- Я уж понял, товарищ лейтенант, мне вчера Чумаков целую лекцию прочитал.
Вошел Фролов и доложил, что меня просят явиться на первый пост, к караульному помещению: там приехал английский офицер и требует командира. Фролов был бледен после бессонной ночи, и легкий пушок на верхней его губе оттенялся сильнее, придавая всему его лицу еще большую худобу.
- Вы устали, Фролов?
- Да, очень устал, товарищ лейтенант, - признался Фролов, - вторые сутки пошли…
- Крепись - скоро смена.
Часто солдаты отдыхали меньше положенного: людей не хватало.
Через несколько минут я уже подъезжал к первому посту. За проволочным забором стоял военный легковой автомобиль, а около него расхаживал Чарльз Верн. Не успел я сойти с мотоцикла, как капитан, вскинув руку под козырек, бойко рапортовал, не отходя от проволочного забора:
- Господин лейтенант, мой командир приказал мне передать, что он желает встретиться с вами сегодня ровно в шестнадцать часов на участке вашего соседа справа.
Судя по подчеркнуто официальному тону, которым были произнесены эти слова, можно было подумать, что капитан забыл о предыдущей встрече и о своих дружеских словах. Я приветствовал его по-армейски. Капитан неожиданно рассмеялся и, крепко сжав мою руку, продолжал:
- На этом моя официальная миссия кончена. Правда, майор приказал мне "разговаривать с русскими покороче" и быстрее возвращаться, но уж раз выпал такой случай, думаю, что теперь мы поговорим по-настоящему, если никто не помешает… Да, - спохватился он, - вы не возражаете против времени встречи? Вас это устраивает?
- Вполне. Я хотел сегодня связаться с вами.
Мы сошли с дороги и уселись на край кювета.
- О чем бы вы хотели поговорить, господин капитан, что вас так волнует?
- О, волнует меня многое и, прежде всего, вот это. - Капитан достал из кармана смятую немецкую газету и ткнул пальцем в заголовок небольшой статьи. - Вот что меня волнует! Вы только почитайте.
В статье говорилось, что английские власти оказывают всяческую помощь немецкому населению. На днях рабочим Ганновера английское правительство прислало баржу картофеля.
- Ну, что ж тут особенного? - спросил я, возвращая газету.
- Конечно, ничего особенного, дорогой мой. Н-но… если бы это так и было на самом деле… Видите ли, эту газету дал мне один знакомый немец. У него самого отобрали несколько центнеров картофеля… Ясно, откуда подарок?
Я удивился такому признанию нежданного гостя. Но он, видимо, торопился и хотел, чтобы собеседник поскорее узнал, с кем имеет дело.
- Ловко состряпано.
- Где там к черту - ловко, когда у всех на виду сделали!.. Понимаете, я в прошлом топограф: всю жизнь копался с чертежами, старался как-нибудь не видеть всякой грязи и, хотя я видел и ложь, и кражи, но все это было ничто против того, что вижу сейчас.
Чарльз Верн говорил без умолку, все более распаляясь от собственной разоблачающей речи, а я молча слушал его.
Его маленькие очки в серебряной оправе тряслись на переносице, лицо порозовело от волнения, а губы сделались еще бледнее. Казалось, он забыл о моем присутствии.
- Я с охотой пошел на войну с фашизмом. Мы били фашистских молодчиков, а теперь они свободно разгуливают и, не стесняясь говорят, что скоро у них будет армия еще более могучая, чем была. И что странно: наши, кажется, готовы им помочь в этом. Ведь как это получается, - горячо продолжал Верн. - С врагами, бомбившими наш Лондон, нам предлагают дружбу, а с товарищами по оружию, с русскими, буквально заставляют враждовать… Впрочем, после случая с картофелем, меня уже не так просто удивить.
- Да, не так уж давно наши армии были дружественными.
- А знаете, ведь я в прошлый раз приезжал из-за того, что не мог молчать. Я, наверное, тогда казался смешным, как и теперь, не правда ли?
