Во-вторых, он пишет, что "область "индивидуального" есть область духовной культуры", т. е. рассматривает индивидуальное начало как сверхчувственную действительность, уже существующую "до понятийного и до-чувственного ограничения". Позже, в "Истории становления самосознающей души" он выразится еще конкретнее: индивидуальное (индивидуум) – это "коллектив, сложившийся в личность высшего порядка", душа самосознающая. Индивидуум живет в "ячейке личности" как в "одной из форм возможного существования". Индивидуум "в пространственной аллегории – это композиция личностей, слагающая из них храм; во временной линии – это их смена". Точку, в которой фокусируется в человеке его индивидуальность, Штейнер называет "сознанием" или "духом", Андрей Белый – "самосознанием" (в перспективе культуры и истории – "душой самосознающей"): конкретным сверхчувственным образом индивидуальной действительности, "логосом", "ликом". Но тогда и "индивидуум" самого Белого складывается как "коллектив" личностей: "вспоминая" Блока и Штейнера, он одновременно "познает" собственное "Я".
Согласно теории самосознания Белого, каждая отдельная личность во времени представляет собой вариацию индивидуума; одновременно это – "щит, слепок, или вернее, налепок на семени, точке будущего самосознания", это – "личина", "двойник" человека, за которым прячется его "лик", самосознание. Раскрыть свою индивидуальность – это значит "познать себя", "отделить" "Я" от личности, или, как выражается Белый – раскрыть личность в индивидууме, "в духе Апостола Павла: "Не я, но Христос во мне Я"". Тогда Иисус Христос – по мысли Белого – становится "прототипом личности", "символом всех индивидуумов", "индивидуумом в форме личности", и поэтому "не может не восстать" (ВШ, 513). Именно поэтому, начиная свои воспоминания о "личностях" Блока и Штейнера, он ищет в них "индивидуум" – ту часть человека, которая связывает его с вертикалью духовного "храма", и стремится показать, как в нем "рождается" I.Ch = Ich = "Я" (самосознание). Например, в первом же предложении он подчеркивает: "<…> я пишу о докторе Штейнере только как о человеке; не об индивидууме, а о личности" (ВШ, 256); замечает, что его интересует "неразгаданная… личность" Блока (ВБ, 16); "эмпирическая личность Блока". Однако последние главы обоих воспоминаний напрямую отсылают нас к "невоскресшему Христу" (Блок) и к "теме Голгофы" (Штейнер).
В-третьих, индивидуум – это "образ целого", важный как "телеологический" организм. Такой индивидуум формируется не только в мышлении и мировоззрении как "смысл" ("жизнь" понятий), но и в искусстве – как "эстетический стиль" ("целое круга чувств") – и в действительности – как "содеянность" (этика) (курсив мой. – И. Л.) Не случайно, что в воспоминаниях о личности Штейнера со всеми подробностями изображается его деятельность и религиозно-этическое учение – "подлинное, глубинное пересечение" "мыслителя" и "учителя" (ВШ, 532). Не случайно, раскрывая процесс индивидуализации личности поэта Блока, автор столько внимания уделяет анализу его поэзии, художественного стиля, до мелочей интерпретируя трехтомник блоковских стихотворений, включает в текст собственные рецензии. Он пишет: "Мировоззрение, обусловленное смыслом, коренится в творчестве самосознающего "Я"; стало быть, корень его – стилистический (эстетический); образ мысли становится образом мира "Я"", художественным образом. Но речь идет также и о самом Белом, для которого при разборе стихотворений его "всепонимающего брата" (ВБ, 74) идет процесс работы собственного самосознания: "<…> некогда мною написанный текст, моя личность, оковывающая меня формами, вырастает в "Я" индивидуума, в "Я" культуры, в "Я" мира всего".
