"Граница за Берлином" - первое произведение Петра Михайловича Смычагина. Он родился в 1925 году. После окончания школы работал в колхозе, служил в армии, сейчас преподает литературу и русский язык в школе рабочей молодежи г. Пласта и заочно учится в Челябинском педагогическом институте.
П. М. Смычагин за участие в Великой Отечественной войне награжден орденом Красной Звезды и медалями. После окончания войны Петр Михайлович был оставлен в группе советских войск в Германии. Личные наблюдения т. Смычагина и легли в основу его записок. Большинство фактов, описанных в книге, взяты из жизни, изменены лишь имена героев и названия некоторых деревень.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 8
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 14
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ 20
Граница за Берлином
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Жаркий майский день клонился к вечеру, когда мы въехали в город. Здесь располагалась воинская часть, в которой мне предстояло продолжить службу.
Черепичные кровли и мощенные булыжником улицы, характерные для Германии, быстро наплывали на тачанку и квартал за кварталом оставались позади. В предвечерней пустоте, улиц гулко и дружно цокали четыре пары копыт. Ездовый молча перебирал вожжи и изредка понукал утомленных лошадей, пробежавших более сорока километров. Впереди конец улицы. Снова асфальт, снова обсаженная деревьями дорога на выезд.
- Куда же ты меня везешь? - спросил я солдата. - Весь город проехали…
- Да мы уже дома, - ответил он. - Вон и казармы.
Ездовый поправил съехавшую на затылок пилотку и, лихо гикнув, погнал лошадей рысью. Слева, недалеко от дороги, показался городок, отделенный от окраины широкой полосой садов.
Проехав еще с полсотни метров вдоль сада, Мы круто свернули к военному городку. Впереди показалась въездная арка, а по обе стороны от нее и в глубине - серые громады угрюмых четырехэтажных зданий.
Часовой у арки остановил нас и потребовал документы.
Вскоре к нам подошел капитан.
- В чем дело, товарищ лейтенант? - спросил он и добавил: - Дежурный по полку к вашим услугам.
Я доложил, откуда прибыл, и предъявил документы. Пока капитан знакомился с бумагами, я рассматривал его.
Весь он был вычищен и выглажен; новенький ремень и портупея поскрипывали при каждом движении; пуговицы, ордена, медали, пряжки ярко выделялись на гимнастерке. Черные брови на смуглом худощавом лице тоже выглядели приглаженными, а взгляд карих глаз казался несколько презрительным.
- Комм мит, - сказал капитан, улыбнувшись и забавно дернув своим подвижным носом.
Он повел меня в полковую офицерскую столовую, усадил за стол и сказал, что я могу спокойно ужинать, он пришлет связного, который уведет меня на ночлег.
- Ауфвидерзейн! Иду служить. Гуляйте! - капитан как бы нечаянно сдвинул фуражку на затылок и направился к выходу, сверкая начищенными сапогами; голенища их были сдвинуты вниз и плотно прилегали к икрам.
"Щеголь", - подумалось мне. Такие щеголи после войны встречались нередко, но это были либо молодежь - выпускники военных училищ, либо закоренелые штабники. В легкости и подчеркнутой аккуратности этого строевого капитана чувствовалось что-то наигранное.
Не успел я поужинать, как явился связной.
В комнате, куда мы пришли, оказались мои вещи, сваленные в углу. Связной объяснил, что здесь живет Горобский, - капитан, который меня встретил, - что я могу отдыхать на его койке и, пожелав спокойной ночи, ушел.
Койка, стол, три стула, простенький шкаф - все это привычно для глаза военного человека, давно покинувшего гражданский уют. Но большое зеркало в углу, дорогая скатерть с кистями почти до самого пола, шляпа и макинтош на вешалке - вещи, которые не часто встречались в офицерском быту.
Я завалился в роскошную постель и вскоре уснул.
- Гут морген! - услышал я над самым ухом и испуганно вскочил с постели. Около койки - капитан Горобский, в вытянутых руках у него - полотенце. Он приветливо улыбается и не устает повторять:
- Гут морген, камерад! Гут морген, камерад!
Мне становится неловко, а капитан, ничего не замечая, продолжает:
- Вы что же, милейший, проспали подъем, проспали зарядку?.. Этак и завтрак немудрено проспать. Или у вас в полку просыпались, кто когда вздумает?
- С дороги, - отвечал я, нехотя вылезая из мягкой постели. - А на такой перине действительно можно проспать. Давно не приходилось так нежиться.
- Шучу, шучу, - продолжал он. - Я уже доложил командиру полка о вашем прибытии, и он обещал принять вас сразу же после завтрака.
Почти весь день пришлось представляться начальству, знакомиться с сослуживцами, всем говорить, что я Грошев, что служил в таком-то полку, участвовал в боях там-то…
После обеда командир роты, старший лейтенант Блашенко, представил меня взводу. Когда командир спросил, будут ли вопросы, правофланговый, сухощавый и угловатый ефрейтор, вполне серьезно спросил:
- А он - строгий?
