны свести знакомство с особенностями культуры России и должны заговорить на языке этой культуры о вечных истинах "Софии" и "антропоса". Будем же антропософами и педагогами; при этом условии антропософия должна достичь в России пышного расцвета".
Казалось бы, после статьи "Антропософия и Россия" Герцен должен быть зачислен в пантеон Белого. Вместе с тем он не столько обязательный герой, сколько "язык" русской культуры, при помощи которого антропософия способна "достичь в России пышного расцвета", короче – "педагогический" прием.