Для понимания особенностей "памяти" Белого рассмотрим описание первой встречи автора-повествователя с героями его книг. Главка воспоминаний о Блоке, которая называется "Первая встреча с поэтом" (она произошла 10 января 1904 г. в Москве), начинается с подробного, занимающего несколько страниц, портрета Блока. Первое, что отмечает Белый, – это "стиль: корректности, светскости": хороший тон, сюртук, "визитный вид", "здоровый" цвет лица, статность, "курчавая шапка волос", умный лоб, и в самом конце, наконец, отмечает "глаза, голубые, глядящие вовсе не в даль…" (ВБ, 52–54). В момент первой встречи он ожидал увидеть воздушного, "мистичного", "внемысленного" поэта, но был подавлен земной, тяжелой и огромной интеллектуальностью (ВБ, 58). Впечатление от такого "реального Блока" "застало врасплох", "что-то вовсе подобное разочарованию подымалось"; "духовно, в стихах", он "видел" другой облик (ВБ, 52–54). Позже Белый еще раз подчеркнет, что "излишний интеллектуализм", не позволяет "мысли небесной, Софии, вструиться в мысль мозга", "раскалывает" интуицию Блока (ВБ, 122). Такое несоответствие "духовного" и "реального" Блока уже при первом свидании, его двойственность, выстраивает стратегию воспоминаний.
"Миг первой встречи" со Штейнером (7 мая 1912 г. в Кельне) передается не подробным описанием, а впечатлением от "явления" – Белый "отказывается" "систематизировать личность Штейнера" (ВШ, 259). Задача, как он определяет ее сам, – писать не головой, а "сердцем": "поставить перед собой его образ; и вновь пережить его" (ВШ, 258). Один короткий абзац ("слова потерялись") посвящен глазам, и второй, через несколько страниц, – выступлению перед слушателями. Однако, как и в случае с Блоком, Штейнер поразил Белого "несходством с портретом", ему "вспоминаются" "сюртук" и "тот" галстук. Но акценты меняются: портрет реального человека остался в прошлом. Настоящим было "явление из синей и бархатной тьмы". Белый называет его "зеркалом высшего "Я" человека" – зеркалом, в которое он пристально всматривается. Он завершает: "<…> "ты – еси" – вот это слетело с души…"
Риторические округлости заменяются "цветовым" ощущением, столь характерным для стиля Белого: "выступанье из синего мрака прохода напомнило образование легкой, сребристой туманности, или – пятна лицевого". Глаза: "две ярко-солнечно сияющих, теплых, меня увлажняющих капли, – два глаза из тьмы темно-синей". Облик: "Те же секунды, которые мне отделяли явление Штейнера из синих сумерек от появления его на кафедре перед букетом пурпуровых роз, были мне эпохальными: это тоска моих лет поднималась на кафедру, мне воплотив мой портрет: легконогого! Солнечный свет этих глаз из-за грусти, из муки, смеющийся муками мира: в глаза – мне!" (ВШ, 258–262).
Цветовой ряд (синие сумерки, пурпурные розы, солнечный свет глаз) будет "сопровождать" появление Штейнера в памяти Белого. Эти цвета для Белого и символистов его круга, связанные с христианским гностицизмом, теургией, Софией, имели особый смысл, они окрасят воспоминания Белого и о Блоке, но лишь в начальную пору их знакомства. Их смысл Белый объясняет так: "<…> в опыте о цветах у меня доминировали три цвета: цвет света, иль – белый; цвет бездны засветной, сквозящий сквозь свет, – цвет лазурный; и – пурпурный, в свете не данный, соединяющий линию спектра: в круг спектра. Соединение трех цветов (белизна, лазурь, пурпур), по мнению моему, рисовало мистический треугольник цветов, – Лик Христа; проповедовал: восприятье Христово – трехцветное <…>" (ВБ, 197). Замена цвета белого на золотой добавляет в описание "лика" Штейнера, с одной стороны, элемент софийности ("Золото и лазурь – иконописные краски Софии" – ВБ, 107), с другой стороны, идея солнечности глаза отсылает к учению о цвете Гете, которое было предметом особого интереса не только Штейнера, но и самого Белого и к которому далее мы еще вернемся.