- В этом нет ничего смешного. Но почему вы устремились сюда?
- Куда же мне больше податься? Ведь у нас об этом и заикнуться нельзя. Когда я прочитал эту статью, то готов был выскочить на улицу и кричать, что все это ложь, черт побери!
Было ясно, что Чарльз Верн явился за тем, чтобы, как говорят, "отвести душу".
Он расспрашивал у меня, как управляется советское государство, какие существуют у нас учреждения, как живут служащие, рабочие, не преследуются ли верующие и о многом другом.
Я старался подробно отвечать на вопросы. Слушая меня, капитан задумался и, сняв очки, долго протирал их клетчатым платком, время от времени проверяя на свет и щуря серые глаза. Солнце поднялось уже высоко. Верн снял фуражку с высокой тульей, столь же тщательно протер вспотевший лоб, надел очки и тяжело вздохнул:
- Эх, если б я был молод, если б у меня не было семьи, - я знал бы тогда, что делать!
- Что же бы вы тогда сделали?
- Бежал бы! Вот прямо сейчас, плюнул бы на все и бежал бы… - Он взглянул на машину, вскочил на ноги и застыл в этой позе. - А ведь это, кажется, за мной посол катит.
От деревни слышался глухой треск мотоцикла, рокочущего в густом, нагретом воздухе. Чарльз Верн торопливо подал мне руку и проворно юркнул между проволокой на ту сторону.
5
Обед был прерван телефонным звонком. В трубке звучал голос старшего лейтенанта Блашенко:
- Кто слушает? Грошев! Вот тебя-то мне и надо. Куда ты там запропал?.. Сорок минут на все размышления и к половине третьего, чтобы был у нас, иначе мой отъезд состоится без тебя.
- А позднее можно? Часам к пяти?
- Ну, ты, брат, смешишь: в четыре двадцать пять поезд уходит.
- Очень жаль, но на четыре часа назначена встреча с англичанами.
- Черт бы вас там побрал с вашими англичанами. Я же никого не приглашал, кроме Мартова, Коробова и тебя!
- Сам не приеду, а пильщика пришлю с Фроловым.
- Тьфу! - выругался Блашенко. - На кой мне черт пильщики, я же не нанимаю рабочих!
- Да не вам, а вашему Тольке! Игрушка такая.
- А-а-а, - протянул Блашенко, - тогда до свидания. - Он что-то еще проворчал и положил трубку.
Собрав скромную посылку, я отправил ее с Фроловым, а сам снова оседлал старый мотоцикл Редера и поехал к Чалову.
Асфальт, размякший от жары, шелестя уносился под колеса машины. Теплый встречный ветер ласково гладил лицо. С поля веяло запахом клевера и спеющей ржи. Я смотрел на дорогу, но виделись мне уральские и сибирские пейзажи. Отъезд Блашенко возбуждал все новые и новые мысли, о доме. Почему-то особенно затосковало сердце по березам.
Стоят эти белоствольные красавицы с зелеными кудрями, ласково шумят вершинами под вольным ветром, и тому, кто видит их каждый день, наверное, и в голову не приходит, что так можно тосковать по ним.
Как величественно стоят они на крутых берегах уральских рек и, склонившись над обрывом, смотрят в спокойную гладь реки, отражаясь в ней белыми стволами. Вечерами выходят на берег парни и девушки. Здесь и волейбол, и танцы, и песни. Хоть бы на вечер, на один час очутиться там…
Думались думы, мелькали перед глазами родные картины, а мотоцикл, между тем, катился и катился по пустынной дороге. Вдруг из воображаемой реки всплыл настоящий шлагбаум, полосатая стрела которого была полуопущена. Пришлось прижаться к баку, чтобы не задеть головой за стрелу.
…С капитаном Чаловым мы встретились на заставе. От него я узнал, что жители этой деревни решили поступить со своими посевами точно так же, как и в Блюменберге, иного выхода не было.