Послышались смешки, а Блашенко вспылил:
- Что за шутки в строю, Таранчик! - и потом сухо добавил: - Послужите - узнаете.
На этом и кончилось первое знакомство.
Блашенко показался мне человеком суровым и неприветливым. Продолговатое лицо, нос клювом, небольшие колючие глаза под широкими бровями и чуть сутулые плечи придавали ему вид таежного охотника.
В ротной канцелярии я спросил у него, что за человек ефрейтор Таранчик.
- Прикидывается чудаком, - подумав, ответил Блашенко, - а вообще-то парень занозистый. Вредного ничего не делает, но другой раз так уколет, что больно становится.
Больше я не задавал вопросов.
Перед вечером появилась возможность вселиться в назначенную комнату. Вместе со связным мы отправились к Горобскому. Тот укладывал вещи в чемодан. В комнате царил беспорядок. На полу валялись альбомы, конверты и какие-то коробки.
- Ах, это вы, милейший! - воскликнул он. - Проходите вот сюда… В комнате, как видите, безобразие, но это уже не имеет значения… Душа поет, а ноги пляшут. - И он притопнул ногой.
- Стало быть, есть причина.
- Э-э, да вы, я вижу, сухарь: не можете даже порадоваться с человеком, который едет домой, в Россию. В Р о с с и ю! Одно слово что значит - он шагнул ко мне и начал трясти за плечо, словно желал разбудить. - Нет, я вижу, вы - просто обрубок. Да вы представьте: пройти чуть не всю войну, да еще в разведке, пережить весь этот ад и… остаться живым. Живым остаться! И вот судьба в лице полкового писаря заготовила уже мне билет в Россию, в отпуск.
Не стыдно было и позавидовать такому счастливцу Ведь отпуска разрешали немногим и в первую очередь "старым", заслуженным фронтовикам. Полк же, в котором я служил раньше, расформирован, а на новом месте в графике отпусков я окажусь, очевидно, на последнем месте.
Поблагодарив капитана за приют, я направился к выходу.
- Приходите проводить! - крикнул вслед Горобский.
2
На новом месте в окружении малознакомых людей чувствуешь себя всегда несколько стесненно. Вот передо мной стоит взвод. В строю - молодые, внешне почти одинаковые люди. Каковы они?
Чумаков, помощник командира взвода, человек не по годам серьезный. Подчиненные его уважают и выполняют приказания точно, в срок, со старанием. Чумаков отпускает взвод, чтобы солдаты взяли оружие и приготовились к тактическим занятиям. Сам же, не сходя с места, следит за выполнением приказания. Стройный, высокий, безупречной выправки, он действительно может служить примером для любого солдата.
У стеллажа, где стоят пулеметы, командир первого отделения Жизенский приказывает:
- Таранчик, бери станок!
- Не возьму, - отвечает Таранчик.
Чумаков сдвигает брови, раздвоенный подбородок чуть-чуть подается вперед, но он не вмешивается в разговор.
- Почему не возьмешь? - запальчиво опрашивает Жизенский.
- Первому номеру положено тело, а не станок.
- Но ведь вы всегда носили станок.
- Всегда носил не по уставу, а сегодня по уставу. Пусть его второй номер несет. Бери, бери, Соловушка, не стесняйся, - говорит Таранчик и кладет себе на плечо отнятое от станка тело пулемета.
- Давайте мне, - со вздохом говорит маленький, кругленький Соловьев. Жизенский помогает ему взвалить на плечи двухпудовый станок "Максима", и они становятся в строй.
Таранчик прав: действительно, по уставу первый номер должен нести тело пулемета, а второй - станок. Но ведь носил он станок до сих пор? Косые взгляды Таранчика в мою сторону дают основание думать, что прибытие нового командира имеет какое-то отношение к его действиям…
На полигоне, когда отшумела учебная атака и был объявлен отдых, солдаты, обливаясь потом, собрались в круг, закурили. Полигон покрыт мелкой травой, изрезан траншеями и неглубокими балками.
Ефрейтор Таранчик расположился на самой высокой кочке, подвернув по-татарски ноги. Он не спеша обшарил карманы и, не найдя в них того, что искал, командирским тоном сказал:
- Солдат Журавлев - кисет!
- Соврал бы что-нибудь, - попросил Журавлев, подавая вышитый кисет.
- Врать не буду, - ответил Таранчик, скручивая "козью ножку", - а коли слухать будете, отчего ж не рассказать…
Видно было, что этот большой, несуразно скроенный человек занимал в коллективе особое место. Огромный, будто наклеенный, облупившийся от жары нос, здоровенные оттопыренные уши и большущий рот делали лицо смешным. Пилотка, хоть и была самого большого размера, не могла закрыть его продолговатую голову и едва держалась над ухом.
