Сама словоформа "глаз" в языковых экспериментах Белого раскрывает семантику "сущности" человека: "Зрение есть созревание; "зрак" есть "зерно"; – созревание – зрение с кем-нибудь вместе; созреет лишь тот, чьи глаза отвечают глазам" (ВБ, 392). Исходя из подобной точки зрения, для внутреннего "созревания" автора воспоминаний необходим "брат в пути", чьи "воз-зрения" совпадают с его собственными ("чьи глаза отвечают глазам"). Поэтому Белый постоянно возвращается к глазам своих героев, ищет в них близкое себе "самосознание", "свет", "лучезарность".
У Штейнера подчеркивается сияющий "солнечный" или "звездный" свет, струящийся глаза в глаза (Гете "солнцеподобию" глаза посвящает специальное стихотворение): "Солнечный свет этих глаз из-за грусти, из муки, смеющийся муками мира: в глаза – мне!" (ВШ, 262), или: "В миг, когда глаза наши встретились, не изменилось его лицо <…>, но глаза ринулись так, как ринулись бы две звезды, падающие на землю" (ВШ, 530).
Цвет глаз Блока – лейтмотив воспоминаний. В эпоху "зари" – "прекрасные голубые глаза" Блока. В эпоху "полета над бездной", когда мистерия превратилась в commedia dell’arte – "сонные глаза", "надтреснутый хриплый голос", "мучительный, хриплый кашель", он – "очень желтый, с мешками под сонными <…> страдающими глазами" (ВБ, 301, 302). Когда прорывается "интеллектуализм" Блока, например при чтении своих стихов, его глаза мутнеют, "как будто бы в них проливается олово" (ВБ, 70).
В теории Гете все реальные цвета являются модификациями метафизического света, который специфицируется "активной тьмой", т. е. началом, противоположным свету. Свет проходит сквозь "мутную среду" разной интенсивности, где он различным образом затемняется. Выражение "глаза помутнели" несет на себе важную смысловую нагрузку, поскольку это означает и "помутнение", почернение "самосознания" Блока: к поэту подкрадывалась "новая драма сознания" (ВБ, 304). В глубинах сознания рыцаря Прекрасной Дамы притаился "черный двойник": "голубые фонари" – еще одна характеристика глаз Блока (ВБ, 61, 74, 193) – постепенно гасятся. Белый приводит цитату из стихотворения Блока: "По городу бегал черный человек. // Гасил он фонарики, карабкаясь на лестницу" (ВБ, 120).
Белый называет учения о цвете Гете "бутоном", который в теософии и в опыте христианства раскрывается в пышный цветок: "Гетев свет (Фаворский иль… "звездный") только и возможен – в луче: света Христова <…>. Красочность, разлитая в мире, есть весть о том, что душа человека проходит положенный путь: из тьмы к свету". Однако вектор движения "заблудившегося на пути посвящения" Блока прямо противоположный: от света во тьму. Внутренняя биография индивидуума Блока, отраженная в его поэзии, – это "потемнение золотисто-лазурного мира через серо-зелено-лиловое – в ночь" (ВБ, 267, 403). Эти три этапа связаны с цветовыми образами трех томов стихотворений Блока, которые подробно анализирует Белый.
Блок эпохи "зари" (первая московская встреча) представлен окруженным аурой золотистого свечения. Приведу довольно длинную цитату, передающую недоуменную интонацию автора, не понимающего источника "лучезарности", поскольку Блок не был, как пишет Белый, "озарен", а светился изнутри.
"Но – лучезарность была; он ее излучал и, если хотите, он ей озарял разговор; в нем самом озаренности не было, но из него расширялось какое-то световое и розовое тепло (темно-розовое порою); физиологическое и кровное; слышалась влажная почва, откуда-то проплавляемая огнем; а "воздуха" – не было; физиологичность души его при отсутствии транспарантности "озарений" производила страннейшее впечатление; и – подымался вопрос: "Чем он светится?" Какие-то радиоактивные силы тут были (преображенности, взрыва?); они излучались молчанием очень большой головы, наклоненной чуть-чуть набок, кудрявой и отмечающей чуть заметным склонением медленные слова, чуть придушенного, громкого, несколько деревянного голоса; – вдруг стремительно бойким движением, не без вызова, рисовало лицо его линию кверху; и – вылетал из чуть дрогнувших губ голубоватый дымок; он клонился из дыма над мелочью разговора, простого, конкретного; и – свечение, розовость распространялись вокруг, оставляя спокойным А. А., и охватывая собеседника, которому вдруг хотелось сказать о "последнем" А. А." (ВБ, 57).
