3
Вернувшись на заставу, я увидел во дворе такую картину. Человек пять, задержанных на линии, толпилось у подъезда. Здесь стояли миловидная женщина лет тридцати пяти, с какими-то картонными коробками; мужчина лет сорока, очень высокий и тощий, без головного убора, с длинными рыжими волосами. Он презрительно поглядывал на происходящее вокруг и все время делал движения плечами, словно с них сползал плащ, а он хотел удержать его. Носок огромного рыжего полуботинка неудержимо подпрыгивал. В одной руке он держал маленький красивый чемоданчик, другая была засунута в карман плаща.
Два молодых парня, очень похожие друг на друга, в одинаковых желтых куртках и серых брюках, держались свободно и, казалось, временный плен их не угнетал.
Совершенно обособленно держался старик в весьма оригинальном костюме. Седую голову с волнистыми спускавшимися на плечи волосами украшала зеленая шляпа; на переносице покоилось пенсне; черный галстук на белой манишке, просторный серый пиджак, тяжелая трость - все это выглядело довольно представительно. И вдруг - коротенькие замшевые трусики и голые стариковские ноги, костлявые и сплошь покрытые волосами до самых ботинок. Пустой рюкзак на спине со множеством карманов и карманчиков делал его фигуру еще более сутулой и даже горбатой. Было видно, что старик очень взволнован: короткие усики по-боевому щетинились на его сухом лице, а козлиная бородка чуть заметно вздрагивала.
Мне пришлось без промедления заняться задержанными. Старшина Чумаков, выполнявший обязанности помощника начальника заставы, доложил, что среди задержанных подозрительным является только один: высокий немец, а остальные - мирные люди. Поэтому было решено начать знакомство с него.
- Что у него обнаружено? - спросил я у Чумакова. Он взял у задержанного чемоданчик и раскрыл. Внутри его были всего две вещи: артиллерийский оптический прицел, прикрепленный ремнем, и коробка величиною чуть побольше наушника, тоже прикрепленная ремнем к стенке чемодана. Документы не вызывали подозрений.
- Откуда и куда идете, господин Шмерке? - задал я вопрос, с которым приходилось обращаться чуть ли не к каждому задержанному. Он очень спокойно и обстоятельно начал объяснять, что живет недалеко от Нордхаузена, что был у родственников в Ганновере и теперь возвращается домой.
- А зачем вам понадобилась вот эта вещь? - указал я на прицел.
- О-о! Господин лейтенант считает, видимо, что я собираюсь стрелять из пушки, - рассмеялся немец. - Нет. Я хорошо знаю оптику: оптический мастер. До войны работал в Иене на заводе фирмы "Карл Цейсс". Хорошо знаю фотодело, радио и в свободное время конструирую всякие безделушки, совершенствую фотоаппарат.
- Так при чем же тут все-таки прицел?
- Ах да, прицел! У него, видите ли, поставлены очень качественные линзы. Вот они-то мне и нужны.
- В Западной Германии такие вещи продают в магазинах? - спросил я.
- Вы, оказывается, большой шутник, - снова рассмеялся Шмерке и тяжело положил на стол руку, покрытую густым рыжим волосом. - Я нашел эту вещь на берегу Эльбы, на месте бывших боев.
В самом деле, вглядевшись внимательно, можно было заметить в прорезях шурупов мелкие песчинки.
- А это что за прибор? - спросил я, пытаясь вскрыть вещь, похожую на радионаушник. Задержанный встрепенулся и предупредительно выбросил вперед руку.
- Что вы, что вы, господин лейтенант! Так можно испортить вещь! Это - прибор для определения чувствительности пленок. В теперешнее время не просто приобрести его.
Уложив на место прибор, я закрыл чемодан, велел Чумакову увести задержанного в отдельную камеру. А когда вернулся Чумаков, мы извлекли этот загадочный прибор, и старшина отправился с ним к местному радиомастеру с тем, чтобы выяснить, что это за прибор, ибо сильная встревоженность его хозяина настораживала.