Стряхнув с шершавой ладони мелкую махорку, Таранчик глубоко затянулся крепким дымом и с торжественностью в голосе начал:
- То было, хлопцы, когда мы уже за Одер вышли. Да вы ж знаете, как тогда фрицы от нас бежали. Ох же, и драпали, скажу я вам. Гонимся мы за ними, из сил повыбивались, а не догоним, да и только. Посмотрел на нас маршал Рокоссовский, видит: от души стараются хлопцы, а отстают. Посадили тогда матушку-пехоту на танки - да за ними. Вот же где мы им пятки попридавливали! Влетаем в одну деревню, останавливаемся. Танкам заправиться надо, а пехота ж есть пехота: полдня просидела на танках, так и разминочка требуется. То-то ж и пляс устроили прямо на асфальте. Здорово получается!
- И ты плясал? - поинтересовался Жизенский.
- А как же! На фронте я считался добрым плясуном…
- Врет, - заметил Журавлев.
- Не мешай! - остановили его.
- Только мы расплясались, слышу: командир взвода кличет. Ох, и добрый же был у нас командир, хлопцы! - Таранчик плутовато скосил глаза в мою сторону и сокрушенно добавил: - Нет, такого командира я больше никогда уже не встречал… Подзывает он меня вместе с молдаваном Бентой и дает задание: прочесать с одной стороны полулицы. Я, конечно, старший. Хоть и был рядовым еще, а уже тогда доверяли. Заходим мы в крайний хауз, спрашиваем у хозяйки: "Солдаты есть?" - Нет, - говорит, - никс, нету". - Пошли на улицу. А у меня нюх собачий, это вы знаете (у кого махра есть, доразу учую). Обнюхал воздух - пахнет фрицами. Смотрю: под сараем солома свалена. Подхожу, а из соломы торчит подкованный ботинок и чуть-чуть этак пошевеливается. - Таранчик показал, как шевелился ботинок. - Ковырнул штыком, а он, дьявол, лежит и глаза прикрыл, будто мертвый, и винтовка рядом. "Вставай, - говорю, - чертова кукла!"… Поднимается этакая жердь, навроде меня, весь в соломе и руки - кверху. "Хитлер капут! Хитлер капут!" - бормочет. "И без тебя, - говорю, - знаем, что Гитлер капут, а вас, чертей, сколько тут?" Крутит башкой, "никс форштейн", говорит. Что с него возьмешь? Бента забрал у него винтовку. Я пошарил в соломе - еще четверых выкопал. А Бента собрал у фрицев винтовки и собрался их нести. "Дурак ты, - говорю. - Что ты, ишак что ли?" Вытащил из винтовок затворы, отдал их Бенте, а винтовки - "на плечо", а мы с Бентой - сзади, винтовки - "на руку". Так и прибыли до командира. Солдаты смеются: им что! А мне, конечно, попало от командира взвода, как полагается. "Почему, - говорит, - не разоружил?" - "Да как же, - говорю, - не разоружил: затворы-то вон все у Бенты". - "А штыки, - говорит, - зачем?" Ну, тут уж пришлось идти на храбрость… "Русский, - говорю, - штык трех немецких стоит. А нас - двое. Да нам не страшны шесть штыков, а их только пять. Чего ж тут бояться?"
- И простил тебе командир? - спросил я Таранчика под общий смех.
- Простил! Это, может, какой другой не простил бы, непонимающий, а тот простил. Я ж говорю, что добрый был командир. Все простил, еще за храбрость похвалил…
- Тебя не наградили за это?
- А куда девали пленных?
- Э, хлопцы, награды мне и не надо. А только зря их вели до командира полка: отпустил на все четыре. "Идите, - говорит, - работайте…"
Было видно, что если Таранчика не остановить, если не поднять взвод, то его рассказов хватит до вечера.
После команды "разобрать оружие", я заметил, что станок пулемета первого отделения надежно покоился на крепких плечах Таранчика, а Соловьев, подпрыгивая около него с телом пулемета, просил отдать станок.
- Нет, Соловушка, ты устал. Тебе, пташка, и того хватит, что несешь, - говорил Таранчик с такой нежностью, которая никак не шла к его нескладной внешности.
Я понял: Таранчик изучает меня. Он хочет "прощупать" командира.
Когда мы вернулись с занятий, дневальный сообщил мне, что просил зайти капитан Горобский: его связной приходил уже дважды.
У подъезда, в котором жил Горобский, стояла тачанка, запряженная парой гнедых коней. Из дверей вышел солдат с двумя чемоданами, а за ним - офицеры и среди них - Горобский. Проводы, видимо, не обошлись без спиртного. На Горобском это было особенно заметно.
- А-а, милейший! - увидев меня, простонал он, как от зубной боли. - Вот видите, друзья, этот новый товарищ неисправим: он вечно опаздывает. Вы, случайно, не проспали, герр лейтенант? Или у вас в полку было заведено опаздывать?
- Простите, - возразил я, - но разве можно судить о дисциплине целого полка по одному неаккуратному человеку?
- Не знаю, милейший, не знаю, - заметив мою вспышку, продолжал Горобский. - Н-не могу знать… Н-ну, что же… Вместо "здравствуйте", мне придется сказать "до свидания". Он подал мне руку и, легонько кивнул головой, сказав: - До свидания, милейший. - Горобский легко вскочил на сиденье тачанки, и она бесшумно покатилась по асфальту.