Это свечение ("кусочек – света") было знаком особого мира, "лежавшего на розовом крепком, обветренном лике, как некий загар – розово-золотой атмосферы, которою он надышался, которая перегорала физиологически в жилах его" (ВБ, 65). Выделенные мной курсивом слова формируют образ существа особого мира, несущего свет как свою физическую сущность (позже Белый почти теми же словами будет описывать Штейнера). В духе учения о цвете Гете представлен человек, физическая природа которого является "реальным" символом односущностного ему метафизического света.
Постепенно блоковский теургизм перерождается "в яды врубелевских, великолепных лилово-зеленых тонов" (ВБ, 78). "Атмосфера небесности" занавешивается "серо-лиловым туманом", перегорают остатки "духовных загаров", у Блока "побледнело лицо; и движенье одно подчеркнулось, усилилось: сидеть молча с зажженною папиросой <…>" (ВБ, 193). Такой Блок представляется автору Ставрогиным из романа Достоевского "Бесы".
Белый интерпретирует значение лилового оттенка, встраивая его в цветовой круг Гете, одновременно отсылая к христологии штейнерианства. Темно-лиловый цвет ночной фиалки, "пленивший" Блока (у Гете – фиолетовый) не является "чистым цветом", а рождается из "люциферического" смешения цветов: три "священные краски" – лазурь, пурпур, белый, "сквозящий зацветным", смешаны с тьмою. Поэтому Белый пишет, что этот цвет знаменовал собой "упадение "неба" в болото, покрывшее все". В нем он видит "величайший соблазн, удаляющий от Лика Христова": "<…> я чувствовал нехорошо себя: точно поставили в комнату полную углей жаровню; угар я почувствовал; то угар Люцифера; "пасть ночи" <…>; увидел А. А., уходящим в глубокую ночь <…>" (ВБ, 197–198). "Слом путей" приближался, и теперь Блок представлялся Белому так: "изогнувшийся рот; желтовато-несвежий оттенок худевшего лика, мешки под глазами, круги" (ВБ, 211), "сонные <…> страдающие глаза" (ВБ, 302). "Тема Блока" 1908 г. – разочарование (ВБ, 326).
Когда Белый замечает, что Блок "заплутал" на пути посвящения, а затем в другом месте пишет, что путь Блока – это "путь к России", рождается аллюзия и "заплутавшей" России, которая постепенно "опрокидывается" в серо-лилово-зеленое болото, а затем – во тьму. Белый открывает новую для Блока "тему крови" ("Зори обертывались в Блоке кровью" – ВБ, 329), лик Софии постепенно меняет перед ним свой об-лик (ВБ, 39–40), становясь Россией второго и третьего томов стихотворений, где "простая грусть бедной природы русской" соединяется с "бирюзовой нежностью просвета болотного":
"Зачем эта нежность, когда она – "прелесть" болотная <…>. Искони здесь леший морочит странников, ищущих "нового града"; …закричал Гоголь, заплутал тут Достоевский, тут на камне рыдал Некрасов, Толстой провалился в немоту, как в окошко болотное, и сошел с ума Глеб Успенский <…>. Здесь Блок становится народным поэтом" (ВБ, 216).
В третьем томе, пишет Белый, мгла, сумрак и черный цвет повсюду окрашивают его строки, "все – черно, <…> эта ночь есть сама пустота <…>" (ВБ, 330–332).
Этот образ пустой ночи (метафизической тьмы) указывает на абсолютное отсутствие "самосознания": "Самосознания – не было; самосознания ни в ком не было <…> были жизнью изранены мы; были выбиты из седла <…>" (ВБ, 338).
Любопытно использование местоимения "мы". Оно возвращает нас к мысли, что исследование "сознания" Блока одновременно указывало и на само-исследование "брата", глядящего ему "глаза в глаза". В тот момент (Белый указывает дату – 1910 г.), когда Блок как бы проваливается в ночь, сам автор воспоминаний переживает духовный кризис: "<…> тоска от меня отделялась, наклоняясь черным моим двойником надо мною" (ВБ, 334). Блок словно занимает место черного двойника Белого.
