Не слишком огорчившийся Казанова устремился на поиски полезных знакомств, необходимых для получения аудиенции у папы. Казанова хотел просить понтифика помочь ему получить разрешение вернуться в Венецию. Путь в папскую приемную лежал через кабинет всемогущего кардинала Пассионеи. Казанове, знавшему нынешнего папу Реццонико еще в бытность того епископом Падуанским, кардинал изначально был симпатичен, ибо открыто называл папу "дураком", в чем Казанова был совершенно с ним согласен. Отправляясь к кардиналу, Казанова облачился в лучший свой костюм, сверкавший золотым шитьем. Взглянув на посетителя из-за огромного, заваленного бумагами стола, Пассионеи отложил в сторону перо и вместо приветствия заявил, что наслышан о похождениях венецианца, а особенно о его побеге из Пьомби.
- Расскажите мне об этом поподробнее, ведь вы слывете отменным рассказчиком, - произнес кардинал.
Казанова приготовился рассказывать и тут обнаружил, что во всей комнате нигде нет стула, кроме, разумеется, того, на котором восседал кардинал.
- Прикажете мне сесть на пол? - дерзко поинтересовался Авантюрист. - История моя занимает много времени.
- О, что вы, - спохватился кардинал, - у вас слишком красивое платье.
Он позвонил, и слуга принес табурет. Усевшись на нем, Казанова почувствовал, как в нем нарастает гнев, его сначала бросило в жар, потом в холод, а по телу заструился противный липкий пот. Заговорив скороговоркой и комкая слова, он через четверть часа завершил свой рассказ.
- Я пишу гораздо лучше, чем вы рассказываете, - вынес приговор кардинал. - Вот, это моя речь на смерть принца Евгения, возьмите и почитайте ее, надеюсь, моя латынь вас не смутит, - и он протянул просителю несколько исписанных листков.
Несмотря на насмешливый тон, кардинал добился для Казановы аудиенции у папы, и уже на следующий день Соблазнитель почтительно целовал туфлю наместника святого Петра, умоляя помочь ему в получении разрешения вернуться на родину. Смирение Казановы привело папу в хорошее расположение духа, и он, благословив просителя, пообещал сделать все, что будет в его силах. А через несколько дней папский служитель прислал ему грамоту и крест ордена Золотой шпоры. Казанова, давно мечтавший получить право украсить себя каким-нибудь крестом, тотчас же нацепил его на пунцовую ленту и повесил на шею, а на следующий день отправился к ювелиру, который по его приказу украсил крест алмазами и рубинами, выгодно сочетавшимися с пунцовым цветом ленты. Пять лет Казанова носил этот орден, пока наконец в Варшаве русский воевода Чарторыский не объяснил ему, что такие кресты носят лишь лакеи, получающие их в дар от своих господ-послов. Высоко ценимый в XVI столетии, в XVIII орден Золотой шпоры утратил свой престиж: награждать им имел право уже не только папа, но и целый ряд прелатов. Чаще всего его вручали послам иностранных держав, для которых он был чем-то вроде памятного знака об их пребывании при папском дворе.
Аудиенция у папы, орден, не хватало только любовного приключения, и оно не заставило себя ждать. Покидая папскую резиденцию, Казанова встретил старого знакомца по имени Момоло, служившего уборщиком в покоях его святейшества. Обрадовавшись встрече, Момоло пригласил Соблазнителя к себе на ужин, извинившись заранее, что живет он небогато и пища будет исключительно простая. Не желая обидеть приятеля, Казанова согласился, но выговорил позволение принести с собой вина. Когда же он отдавал приказание слуге, то, поразмыслив, он велел ему захватить еще и солидный окорок.
Однако приготовления гостя отчасти были напрасны: хозяин подал на стол огромную поленту и гигантскую кастрюлю, до краев наполненную свиными отбивными. Так что у многочисленного семейства Момоло, состоящего из супругов, четырех дочерей, старшей из которых было двадцать четыре года, и двух малолетних сыновей, были все шансы отлично утолить голод. Вино пришлось на столе очень кстати. Рассыпая вокруг себя жемчужины собственного красноречия, Казанова с тоской отметил, что все дочери Момоло на удивление нехороши собой. Но судьба все же послала Соблазнителю красавицу, соседскую дочку. Девицу эту звали Мариучча, лет ей было семнадцать-восемнадцать, росту она была высокого, но сложена так пропорционально, что, казалось, над фигурой ее поработал резец самого Праксителя. Глаза у нее были черные, кожа белоснежная, волосы светлые, заплетенные в четыре косы и уложенные на затылке. Она жила вместе с матерью, женщиной бедной и чрезвычайно набожной, отпускавшей дочь только в церковь и иногда в гости к соседям, которые, зная об их нужде, нередко приглашали ее поужинать, что они и сделали в этот раз. Каждый раз при взгляде на Мариуччу Казанова ощущал сильное волнение, и к концу трапезы он окончательно решил, что добьется этой девушки.