Сержант Жизенский ввел двух молодых немцев, которые заявили, что бегут из Западной Германии от новых порядков, что в Гарделегене у них живет старшая сестра, там они надеются найти работу и жить пока у сестры. Кроме того, они прослышали о создании Союза свободной немецкой молодежи и хотели бы вступить в него. На все вопросы отвечал старший, которому было лет девятнадцать - двадцать.
А когда он закончил, младший брат вытащил из рукава большой кинжал с фашистским значком на рукоятке и положил на стол.
- Этот нож, - сказал он, - забросил под нары тот высокий мужчина, который был с нами, а нам пригрозил всем, чтобы мы не вздумали сказать об этом.
- Спасибо…
- Бедная женщина так перепугалась, что даже заплакала, когда он грозился.
Вещей у этих ребят почти не было. В их общей сумке, как доложил Жизенский, ничего не обнаружили, кроме скудного запаса продовольствия. О документах говорить не приходится, ибо у абсолютного большинства перебежчиков они были в порядке. Поэтому задерживать приходилось только тех, кто явно на чем-нибудь попадался. Всех подозрительных или уличенных мы передавали немецким полицейским властям, которые разбирались с ними, а остальных отпускали.
Этих ребят решено было отпустить. Следом за ними ко мне вошла женщина. Она положила на стол паспорт и быстро-быстро рассказала о том, что давно живет в этой части Германии, что муж погиб во время войны, что своих детей у нее нет и что шла она к дяде в Западную Германию, у которого трое хорошеньких детей, но ее задержали "русские солдаты". Рассказывая обо всем этом, она раскрыла обе свои коробки и извлекла из них множество всяких игрушек. Когда были выложены игрушки, я достал кинжал, который мне дал задержанный юноша и спросил, кому он принадлежал.
- О, этот бандит так напугал меня, так напугал!
- Который? Тот, что в куртке, молодой?
- Нет, что вы! Нож был у того высокого, в плаще. У-у, я его до сих пор боюсь!
- Ну, что ж, фрау Экерт, игрушки свои можете взять, но через линию здесь проходить нельзя. Ведь вы хорошо знаете, что для перехода через демаркационную линию есть специальные пункты…
- Конечно, все об этом знают, господин комиссар (те, кто не знал военных званий в нашей армии, называли нас, как вздумается), все об этом знают, но вы подумайте только, как это далеко! - так же быстро говорила фрау Экерт, сгребая игрушки в подставленную к крышке стола коробку. - Сколько на это надо денег и времени! А у меня нет ни того, ни другого…
Коробка выскользнула из ее рук, опрокинулась, и со дна ее к моим ногам вылетел тетрадный листок, на котором старательной детской рукой были выведены мелкие цветочки, елочки, тележка, веревочка от которой лежала около мальчика. В левом углу был нарисован домик, и еще несколько мальчиков были изображены на рисунке.
Полюбовавшись с минуту рисунком, я подал его женщине, заметив:
- Кто же это так рисует? Ведь вы говорите, что у вас нет детей?
- Да, - запнулась она, укладывая листок на дно коробки, - этот подарок посылает мой племянник по сестре. Он трудился над этой картинкой чуть не целый день и просил передать родственникам как самый дорогой подарок…
- Можете быть свободны.
Фрау Экерт собрала в охапку коробки и не сложенные еще в них игрушки и, усердно раскланиваясь, говорила:
- Нет уж, господин комиссар, лучше я пока не увижу этих славных ребятишек, но здесь больше не пойду.
Не успели еще скрыться за дверью Жизенский и фрау Экерт, как меня словно уколола догадка.
- Жизенский! - крикнул я вслед, кинувшись к выходу. Они уже были на последних ступеньках лестницы и, услышав мой окрик, остановились. - Уведите ее пока на старое место, а игрушки давайте сюда. Фрау Экерт, вам придется подождать еще несколько минут, - сказал я, спускаясь к ним.
Поднявшись наверх, я раздвинул занавеску, за которой скрывался план нашего участка демаркационной линии, взял детский рисунок, и тут все стало ясно.