Антропософское понимание искусства как одного из вариантов "духовного пути" – утверждения своего высшего "Я" – было близко ранним интуициям Белого. Уже в "Эмблематике смысла" Белый определял задачу искусства как воплощение "живого образа логоса, т. е. лика". Он задает себе вопрос "Что есть лик?" и отвечает, что лик есть человеческий образ, ставший эмблемой нормы. И если образ Блока "привязан" к реальности" ("<…> в его логике Логоса не было; он впоследствии называл "не воскресшим" Христом себя" – ВБ, 96), – за ее пределы выходят лишь его стихи, в которых мерцает "самосознание" поэта, – то образ Штейнера, как он задается в "Воспоминаниях", должен "закрепить" лик-индивидуум, "точно созданный светом". Белый ищет художественные средства для описания человека, ставшего символом живого Логоса. Приведенный выше парафраз из Евангелия (Иоанн, 8:58) напрямую отсылает к статье Вяч. Иванова "Ты еси", где проводится мысль, что с обращения к Богу, с обращения "личного сознания к сверхличному" начинается бытие "Я". Образ Штейнера уже с первых страниц воспоминаний выходит за пределы реальности, сквозь личину-личность просвечивает его христоподобный "лик", индивидуум.
"Брат в пути": Блок
"Когда говоришь о поэте, – пишет Белый, – то говоришь о центровом его образе, о мифе сердца его <…>" (ВБ, 105); "<…> понять "Блока, – это понять связь стихов о "Прекрасной Даме" с "Двенадцатью"; вне этого понимания – Блок партийно раскромсан" (ВБ, 105). Прекрасная Дама, по мнению Белого, и становится первообразом Блока.
Тема Прекрасной Дамы, отражающая идею соловьевской Софии, является, по мнению автора воспоминаний, абсолютно "антропософской темой" (ВБ, 106). Она позволяет увидеть в поэтической биографии Блока "биографию гностических переживаний", соединяющую его "путь" и с теургий эпохи символистской "зари", и с антропософской мистерией посвящения: "снисхождение, томленье, восход, появление Ахамот, встречу с Ней в безднах" (ВБ, 267). Уже в 1912 г., прослушав базельский курс лекции Штейнера, в письме М. К. Морозовой Белый подчеркивал близость – по его мнению – теургии и антропософии: "<…> сплошное теургическое делание – интимные курсы Доктора; меняется атмосфера зала, приходишь домой: меняется душа <…>. Теургия – вот что близко мне в Докторе: а как там это называется у немцев, это мне все равно: "теософия", "оккультизм" <…>".
Именно поэтому Белый главной "изменой" Блока считает "тяготение к подмосткам", и прежде всего постановку "Балаганчика" – "болезненное извращение чистоты теургических устремлений недавнего прошлого" (ВБ, 284): "<…> вместо души у А. А. разглядел я "дыру"; то – не Блок: он в моем представлении умер <…>" (ВБ, 213).
А поскольку "лик" отражается на внешней "форме", меняя и "личину", то "артистизм" неузнаваемо изменил Блока, он "стал попивать, бросается в угар жизни, иль – мрачно молчит, удаляясь от всех <…>" (ВБ, 284). Личность Блока изображается все более темными мазками, и Белый всеми возможными способами пытается доказать самому себе, что измена памяти "о сущем" (ВБ, 265) в любом варианте – антропософии ли, теургии ли – приводит к гибели души, а значит и к гибели индивидуума, мешает рождению "самосознания".
