- А ты сам ложился? - спрашивает меня один из слушателей.
- Каждый день ложился, - не задумываясь, отвечаю я.
- А царя ты видел? - любопытствует Либерман.
- Конечно, видел! Его нельзя не видеть: он очень высок ростом.
- Как он высок?
- А вот как: дома, вы знаете, какие там высокие, ну и вот… когда царь гуляет по улицам, он локтями пыль стирает с крыш…
- Да что ты?! Неужели! - восклицает изумленный Либерман.
- Не веришь? Спроси у классного наставника. Сегодня же спроси…
В моем тоне столько уверенности, и сам я в ту минуту так крепко верю самому себе, что сомнениям уже нет места, и маленькие слушатели загораются любопытством.
- А хотите знать, чем и как питается царь?
- Хотим, хотим! - хором кричат малыши.
- Так слушайте. Утром царь выходит на дворцовую площадь. Там стоит золотой чан с наш двор величиною. Чан доверху наполнен сливочным маслом. Вокруг чана стоят солдаты с лопатами в руках. Царица с белой булкой стоит на золотой крыше дворца. Главный министр играет в трубу военный марш. Солдаты, заслышав музыку, быстро выстраиваются, набирают на лопаты масло и бросают царю в рот, а царица…
Но тут происходит самое неожиданное: увлекшись моими рассказами, приготовишки не слышат звонка, и сам Ратнер приходит за своими учениками.
- Вот вы где находитесь!.. Хорошо же!..
При первых звуках знакомого голоса мои слушатели воробьями разлетаются в разные стороны, а я остаюсь один рядом с разъяренным учителем арифметики.
От злости Ратнер говорить не в силах, и вместо слов у него вырываются странные звуки, напоминающие икоту.
- Ты… ты!.. Опять ты… и еще раз ты… Ах, дрянь! Уличная тварь!..
Классный журнал пляшет в руках учителя. Ярость лихорадит его.
Сухое костлявое лицо, серый комок бороденки, злые колкие глаза, длинный кривой нос и широкий гнилозубый рот приводят меня в ужас.
Сухими пальцами впивается он в мое плечо и тащит меня за собой.
Я упираюсь, хочу вырваться и в то же время боюсь порвать шинель гордость моей жизни.
Маленький худенький Ратнер в вицмундире, с посиневшим от холода лицом, похож на драчливого петуха.
- Пойдем, пойдем… Пусть весь класс узнает, с кем имеет дело… Пойдем, пойдем…
В то самое время, когда наставник волочит меня по двору, Филипп и Оксана выносят из кухни ушат с помоями и останавливаются в изумлении. От стыда и страха из глаз моих выкатываются слезы.
Входим в класс. Ученики смирнехонько сидят на своих местах.
Тишина небывалая.
- Стой здесь! - приказывает учитель и ставит меня перед партами, - чтоб тебя все видели.
Опускаю голову и беззвучно плачу.
- О чем он сам рассказывал? - обращается Ратнер к ученикам.
Шестьдесят малышей хлопают глазами и молчат. Проходит томительная минута.
- Так никто не желает говорить?.. Хорошо… Буду вызывать по журналу. Всех оставлю без обеда!.. - визгливо кричит учитель и звонко ударяет ладонью по кафедре. - Попомните вы меня, негодяи!.. Покажу я вам, как заставлять наставника лично загонять вас после звонка. Ну-с, а теперь начнем по порядку.
Учитель раскрывает журнал, откидывает хвост вицмундира, опускается на стул, из бокового кармана достает футлярчик, вынимает очки, надевает их и наклоняется к журналу. В классе тишина. Никто не шелохнется, только на последней парте невидимый малыш время от времени шморгает носом.
- Кто там захлебывается?.. Высморкайся, и чтоб тебя не слышно было! не поднимая головы, приказывает Ратнер, после чего приступает к вызову учеников по алфавиту.
- Аптекман Борух! Встать!..
Поднимается Аптекман. Он до того мал и худ, что его почти не видно из-за парты.
- О чем вам он рассказывал? - повторяет свой вопрос Ратнер, стараясь через очки рассмотреть ученика.
Аптекман нервно мигает большими глазами, тоненькой рукой дергает себя за ухо и молчит.