Маленький домик в левом углу рисунка стоял как раз на месте расположения нашей заставы, тележка заменяла караульное помещение, а веревочка от тележки, упавшая из рук мальчика, точно повторяла изгиб дороги. Мальчики аккуратно стояли на тех местах, где располагались наши посты. Не будучи еще вполне уверен в достоверности своих подозрений, я схватил на столе курвиметр и начал сравнивать линии и расстояния. Оказалось, что рисунок выполнен в строжайшей масштабной точности.
- Смышленый племянник у этой фрау, - заметил Жизенский, наблюдавший за мной, - еще и писать не умеет, а масштаб уже знает!
В это время вернулся Чумаков.
- Понятно, - сказал он, - почему собаки не стали на линии появляться. С собаками они провалились, теперь думают радиосвязь наладить. Ведь эта маленькая штучка - радиопередатчик.
- Вы поинтересовались, каков радиус действия этого аппарата "для определения чувствительности фотопленок"?
- Мастер говорит, что при хороших условиях он может действовать километра на два - на три, не больше.
- Значит, с таким аппаратом нельзя уходить далеко от линии. Пригласите задержанного, Жизенский.
Жизенский привел задержанного, который покосился на свой чемоданчик, лежавший на том же месте, где был оставлен после первого допроса, и сел на прежнее место к столу.
- Вы, господин Шмерке, очень торопитесь домой? - спросил я его.
- Конечно, мне бы очень хотелось побыстрее оказаться дома.
- Да, я вас вполне понимаю, но, видите ли, на дворе уже вечер, а у нас еще много задержанных. Разобраться со всеми мы просто не успеем, поэтому вам придется еще погостить у нас.
- Господин лейтенант, я вас очень прошу! Меня теперь потеряла семья, меня ждет работа! Вы же знаете, как трудно живется сейчас всем немцам… Я вас очень прошу…
- Ишь, как рассыпается, змей, - не выдержал Жизенский, сказав это на русском языке.
- Не мешайте нам разговаривать, - насколько возможно спокойно, но строго сказал я Жизенскому, хотя считал, что все уже пропало. - Нет, - обратился я к Шмерке, - мы вовсе не хотим вас долго держать. Вы у нас проведете только одну ночь, уверяю вас, - не больше.
- Воля ваша…
- Ничего. У нас неплохо. Можете взять ваши вещи, - указал я на чемодан. Шмерке схватился волосатой рукой за чемодан и, не торопясь, осторожно открыл его.
- Вещи на месте, можете не сомневаться. Только прицел оставьте здесь, остальное возьмите. А теперь вам дадут ужинать, и желаю вам спокойной ночи.
Шмерке встал, галантно раскланиваясь. Я черкнул на клочке бумаги: "Ни слова с задержанным!" и подал его Чумакову, предложив проводить Шмерке на место. Они ушли.
- Вас удовлетворило то, что вы сказали ему глупость? - спросил я Жизенского.
- Я ведь сказал по-русски…
- А если он знает русский язык?
- Все равно и так видно, что бандит первой марки.
- Сержант Жизенский, смирно! - вспылил я. - За излишнюю болтовню - наряд вне очереди. Вольно!
Жизенский удивленно посмотрел на меня, поправил свой чуб и пилотку, одернул гимнастерку, которая и без того была заправлена великолепно, и молча присел на подоконник, где сидел раньше.
Вернулся Чумаков. Он понял, что тут произошло, и укоризненно посмотрел на Жизенского.
- Поспешность, товарищ Жизенский, - продолжал я уже спокойно, - полезна… далеко не везде. И наше счастье, если этот самый Шмерке не понимает по-русски. А если понял, то, кроме него самого и его прибора для "определения светочувствительности пленок", нам ничего не видать.
- Да, плохо, друг, когда сначала скажешь, а потом подумаешь, - по-товарищески заметил Чумаков. - Этак одним словом все испортить можно.
- Теперь вам понятно, товарищ сержант, за что объявлено наказание?
- Понятно, товарищ лейтенант, - ответил он упавшим голосом.