"Раздвоение" поэта Белый представляет посредством своеобразного художественного контрапункта, который перекрещивает два пространства – жизнь поэта и жизнь его поэзии. И использует он два способа "вспоминания" – память "интеллектуальную", способную к последовательному изложению внешних фактов и точной систематизации пространства (Москва, Шахматово, Петербург и т. д.) и времени (1901, 1905, 1907, 1910 и т. д.), и память-ощущение, "помнящую" цветовые "пятна", отражающие не эмпирическую личность, а индивидуум Блока, где бьется в сетях интеллекта "самосознание" и где, увы, так и "не вспыхнул Дамаск" (ВБ, 96). Эти цвета окрашивают "биографию быта душевного" (ВБ, 267), то мерцая в стихотворениях Блока ("в цветах изживал он стихию переживаний своих", ВБ, 192), то в восприятии автора окрашивая ауру самого поэта.
Белый объясняет алгоритм своего исследования индивидуума (сознания) человека: "В обыкновенном состоянии сознания <…>: событие наступает сперва; им вызывается образность; образность, суммируясь в памяти, остается там, как воспоминание о красочном тоне". И если биологическую жизнь человека и его "эмпирическую личность" можно объяснить, исходя из законов природы, то "состояния сознания", этапы развития индивидуума – это "красочная метаморфоза из самой природы фантазии". Причем "выражение состояний сознания в световых и красочных символах" – это не эмблематика, а естественный реализм символики, подобный символике наших органов чувств: "доклады органов чувств пытаются соединиться в <…> красочный символ". Такая философия цвета восходит к учению о цвете Гете, и Белый это подчеркивает: "Есть у Гете в теории красок великолепный отрывок, трактующий о моральном восприятии краски, где цвет превращается в символ морального мира; и палитра у поэта, и цвет его зорь, освещенье ландшафтов его дает нам бесконечное множество черточек, выясняющих его воззренья на мир; так: поэт сам себя истолковывает в выборе цвета" (ВБ, 111).
Отсылка к Гете не случайна, его имя в тексте воспоминаний Белого встречается неоднократно, а "световая теория" Гете была Белому хорошо известна. Он подробно ее разбирает в книге "Рудольф Штейнер и Гете в мировоззрении современности" (1914), посвящает ей неопубликованную статью "Световая градация Гете в градации доктора Штейнера". Приведу весьма показательную запись в "Материале к биографии" о времени, когда он в Дорнахе работал над книгой о Гете: "<…> я усиленно работаю над усвоением световой теории Гете и изучаю ретушь к ней Штейнера; работаю я без устали – буквально с утра до ночи; работаю до двух часов ночи; и после не могу заснуть" (февраль 1915 г.); "<…> писалась глава "Световая теория Гете"; она давалась мне особенно трудно; нужно было пропустить через себя оба тома Гете; том теории и том "Geschichte der Farbenlehre"; далее надо было свести к единству сложнейший комментарий доктора; и внятно изложить книгу доктора "Goethes Weltanschauung" сквозь призму составившегося представления: "Световая теория в свете антропософии"" (март 1915 г.). В августе 1915 г. Белый с гордостью записывает, что Штейнер одобрил его книгу и особенно выделил световую теорию: "Ваша световая теория очень хороша!".
"Хроматика" особенно привлекала и Штейнера, и Белого тем, что в ней Гете восстанавливает герметическое понимание "света" как единой и нематериальной субстанции, противоположной тьме, видит в нем "духовный первоисток" реального "цветного" мира. Оригинальность гетевского подхода заключалась в том, что тот открыл совершенно новый исследовательский ракурс – физиологию зрения: "свет" как таковой рассматривался им как внутреннее свойство человеческого глаза. Такой подход давал возможность исследовать человека как существо, которое своей органической природой связано с трансцендентным миром. Зрение в такой перспективе приобретало основополагающую роль для изучения сверхприродной сущности человека. Для Гете важно, что "глаз образуется при помощи света и для света, чтобы свет внутренний шел навстречу свету внешнему". Белый замечает, что Штейнер "сжал воззрения Гете", выразив их одной фразой: "Свет нам дан в непосредственном восприятии". И далее по-своему формулирует идею "Гетева света": "Свет – за пространством; за глазом: мета-физичен, мета-физиологичен. Течет одинаково: сквозь солнце, из глаза; соединяются "светы" (задушевный, засолнечный) в "Я"".