- Ну?! Ты будешь сегодня говорить или нет? - кричит наставник.
Крохотный Аптекман еще быстрее начинает мигать воспаленными веками, а по остренькому подбородку пробегает мелкая зыбь - вот-вот заплачет.
- Выходи и встать у стены! - приказывает учитель.
Малыш вылезает из-под парты и на кривых, рахитичных ножках утиним шагом направляется к стене.
Так наставник проделывает со всеми, пока не доходит до буквы "Л".
- Либерман! Отвечай!..
Либерман вскакивает, уверенный и радостный.
- Он нам рассказывал петербургские сказки… Говорил о царе…
- О царе?! Интересно… Что же он рассказывал о царе?
- Он говорит, что царь очень высокий… выше всех домов… Потом он нам рассказывал, как солдаты кормят царя маслом…
- Так… так… Очень хорошо! - перебивает ученика Ратнер и вдруг срывается с места, мелко бегущими шажками приближается ко мне, берет за ухо и выводит из класса.
- Чтоб твоего духа здесь не было!.. Паршивец!..
Этим напутствием мое пребывание в школе заканчивается навсегда.
13. Вывески
На этот раз уже мне не стыдно, но зато во мне растет злоба против Ратнера. "Что я ему сделал? Чем ему мешаю?.." Мне хочется кому-нибудь пожаловаться и рассказать, как несправедливо поступает со мною учитель арифметики.
Иду к Станиславу и ему, старому солдату, приношу свою обиду.
- Гей, хлопец, иы журись!.. Хиба ж господа понимают сыротыну?.. Боны люди письменные, дюже разумные… Им наше горе - шо для волка слеза заячья…
Старик нежно гладит меня по плечу и всячески утешает.
От Станислава бегу на кухню, где подробно рассказываю о случившемся Оксане и Филиппу.
- То-то я гляжу, что за история такая: тащит Ратнер нашего парня, точно городовой пьяного, - говорит Филипп, но Оксана перебивает: - А я так вся замлила… Думаю: "Нашкодил мой хлопчик".
- Ты, парень, сделай вот что, - советует Филипп, - сходи к Нюренбергу и расскажи ему все дочиста… Он смекалистый и тебя в обиду не ласт. Вот какая история…
Сочувствие моих друзей меня успокаивает, но вместе с тем угасает мой гнев и притупляется острота перенесенного унижения. И когда встречаюсь с Нюренбергом, я жалуюсь ему уже без подъема, но мой покровитель и так понимает меня, и я вижу грусть в черных глазах и улыбку жалости на красивом смуглом лице.
- Придется нам потерпеть… Пришлют метрику, тогда определим тебя на законном основании, - говорит Нюренберг, а затем добавляет: - Ты пока поработай сам: учись читать и писать. Перед вечером заходи ко мне в общежитие: я буду задавать тебе уроки… Учиться необходимо. Если хочешь войти в жизнь и быть человеком, - учись, иначе будешь скользить по обрывам и скатываться на каждом шагу…
Говорит, а сам задумчиво глядит вдаль, и когда он уходит, я долго гляжу ему вслед и готов заплакать: всюду полно осенней печалью. Обмок ободранный сад, и там, где еще недавно пышно догорали фиолетовые клены, сегодня в серой мути безогненного дня озябшими нищими стоят мокрые деревья с черными прутьями оголенных ветвей.
"Учись, учись! - повторяю я слова Нюренберга. - А как тут учиться, когда писать надо правой рукой, а я левша?.."
Придавленный скукой и тоской, тихо плетусь к воротам, перелезаю через калитку и шагаю по безлюдной улице, сам не знаю зачем. Выхожу на Киевскую. Осматриваюсь.
На другой стороне поблескивают зеркальные окна самого большого магазина в Житомире. Наверху между окнами и карнизом протянута вывеска с аршинными золотыми буквами. Начинаю складывать и слог за слогом читаю.
- Ма-га-зин Жу-рав-ле-ва.
Несколько раз повторяю вслух прочитанное, и даже самому не верится.
Чтобы убедиться в моем умении читать, я обращаюсь к проходящему мимо большому гимназисту:
- Это магазин Журавлева?