- Тогда давайте сюда старика.
Старик в замшевых потертых трусах явился в том виде, в каком я встретил его у подъезда, даже рюкзак не был снят с плеч и трость все так же дрожала в его руке. Он со вздохом опустился на предложенный стул, потер рукой голое колено и глухим от волнения голосом произнес:
- По-моему, господин комендант, здесь произошло недоразумение, ошибка…
- В чем?
- Я… я бывший учитель естествознания, к тому же почти слепой. Теперь - садовник. Я совсем не собирался на ту сторону: мне нечего там делать.
- Зачем же вы оказались у самой линии?
- Не видел, господин комендант, не видел! Я собирал растения для гербариев и совсем неожиданно забрел туда.
Старик говорил так искренне, что нельзя было не поверить ему.
- Что ж, покажите ваш паспорт.
- К сожалению, у меня нет с собой никаких документов, - развел руками старик. - Да их и не надо, - вдруг встрепенулся он. - Я ведь из соседней деревни, что расположена к югу отсюда. Только потрудитесь, пожалуйста, свериться. Там меня все знают. Да и в этой деревне у меня много знакомых.
Старик начал поспешно перечислять многие фамилии жителей Блюменберга и среди них назвал Карла Редера.
- Карл Редер? Здешний бургомистр?
- Да, да, да! - обрадовался старик.
- Тогда все проще простого. Идемте к нему.
Старик заметно оживился, но разговора у нас не получалось. Я нарочно отставал от него, чтобы определить, знает ли он, где живет Карл Редер, а старик, запинаясь за булыжник, трусил по дороге, приговаривая:
- О, здесь недалеко, здесь совсем близко.
Как ни был расстроен Карл Редер многими заботами дня, но, увидя нас, расхохотался молодо и звонко.
- Шпигель! Откуда ты свалился? Уж не закатился ли сослепу к англичанам?
- Вот именно, дорогой Карл, вот именно, чуть не попал к англичанам.
- Эх, старик ты, старик, сидел бы уж лучше дома, коли не можешь отличить черное от белого.
- Да я, кажется, и ушел недалеко, а попал вон куда. А тут еще какие-то два молодых человека показали мне на цветочное место, я и пошел туда… Теперь устал так, что не знаю, как и домой доберусь.
- Извините нас, дедушка Шпигель, - сказал я и, присев к столу, написал несколько слов Чумакову. - Вот, возьмите эту записку и отдайте ее на заставе любому солдату. Тот фельдфебель, что был со мной, сейчас собирается на повозке ехать в Нордхаузен, он вас и довезет.
- Спасибо, господин комендант, спасибо! - кланялся Шпигель, принимая записку и пятясь к дверям.
- Ну, а теперь мне надо связаться с полицейским управлением. Кажется, не все такие, как Шпигель, к нам попадаются…
Я рассказал Редеру о задержанном Шмерке и в заключение добавил:
- У нас нет возможности заниматься в дальнейшем деятельностью Шмерке, а она очень интересна. По-моему будет полезнее отпустить его на волю. Умелое наблюдение за ним позволит узнать много интересного. Тем более, что Шмерке, пожалуй, твердо уверен в нашей глупости и неосведомленности. Если полиция возьмет дальнейшие заботы о Шмерке на себя, то мы с удовольствием разрешим ему обмануть нас. Он же только этого и хочет. Так что все будут довольны.
- Это было бы хорошо!
- Тогда сообщите об этом в управление полиции. Пусть дадут человека к утру, чтобы можно было передать Шмерке с рук на руки.
- Сейчас же схожу и позвоню.
- Ну, а что решили на собрании о земле?
- Эх, земля, земля! - произнес старик с горечью. - Кругом земля, а земли нет. И так-то ее мало, да и той как следует пользоваться не приходится… Клевер решили убирать и землю отдать хозяевам свободную, а рожь и другие культуры придется ждать до осени… Не губить же все это добро! - кричал Редер, будто я возразил ему. - Посмотрели бы вы, какое это было собрание! Наверно, с самого потопа такого спора не было.