На линию отправились вместе. Ни мне, ни ему не приходилось участвовать в подобных переговорах, поэтому мы не имели представления о том, как и с чего начнется предстоящий разговор. Поехали на новом мотоцикле Чалова. Ехали молча, занятые своими мыслями. Вдруг Чалов хлопнул меня по коленке.
- Куда же нас несет?
- Как, куда? Разве мы не по той дороге едем?
- Дорога как раз та, да как же мы разговаривать-то будем? Мы не знаем английского, а они - русского. Вот наговоримся!
- Не волнуйтесь, товарищ капитан, - успокоил я его, надеясь на Чарльза Верна, - у них там есть человек, который хорошо говорит по-немецки. Вот с ним мы и будем говорить.
Чалов успокоился и до самой линии не произнес больше ни слова.
Мотоцикл решили оставить в тени одинокого дерева, стоявшего метров за двести от линии. С той стороны быстро шла открытая военная машина. Мы были метров за пятьдесят от линии, когда английская машина остановилась у самой проволоки. Из машины выпрыгнул человек в помятом берете и таких же помятых брюках. Суетливо забежав на другую сторону, он услужливо открыл дверцу для своего начальника. Тот неловко выволок запутавшуюся ногу и, поднявшись во весь рост, остановился в ожидании.
Офицер был непомерно высок и тощ. Узкое бледное лицо, надменно подтянутые губы и большие черные очки в роговой оправе - вот что бросалось в глаза. Фуражка с огромным верхом и большим козырьком, бросая тень на лицо, придавала ему особую мрачность. Вряд ли можно представить фигуру, более похожую на кобру, чем эта.
Мундир и брюки на нем были тщательно разглажены. Кокарда блестела, козырек блестел, пуговицы блестели, коричневые полуботинки блестели - все было ярко, гладко и холодно.
Подойдя, мы приветствовали ожидавшего офицера, но он лишь до половины поднял правую руку, на которой неизвестно зачем болтался стек. Этот жест мало походил на военное приветствие. Из-за спины майора выскочил тот же молодой человек, оказавшийся переводчиком, и предложил свои услуги. Капитан Чалов, недовольный встречей, спросил у переводчика:
- В вашей армии разве отменены приветствия?
- Вы имеете честь говорить с командиром батареи английской армии майором Ра, - выпалил переводчик, сделав вид, что не расслышал вопроса Чалова.
- Очень приятно, - усмехнулся Чалов. - А вы имеете честь говорить с двумя офицерами Советской Армии.
Майор не спросил перевода этих слов. Он высоко задрал тонкий горбатый нос, выпятив кадык на худой шее, хлопнул себя стеком и что-то сказал переводчику рокочущим голосом.
- Господин майор говорит, что у него нет времени на долгие разговоры, и он предлагает открыть линию завтра же.
- Это нельзя сделать, - возразил Чалов, - надо дать возможность немцам с той и другой стороны договориться между собой. Готовы ли они к открытию линии?
Выслушав перевод, майор недовольно поморщился и, не глядя на нас, что-то сердито сказал переводчику.
- Господин майор просит передать, что его не интересует мнение немцев.
- Это и без объяснения понятно… А вот как он будет рассчитываться за погубленные посевы вдоль линии, спросите-ка его.
Чалов уже терял спокойствие, с которым он начал разговор, а переводчик взял на себя смелость ответить самостоятельно.
- Господин майор лишь выполняет приказ своего командования…
- А что, посевы он истребляет тоже по приказу "своего командования"?! - Чалов уже не скрывал своего негодования.
Майор, заметив, что переговоры пошли без него, ударил себя стеком и так прикрикнул на солдата, что у того сразу пропала охота высказывать свои мысли. Он лишь тихо перевел слова майора:
- Извините, но господин майор говорит, что вы оба молоды и не можете хорошо знать немцев…
- Это мы не можем знать немцев?!! - вскипел Чалов. Полное лицо его покраснело, глаза загорелись, пальцы сжались в кулаки; он шагнул к проволоке.