- Да. Но только не Журавлева, а Журавлева.
Мне немного стыдно, но я тут же успокаиваю себя: а какая разница? Но все же я прочитал, и не по азбуке, а по вывеске.
До самого обеда брожу по городу и учусь читать. И когда овладеваю такими многосложными словами, как: "ма-ну-фак-ту-ра, коло-ни-аль-на-я, цы-рюль-ня", - моей радости нет границ. Мне хочется бежать домой и рассказывать Станиславу, Оксане и всем, как я научился читать.
На Малой Бердичевской сталкиваюсь с Иосифом Розенцвейгом.
Он важно шествует, спрятав руки в карманы шинели. За спиной висит на желтых ремешках черный ранец. Лицо бледное, маленькое, и только кончик носа краснеет от холода.
- Здравствуй, Иоселе! - приветствую гимназиста.
Розенцвейг удивленно смотрит, но тотчас же узнает меня и растягивает тонкую кожу лица в улыбку.
- Где учишься? - спрашивает Иосиф, внимательно разглядывая мою шинель, фуражку и башмаки.
- Нигде еще… Жду метрики… Как пришлют, так сейчас же поступаю в институт. Сегодня читать научился. По вывескам научился…
- Кто показывал?
- Никто… Сам научился… Не веришь?.. Давай любую вывеску - прочитаю.
- И афишу читать можешь? - спрашивает Розенцвейг.
- Что такое афиша?
- Да вот, что висит на заборе, видишь? Там напечатано о театре… Вот прочти, ежели грамотный.
Мы подходим к афише.
Впиваюсь в черные буквы и не совсем уверенно объясняю, что читать умею, но не быстро.
- Пожалуйста, я не тороплю тебя: читай, как умеешь, - говорит Иосиф, втягивая голову в поднятый воротник шинели.
Напрягаю память, зрение, складываю сначала про себя, а потом уже довольно четко произношу:
- Драматический театр, Гарин, "Король Лир", "Разбойники". Какие разбойники? - с непритворным удивлением спрашиваю я.
- Обыкновенные… Ну, как бы настоящие… Актерские… завтра я их увижу: с сестрой Эсфирью пойдем в театр… Билет стоит тридцать копеек. Вчера Яков ходил с Гришей… "Отелло" видели, а завтра мы увидим "Разбойников"… Неужели ты не видел?
Я не понимаю, но заинтересованно допытываюсь:
- И ты не боишься?
- Кого?
- Разбойников?
- Чудак… Ведь это же на сцене!.. Не понимаешь?..
- А что такое Гарин? - продолжаю допытываться.
- Гарин - великий актер… Мой брат Гриша говорит, что Гарин - самый великий на свете… Он так представляет, что взрослые плачут. Ну, я озяб… Побегу домой… А ты молодец, что читать научился. До свидания!
И неожиданно Розенцвейг протягивает руку.
Осторожно и почтительно пожимаю холодную тонкую руку и невольно приподнимаю плечи, чтобы казаться выше ростом.
- А где оно находится, это представление? - спрашиваю я в надежде хоть издали увидеть таинственную штуку.
- Не представление, а театр… Наш переулок пройдешь до конца, а там посреди площади театр стоит…
Я благодарю, кланяюсь и стираюсь быть почтительней, хотя я вдвое сильнее его.
- Если хочешь, - говорит Розенцвейг, - приходи к нам… Будем с тобой играть… У нас много книг с картинками…
- А разве можно? - спрашиваю я, удивленный и обрадованный неожиданным приглашением.
- Отчего нельзя?.. Ты прилично одет и читать умеешь… Мама моя позволит…
Иосиф сворачивает в переулок и бежит вприпрыжку, чтобы согреться. Я некоторое время гляжу ему вслед, а затем догоняю его…
- И я с тобой… Хочу театр посмотреть…
- Что же, беги… Там интересно, - говорит Розенцвейг, не останавливаясь.
Мы бежим рядом. Из вежливости стараюсь не обгонять его. А встречные, наверно, думают, что и я гимназист. У ворот дома, где живут Розенцвейги, мы расстаемся. Я бегу дальше.