Последняя встреча с Блоком, о которой упоминает автор, состоялась в убогом ресторанчике в Петербурге в феврале 1912 г. Видимо, эта дата была выбрана не случайно, поскольку она нарушает хронологию: Белый и в дальнейшем не раз встречался с Блоком, а их последний разговор состоялся в апреле 1921 г., перед смертью поэта. Такой "рубеж" становится понятным, если в нем видеть своеобразный итог воспоминаний. В этот год Белый познакомился со Штейнером и прослушал глубоко потрясший курс лекций "доктора"; для самого Белого начинается путь антропософского ученичества. Блок же, по мысли Белого, остался в ночной пустоте: "Я понял одно, – замечает Белый, – с Блоком – что-то неладно <…>. Этот черный <…> проницающий воздух <…> окончательно окружил А. А. в 1912 году" (ВБ, 397). Их "примирение", о котором написана целая главка, будто бы состоялось "в мировом пустом космическом пространстве", где осталось "два сознания, духовно вперенных друг в друга: от "Я" к самосознающему я" (ВБ, 399). Однако описание атмосферы встречи в "паршивеньком" пустом ресторанчике создает ощущение "иллюзии" (ВБ, 399), призрачности. Попрощавшись, Блок уходит во "мглу тумана", откуда вдруг, "из мглы сырой ночи" выбежал прямо на Белого "проходимец: с бородкою, в картузе, в глянцевых калошах" (ВБ, 400). Кажется, что возвращается двойник-фантом поэта, но может ли он отражать то самое "самосознающее я", с которым только что "примирился" Белый?
Завершают воспоминания две маленькие и очень мрачные главки, тема которых не связана напрямую с воспоминаниями о личности Блока: одна из них – интерпретация кроваво-желто-черных тонов третьего тома стихотворений Блока, посвященных России; другая – рассказ о последнем "пороге" духовной мистерии, где "сознание" Блока встречается с Драконом и вступает в бессмысленную и безуспешную борьбу с "двойниками", Люцифером и Ариманом.
Однако нельзя забывать, что эти страницы написаны в 1922 г., когда блоковские лейтмотивы "страшного мира" и "роковой безнадежности", увиденные Белым в третьем томе стихотворений поэта (ВБ, 326), стали реальностью российской истории. И когда Белый замечает, что Блок так и не смог "победить в себе сферу душевного раздвоения; этой победы в эпоху последнего испытания – нет у Блока; оно настигает его безоружным <…>" (ВБ, 434), то эту фразу можно отнести и к "пути" самого Белого. И поэтому невыносимая горечь звучит в его словах, когда он пытается объяснить, почему "заплутал Блок": "Что думать? Что были мы жертвами тех, кто вершат судьбы, сроки, иль жертвами <…> собственной неосторожности? Мы отдались световому лучу, мы схватились за луч, точно дети; а луч был огнем; он нас сжег; назидательное объяснение опоздало – лет на десять!.. "Блок" теперь спит; я калекой тащусь по спасительным, поздно пришедшим путям" (ВБ, 227).
"Образ лика души моей…": Штейнер
"Воспоминания о Штейнере", казалось, начинаются там, где прервались воспоминания о Блоке – в 1912 г., продолжая внутреннюю биографию "самосознания": из духовной тьмы к свету. Одновременно пространство "памяти" в них как бы выведено за пределы исторической реальности, хронологически смещаются события, повторяются, но по-другому, описания одних и тех же фактов.
История о Штейнере начинается с описания той же "атмосферы зари", "атмосферы, слагавшей символизм" (ВБ, 30), потому что, пишет Белый, в 1912 г. вернулись темы 1901–1902 годов – "все то, что пело в годах моей юности ритмами "Симфоний" и "Стихов" (ВШ, 375). В последней главе ("Рудольф Штейнер в теме "Христос"") Белый вновь возвращается в 1912 г., рассказывая среди прочего об одном из курсов, прочитанных Штейнером на Рождество. Здесь же появляются имена Аримана и Люцифера, побежденные силой и властью "беспомощного" младенца (ВШ, 498), но они уже не производят впечатление беспощадных и грозных сил тьмы, как это было на последних страницах "Воспоминаний о Блоке". В рождественских событиях для автора смешивается реальность и мистерия, и он пишет, что вернувшись из Христиании, в день своего рождения ожидает каких-то событий: "33 года – склонение к самосознающей душе" (ВШ, 506). Время воспоминаний словно останавливается, пространство формируется не временем, а личностью героя – не только Штейнера, но и самого Белого.
Образ Штейнера, как он задан в пространстве воспоминаний, повторяет в своих "духовных" основаниях индивидуум автора, или "образ лика души" его. Здесь Белый также использует цветовую символику, которая сразу, на формальном уровне, указывает на сходство их сущностей: белый цвет является основным. "Лик" Доктора – это "снежная белизна в бездне неба" (ВШ, 300), "блеск белых ледников" (ВШ, 302), "белый гром" (344). "Не забуду его над кафедрой, над розами – с белым, белым, белым лицом: не нашею белизною от павшего на него света, уже без красочных отблесков <…>. Такой световой белизны, световой чистоты и не подозревал я в душевных подглядах; разумеется: нигде не видел!" (ВШ, 498–499).