- Спокойствие! - шепнул я Чалову, а переводчику сказал: - Мы тоже выполняем приказ командования, поэтому предлагаем завтра дать возможность встретиться всем трем бургомистрам, послезавтра, в субботу, окончательно решить вопрос о земле и посевах и обменяться образцами пропусков, а в воскресенье, ровно в двенадцать часов дня открыть линию сразу в обоих пунктах.
Слушая перевод, майор выдернул из грудного кармана две бумажки и сунул их солдату, что-то говоря и хлопая себя стеком. Я взял бумажки, просунутые между проволоками переводчиком. Это были образцы пропусков, написанные на трех языках: английском, русском и немецком. Внизу была подпись: "Командир 208-й противотанковой батареи майор Ра".
- Хорошо. Мы вам вышлем образцы пропусков, как я уже сказал, в субботу.
- Господин майор спрашивает, какое ваше мнение насчет места сбора бургомистров. Желательно, чтобы они собрались у нас, в Либедорфе. Он не будет с ними долго… нянчиться…
Чувствовалось, что солдат пытается смягчить грубости в речи майора, но это не всегда удается.
- Пусть бургомистры соберутся у нас, в Вайсберге, в девять часов, - уже спокойно сказал Чалов. - А господину майору полезно подумать о том, как возместить убытки за истребленные посевы.
Солдат долго переводил слова Чалова, майор помрачнел еще более. Он пристально поглядел с высоты своего роста на Чалова, потом - на меня, кивнул головой и, повернувшись, пошел к машине, что-то коротко бросив переводчику.
- Мы очень спешим, - сказал солдат, пятясь от проволоки. - Господин майор согласен на все ваши условия… До свидания.
Они уехали.
- Ну и минога, - выдохнул Чалов, отирая платком потный лоб и отходя от линии. - Если бы еще поговорить минут десять, меня бы вырвало, право.
- Да, спеси в нем, кажется, столько, что если ее убрать, то больше ничего не останется.
- Это ты помешал мне душу отвести. Я бы ему объяснил, что мы не только немцев знаем, но и в англичанах разбираемся… Он бы меня без переводчика понял.
Всю дорогу до заставы в Вайсберге Чалов доказывал, что на грубость следует отвечать грубостью, и успокоился лишь тогда, когда я сказал, что мы ездили на линию не за тем, чтобы доказать, кто грубее, а выполнять задание.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
Орел совершенно поправился и рвался на волю. Когда к нему входили, он, играя, норовил схватить зубами за плечо или за руку и тихонько ржал, нетерпеливо пританцовывая и прядая ушами.
В субботу вечером, когда все хлопоты об открытии линии подходили к концу, я решил устроить Орлу хорошую разминку и заодно проехать по всему участку линии.
Выведенный из конюшни Орел весело заржал и бойко ударил копытом по мостовой, выбивая искры. Почувствовав на себе седока, конь взвился на дыбы, но удила заставили его осесть. Однако еще на протяжении целого километра пути он продолжал дурачиться и скоро изрядно взмок.
Вечер был тихий и теплый. Везде было празднично и торжественно: на завтра намечено открытие линии.
Еще днем, когда я ходил к бургомистру, заметил в одном из дворов рабочую повозку, любовно украшенную хозяевами. В ней лежали вилы, грабли и косы, красиво увитые разноцветными бумажными и матерчатыми лентами. Редер сказал, что на встречу с соотечественниками из английской зоны они выедут по-праздничному.
Он рассказал, что на совещании в Вайсберге бургомистр из Либедорфа жаловался на майора Ра. Когда он завел речь о погубленных посевах, майор резко оборвал его, сказав, что немцы причинили Англии много зла, что он не видит ничего плохого, если и немцы "немного победствуют".
Бургомистр пытался объяснить ему, что во всех бедствиях народов Европы, какие причинила им война, повинны не все немцы, а только нацисты, но майор отчитал его за неправильное понимание политики и запретил говорить об этом. На совещании долго спорили о том, как поделить убытки, но ничего определенного решить не могли. Редер предлагал снова обратиться в Берлин - его не поддержали другие бургомистры, ибо надежды на возмещение убытка англичанами не было, а тратить напрасно время не хотели.