Вот и конец переулка. Передо мною обширная площадь с большим каменным зданием посредине.
Пристально глядя, я вижу вывеску и читаю: "Городской театр".
Подхожу ближе. Дои хороший, крепкий, по без окон.
Обхожу вокруг здания и вижу изрядную кучу мальчишек и девчонок. Среди них немало гимназистов.
- Что здесь? - спрашиваю я.
- Здесь, - отвечает один из мальчуганов, - делают обрезание спрашивающим дуракам.
Раздается дружный смех. Я сконфужен, теряюсь и не знаю, куда деваться. В это время со стоном и оханьем открывается тугая дверь, и появляется высокого роста мужчина с синими пятнами на щеках и верхней губе.
При появлении этого человека среди гимназистов происходит движение, и я слышу шопот:
- Вот он!.. Это сам Гарин!..
Бритолицый обводит нас большими серыми глазами, толстые губы складываются в улыбку, а затем он обращается к нам густым и низким голосом:
- Кто из вас хорошо понимает по-русски?
- Я понимаю! - неожиданно восклицаю я и чувствую, как загорается мое лицо.
- Ты?.. Очень хорошо… Ну-ка, давай познакомимся. Я - артист Гарин, а тебя знаю, как зовут: Мишка… Не спорь, пожалуйста… Мишка - и никаких чертей!..
Я подхожу к нему вплотную и головой чуть ли не касаюсь его колен.
- Ну, Мишка, пойдем ко мне, - говорит Гарин и широко открывает дверь.
Я следую за ним.
Попадаю в странное, никогда еще не виданное мною помещение.
Вместо потолка на длинных палках висят какие-то полотнища, выпачканные зеленью. По бокам висят веревки. Всюду стоят огромные картины, изображающие деревья, горы, избушки и палисадники. На досчатом полу - будка с полукруглым отверстием.
Выбираемся из этих груд наваленного хлама и попадаем. в широкий коридор. По обеим сторонам - комнаты, и в каждой из них вижу зеркало, стол и табуретки.
Следую за Гариным и никак не могу понять, что здесь такое.
Какие-то люди шмыгают мимо нас, торопятся и кричат друг на друга. Где-то стучат молотки и шуршит пила.
- Как вы трон поставили, идолы! - слышится чей-то резкий, бранчливый голос.
Мы входим, как потом узнаю, в уборную самого Гарина. Комната просторней других и лучше обставлена.
Есть широкий мягкий диван, несколько стульев с высокими спинками, большое зеркало, а перед ним узкий стол, испачканный всякими красками.
Гарин садится на диван и всем грузным телом откидывается к стенке.
- Мишка, - обращается он ко мне, - друг мой, скажи откровенно: ты грамотный?
- Грамотный, - отвечаю я игриво.
- А Киевскую улицу знаешь?
- Знаю. Я сегодня там был.
Гарин приподнимает голову и глядит на меня остановившимися глазами. Потом, икнув раза два, он строго спрашивает:
- Что ты там делал?
Начинаю понемногу робеть. Он мне кажется страшным. Говорит мой новый знакомый громко и раздельно, но каждое слово он сначала пожует, а потом уже сбросит с толстых и подвижных губ. И слова получаются измятыми, ущербленными и пугающими.
- Я спрашиваю: что ты ди-а-дедал на Киевской? Ну?!
- Читал вывески, - тихо отвечаю я и мысленно измеряю расстояние, разделяющее меня от этого необыкновенного человека.
- Вывески?! - густой октавой переспрашивает Гарин и внезапно выплескивает кз себя такой сочный, заразительный смех, что невольно и я начинаю прыскать.
- Читал вывески… Ах ты, Спиноза этакий!.. И придумал же занятие!.. Ох, не могу… ну и клоп!..
Громкий неудержимый смех катает его по дивану, крупное чисто выбритое лицо становится багровым, а громоподобный хохот потрясает комнату.
И вдруг он неожиданно умолкает, лицо вытягивается, становится серьезным, и он простым человеческим голосом говорит мне:
- Вот что, Мишка, ты мне нужен… Он достает из бокового кармана визитки запечатанный конверт и продолжает: - Это письмо снеси сейчас на Киевскую. Там найдешь Варшавскую гостиницу. Войдешь и попросишь швейцара, чтобы он показал тебе третий номер, где живет одна дама… Здесь, на конверте, все написано… Этой даме передашь письмо, получишь ответ и беги с ним сюда, ко мне. Понял?