Такой белый, незамутненный, нездешний свет автор называет "Свет – присутствующий – Христос" (ВШ,494), соединяя этим многозначным цветовым "пятном" разорванное символическое пространство "Воспоминаний", которые начинаются и завершаются темой Христа. Образ Штейнера приобретает явные черты христоподобного "духовного существа": "Выражением его состояния сознания, действующего как пробуд из сна, были как бы инициалы, горящие на лике его: И. Х." (ВШ, 502).
Своеобразное антропософско-символическое "Евангелие от Белого" повествует о "крестном пути" Учителя, которого в духе позитивистской эпохи именуют Доктором: его учениках, его "деятельности" в миру, возведении "духовного" Храма – Гетеанума, падающих "замертво" и воскресающих слушателях "курсов"-проповедей (ВШ, 345, 494), чуде "Преображения" (ВШ, 337), особой близости к нему автора – "любимого ученика", которому открылся "свет" антропософской истины, заключенный в гетевском "учении о цвете".
В книге "Рудольф Штейнер и Гете…" Белый уже наметил смысловую близость символики света Гете и христианской символики Преображения:
"На острие световой теории Гете – невероятные блистают прозрения; из острия вылетает молнийно мысль: о праксисе света; о возможности высекать самый свет – из блистающих светом глаз; эта мысль зажигает пожаром; и приводит нас к мысли: преображения плоти. Преображения плоти есть факт: мы имеем живые свидетельства о свете <…> Фаворском <…> первое лицезрение света есть: преображение нас".
"Блистающий вид" Штейнера в "христианских" курсах лекций, который можно, пожалуй, назвать кульминацией "Воспоминаний", отсылает к евангельскому эпизоду преображения Христа (Мф. 17:1; Мк. 9:5; Лк. 9:33) и одновременно к гетевской теории: ""Останемся с ним; и – разобьем кущи". Так говорили апостолы, увидев Христа <…> в блистающем виде" (ВШ, 337). Блистающий вид Доктора – "не выражение лица, не сияние глаз, не восприятие глазами физической ауры; блистающий вид – это и есть печать, несомненная, ему присущего Манаса, который как вершина горы, обволакивался туманами… это уже была не личность доктора, а индивидуум духа доктора <…>" (ВШ, 338).
Упоминания о "свете" появляются в связи со Штейнером неоднократно и как библейские аллюзии ("блистающий вид" Доктора на кафедре; струящийся "Фаворский свет" его Манаса-самосознания; образ "Неопалимой купины"; "Дамасский свет", озаривший Штейнера-Павла на его пути к христианству), и как культурные параллели (гетевский Фауст в последней сцене Вознесения, шекспировский Гамлет в исполнении актера Михаила Чехова, сияющий Грааль – центральная тема антропософских мистерий).
Лейтмотив "блуждания в темноте" и "света на пути" скрепляет в единое целое обе книги воспоминаний и сближает трех ее героев. В судьбе "Белого" – это путь от теургии символизма эпохи "зари" до личной встречи со Штейнером – новой "зари", преобразившей символическую "истину": "Не я, но Христос во мне". В жизни "Блока" – это путь к "пустой ночи". В деятельности и учении "Штейнера" – путь от теософского "ослепления" к антропософии, к "видению" Дамасского света.
Этот лейтмотив часто приобретает трагическую окраску, преображаясь в тему крестного пути, страстей и Голгофы. В воспоминаниях о Блоке появляется символ креста как собственной судьбы (ВБ, 22): "символ перекрещенности путей" – то "крестный знак писем", то "крест побратимства", то скрещенье "шпаг, ударяющих друг друга" (ВБ, 36), то "трагедия всей крестной жизни поэта" (ВБ, 125).
В воспоминания о Штейнере эта тема входит как тема Голгофы. Например, видение "живого" символа розенкрейцерства (крест в круге) в самый драматический момент чтения одной из лекций курса "Христос и духовные миры" в Лейпциге превращается в образ "распятого" Штейнера:
"<…> рукою <…> он проводит перед собой горизонтальную линию; и опять-таки: линия – непроизвольное сопровождение фразы; но получившееся пересечение линий, отчетливо рисующее перед нами крест, есть высечение меж двумя смыслами двух смежных фраз – смысла третьего, большего, как и крест есть фигура, а не сумма линий; и – снова пауза; вот он обводит (опять непроизвольно) рукою вокруг креста круг; и – крест в круге; и вот наконец он естественно, непроизвольно – одним только шагом своим приближается; и стоит: в точке начертанного креста с разведенными направо и налево руками; и он – как крест в круге" (ВШ, 344).