Если раньше Карл Редер, хотя и в шутку, но говаривал, что немцам все равно, хоть русские, хоть англичане - лишь бы фашистов не было, то теперь он так не рассуждал.
На первом посту, куда я подъезжал, было так же тихо, как и на всей линии. Часовой доложил, что пост в полнейшем порядке, что задержанных было только двое и что они уже отправлены на заставу.
Я направил Орла вдоль линии, столбы которой выстроились по отлогому склону холма, скрываясь в небольшой дубовой роще, и, выбежав из нее, уходили на самую вершину холма, где росло несколько буков.
На других постах тоже было все в порядке. Орел теперь шел ровно и спокойно. С запада, мне навстречу, из-за вершины холма, подымалась черная курчавая туча, которая настолько сгущала сумерки, что метров за пятьдесят ничего уже нельзя было различить. Мне оставалось побывать на четвертом посту, где стояли Таранчик и Соловьев.
Пост располагался на самой вершине холма и перекрывал узкую проселочную дорогу, которая спускалась к западной окраине Блюменберга и проходила в километре от нашей заставы. Во избежание возможных недоразумений (давно известно, что в темноте все кошки серы) я решил отдалиться от линии, несколько ниже выехать на дорогу и с юга попасть на пост.
Не успел Орел ступить на дорогу, как вдруг захрапел и бешено шарахнулся от нее. На нас сверху двигалось довольно быстро и бесшумно что-то большое и черное. В это же время с поста послышались крики: "Стой! Стой!" Затем прогремел выстрел вверх, вспышка сверкнула у самой линии, и послышался сокрушенный возглас Таранчика: "Ушел, чертяка!".
Между тем загадочный предмет приближался, и я различил двухколесную тележку на резиновом ходу, в которой стояла бочка ведер на двадцать. Оглобли волочились по земле и поперечиной, прикрепленной на их концах, несколько задерживали движение тележки. Орел трясся всем телом, храпел, пятился и, оскалив зубы, дико сверкал белками глаз.
Рванув повод, я ударил коня каблуками и галопом кинулся к посту.
- Стой, кто идет?! - взревел Таранчик, бежавший навстречу, вниз. Я назвал пароль.
- А, товарищ лейтенант! - крикнул он на ходу и саженными прыжками скрылся в темноте.
Наверху, между буками, бродил Соловьев и, склонившись, внимательно рассматривал что-то в траве. Ответив пароль, я спросил у него, что здесь происходит.
- Да что, - ответил он спокойно, - контры какие-то привязались.
- Контрабандисты, что ли?
- Ну да…
В это время послышался голос Таранчика: "Э-ге! Попался! Стой - стрелять буду! Шицен! Шицен!" В луче его фонаря мелькнула человеческая фигура, метнувшаяся по склону.
Я пустил коня вниз по клеверному полю в то место, где мелькнул огонек фонаря. Впереди показался бегущий человек. Видя бесплодность своих усилий, он упал, несколько раз перевернулся, катясь по склону, и затих.
Подскакав к нему, я заставил его подняться. Подоспевший Таранчик обыскал задержанного и, не найдя оружия, направил его на дорогу.
- Вы поезжайте на пост, товарищ лейтенант, а мы сейчас тоже туда прибудем, - сказал Таранчик.
Считая, что там еще кто-то должен быть, я поспешил к Соловьеву.
Туча к этому времени продвинулась на восток, и стало совсем темно. На вершине холма, на фоне темного неба, стояли едва различимые буки.
Наверху, у самой линии, спокойно стоял Соловьев.
- Кого ты тут искал? - спросил я, подъезжая.
- Нашел уже! - отвечал он бодро.
- Кого?
- Да вон бутыль со шнапсом.
- А перебежчиков больше не было?
- Был еще один, да ушел на ту сторону.
- Слушай, Соловьев, тебе бы только в справочном бюро работать: ты бы всем успевал ответить на вопросы, но никто бы ничего не понял. Рассказывай по порядку!