- Да.
- Ну, так мчись!.. Исполнишь - награжу по-царски…
И я мчусь, но по дороге вспоминаю, что не обедал, и сворачиваю домой. Письмо спрятано в боковом кармане шинели.
Прихожу во-время: Филипп и Станислав сидят в кухне за столом в ожидании обеда. Курсанты уже поели, и в пустой столовой видны неприбранные еще столы.
Немедленно усаживаюсь рядом с Филиппом, срываю с головы фуражку и, глотая слова, торопливо рассказываю о моих приключениях.
Оксана подает миску с супом и сама садится с нами.
Мы беремся за ложки.
- Увидит Мэн, что кушаешь без шапки, будет тогда история, - замечает Филипп.
Вилообразные усы Станислава шевелятся от тихого внутреннего смеха.
- А мы его заховаем, - говорит Оксана.
Среди этих людей я чувствую себя свободно, по-родному. И я знаю, что они любят меня и что я радую их своей резвостью и звонким смехом, заполняющим обширную закоптелую кухню.
Наиподробнейшим образом рассказываю о моих сегодняшних успехах на Киевской улице и, конечно, не скуплюсь на преувеличения.
- А когда Розенцвейг услыхал, как я читаю, - повествую я, - протягивает он мне руку и говорит: "Теперь ты мой товарищ на всю жизнь. Приходи ко мне каждый день: будем играть и учиться…" А дом-то у них большущий, игрушек горы, а книг с картинками - не счесть…
Лица у моих слушателей расцвечиваются улыбками, а у Станислава глаза суживаются и становятся поблескивающими щелками.
- Ну, хлопчик, почитай и нам трошки, а мы послухаем, - обращается ко мне сияющая от радости Оксана.
- А где тут вывески? - спрашиваю я и развожу руками.
Все дружно смоются. Даже у Филиппа рябинки наливаются румяной веселостью, и под ухом лихо качается серьга. Потом я рассказываю о моем знакомстве с "великим" Гариным и показываю им письмо.
- Он сказал, что наградит меня по-царски, - хвастаю я.
- По-царски?.. Вот история!.. - говорит Филипп и спрашивает: - Что же он может дать тебе такое?
- Все, что захочет… Он даже может живую лошадь подарить…
- Вот так подарок! Куда же ты ее денешь? На печь живая лошадь не полезет…
- А я сяду верхом и в Петербург уеду…
Веселый смех окружает меня, и каждому хочется со мной пошутить.
Пообедав, вылезаю из-за стола и берусь за шинель.
Оксана оправляет на мне воротник, застегивает верхний крючок и дает наставления: не озорничать, с мальчишками не драться, а как стемнеет, итти домой.
Понимаю, что Оксане без меня скучно. Но не могу же я всю жизнь сидеть на кухне, когда так интересно на свете.
14. Театр
Исполнив поручение, бегу к Гарину. Навстречу мне ползут сумерки наступающего вечера. Перед главным подъездом театра какойто человек на приставной лестнице оправляет лампу в одном из четырех фонарей.
Иду к заднему ходу, но попасть в театр не могу: не достать мне дверной ручки. А народу собралось здесь еще больше, чем днем.
Все говорят и спорят о каких-то контрамарках.
- Откройте, пожалуйста, - обращаюсь я к высокой стриженой девушке, стоящей близко к двери.
- А тебе куда?
- Мне к Гарину… Письмо ему несу.
- К Гарину?! - удивляется она. - Дай мне, я снесу.
- Да… так я и дал!..
- Такой маленький, а уступить не хочет, - говорит она и смеется во весь рот.
- Он не маленький, - вступает в разговор кто-то, - у нас в доме живет карлик еще меньше его ростом, а лет ему за тридцать…
В это время кто-то изнутри распахивает дверь, и я мышью проскальзываю в театр.
За время моего недолгого отсутствия здесь уже все изменилось так, что не соображу, куда итти.