- Но к переговорам-то с бургомистром из Либедорфа вы готовы?
- Конечно, готов. Как решило собрание, так и будут договариваться.
4
Еще до восхода солнца меня разбудил дежурный по заставе сержант Жизенский, бывший в неочередном наряде, и сообщил, что со мною хочет видеться какой-то человек. Наскоро умывшись и одевшись, я пригласил к себе этого человека.
Вошел скромно одетый юноша, ладно сложенный, лет двадцати - двадцати двух и предъявил документы. Это был посланник полицейского управления. Во время вчерашнего допроса Шмерке назвал своим местом жительства большой рабочий поселок, расположенный на пути к городу. Место жительства подтверждалось и паспортом Шмерке.
Поэтому договорились так. Шмерке отпускаем на свободу. Следом за ним отправляется полицейский в гражданской форме. В деревне же, куда шел Шмерке, должны ждать еще двое полицейских, которые и проследят дальнейший его путь до остановки. Я рассказал полицейскому о случае с собакой и на всякий случай передал записку, найденную в ошейнике.
Пока он ходил договариваться по телефону о том, чтобы выслали встречных, я вызвал Шмерке. Заспанный и помятый, он явился в сопровождении Жизенского и так же, как и вчера, сначала покосился на артиллерийский прицел, который лежал на старом месте, потом задержанный подчеркнуто вежливо раскланялся:
- Доброе утро, герр лейтенант! - причем, первые два слова были произнесены по-русски, хотя и не очень правильно.
- О, доброе утро, господин Шмерке! Вы, оказывается, говорите на нашем языке! Почему же вы раньше им не воспользовались? - произнес я по-русски.
Шмерке смотрел на меня непонимающим взглядом. Пришлось это же повторить по-немецки.
- К сожалению, могу только произнести эти два слова. Не больше.
- Ну, как вы у нас переночевали?
- Спасибо, господин лейтенант. Правда, не так уж мягко, зато спокойно: под охраной, - заулыбался он. - А вчера за день я прошел много километров и очень устал, так что спалось здорово.
- Значит, правду у нас говорят, что утро вечера мудренее. Теперь вы отдохнули и сможете легко дойти до дому.
- Вот ваш прицел. Возьмите его, но на другой раз не советую с ним попадаться. Если вам нужны линзы, возьмите их, но зачем же носить с собой весь прицел?
- Все равно я его выброшу: он мне ни к чему. Возьму только линзы…
Шмерке тут же попытался добыть одну из линз, но я остановил его и, еще раз посмотрев в паспорт, спросил:
- Значит, вы идете в Вейльроде?
- Да.
Я подал ему паспорт.
Шмерке сдержанно, с достоинством поклонился и, шурша плащом, четко отбивая шаги, направился к двери. Жизенский пошел проводить освобожденного, чтобы его не задержал часовой у подъезда. В окно было видно, как Шмерке вышел во двор, тряхнул копной рыжих волос в сторону пропустившего его часового и, миновав арку, зашагал к деревне по обочине дороги.
За ним на почтительном расстоянии заковылял полицейский, сильно хромая и опираясь на палку. Через несколько минут Карпов, сопровождающий фрау Экерт, отправился по той же дороге. Они о чем-то оживленно разговаривали, хотя больше им приходилось объясняться жестами, потому что знания Карпова в немецком языке были довольно ограничены. Эта пара мало походила на конвойного и конвоируемого, они больше напоминали равноправных спутников. Такой конвой вселял некоторую тревогу, хотя в бдительности Карпова я не имел права сомневаться.
- Ну, этих всех отправили, - сказал вернувшийся Жизенский, - а из караульного передают, что там опять уже есть задержанные. - Он тяжело вздохнул. - Когда же все это кончится?
- Не скоро. Думаю, не раньше, чем ты демобилизуешься.
- Да я - ничего, только надоело целыми днями вертеться, как на иголках… Хоть бы служить в Союзе, - признался он.
- Кто же с этим будет спорить. Но служба есть служба. И тут иногда собственный язык может оказаться врагом.