Его невольным помощником в задуманном предприятии стала старшая дочь Момоло, предложившая Казанове купить лотерейный билет, из тех, которые она подрядилась продавать. Соблазнитель попросил Мариуччу вытянуть ему билетик, и та, смущаясь, исполнила его просьбу. Билет оказался выигрышным, и Казанова, узнав, что приглянувшаяся ему красавица очень бедна, решил отдать ей выигрыш и таким образом познакомиться с ней поближе. Деньги были переданы матери девицы через Момоло, а саму Мариуччу Казанова подкараулил возле церкви, куда та прилежно ходила каждый день. Поблагодарив Соблазнителя за подарок, Мариучча выслушала его весьма прозрачное предложение, подумала и сказала:
- Сударь, я очень хочу вырваться из тисков бедности и зажить своим домом. Недавно ученик парикмахера, приятный молодой человек, видевший меня несколько раз в доме Момоло, прислал мне письмо, где он предлагает жениться на мне, если я смогу принести ему в приданое четыреста экю, дабы он смог открыть парикмахерскую. После вашего великодушного поступка приданое мое составляет двести экю. Если вы согласны вручить моему исповеднику для меня еще двести экю, придумав приличествующий тому предлог, я готова исполнить вашу просьбу. Отдать деньги напрямую матушке нельзя, она наверняка заподозрит меня в чем-нибудь дурном. А если их вручит ей мой исповедник, коего она безмерно уважает, она примет их с благодарностью.
Условие, поставленное Мариуччей, было исполнено в тот же день. Потом, сгорая от нетерпения, Соблазнитель снял квартирку неподалеку от церкви, которую посещала девушка, и на следующий день уговорил ее вместо служения Господу заняться служением Венере. Мариучча была девственна и неопытна, однако ученицей оказалась смышленой и прилежной. Казанова был так доволен, что подарил ей еще сто экю - "на новое платье к свадьбе". Еще несколько раз встречался он со своей новой любовницей и каждый раз делал ей маленькие подарки. Во время последнего свидания он спросил девушку, как та собирается объяснять мужу свою опытность в тех вопросах, в которых невинным молоденьким девушкам обычно разбираться не следует.
- Он получает желанную парикмахерскую, поэтому, полагаю, ничего лишнего спрашивать не будет. А я не собираюсь изменять ему, - разумно ответила Мариучча.
Получив от Вечного города все, чего желал, Казанова стал готовиться к отъезду. Зайдя к Момоло попрощаться, он с удовлетворением узнал, что Мариучча выходит замуж, "делает хорошую партию", несомненно, заслуженную этой набожной и добродетельной девицей. Усмехнувшись про себя, Казанова распрощался с семейством и уехал в Неаполь, город, где, как он предполагал, его ждет немало приятных встреч.
Прибыв в Неаполь, где он не был почти восемнадцать лет, первый визит свой он нанес герцогу Маталоне, с коим он познакомился в Париже. Искренне обрадовавшись его приезду, герцог заявил венецианцу, что тот будет жить у него, и тотчас послал в гостиницу своих слуг, дабы те перенесли к нему в дом вещи гостя. Поломавшись для приличия, Соблазнитель согласился. Герцог представил его обществу, ежеобеденно собиравшемуся у него в доме, а также своей супруге, надменной и чопорной даме, решившей не удостаивать гостя своим вниманием. Несколько раз пытался Казанова заговорить с ней, один раз даже попробовал обольстить, однако труды его были напрасны. Тогда он решил более не тратить на нее силы, предоставив ей упиваться собственной гордыней.
Герцог же, напротив, был чрезвычайно мил и любезен. Зная натуру Казановы, он предоставил ему апартаменты с отдельным выходом, так что в случае нужды Соблазнитель всегда мог спокойно проникнуть к себе, не привлекая внимания герцогских слуг. Сам герцог вел рассеянный образ жизни, обожал театр и даже имел любовницу. Последнее изрядно удивило Казанову, ибо герцог слыл импотентом, и даже родившегося у него сына злые языки именовали "материнским подарком". Разумеется, при герцоге никто не смел высказывать свои сомнения в законнорожденности мальчика, но за глаза судачили вовсю.
Герцогскую любовницу звали Леонильда, ей было семнадцать, она была красива, образованна, говорила на нескольких языках, цитировала Лафонтена и со знанием дела рассуждала о философии. Ее маленькой слабостью была опера-буфф. Маталоне содержал ее как королеву, ни в чем не отказывал, купил ей небольшой дом и украсил гостиную модными в те времена китайскими эротическими гравюрами. Приглашенный в дом к Леонильде, Казанова высказал свое удивление, как может герцог, глядя на столь искусно выполненные гравюры, оставаться совершенно равнодушным к дамским прелестям. В ответ Маталоне лишь улыбнулся и для вящей убедительности расстегнул панталоны и продемонстрировал ему свое безразличие к малопристойным изображениям. В отличие от приятеля Соблазнитель весь пылал от страсти. Когда же в гостиную наконец вошла Леонильда, Казанова буквально бросился к ней и впился губами в ее руку. Девушка была неотразима, и пылкий венецианец тотчас предложил ей руку и сердце. Все естество его уже сейчас было готово доказать ей пламень внезапно вспыхнувшей страсти.
Герцога предложение Казановы обрадовало. Он сказал, что напишет матери Леонильды, дабы испросить ее согласия, и сам пообещал дать за девушкой приданое. Леонильду никто ни о чем не спрашивал, но судя по тому, какие веселые и кокетливые взгляды бросала она на Казанову, возражений у нее не было. Гости и очаровательная хозяйка поужинали, сопровождая трапезу оживленной беседой, а потом герцог повез Соблазнителя в игорный дом - заглушить его любовную страсть азартом игрока. Но любовь все же оказалась сильнее страсти картежника, образ прекрасной Леонильды, видимо, препятствовал Авантюристу сосредоточиться на игре, в результате чего он проиграл почти две тысячи дукатов… герцогу Маталоне. Опасаясь, как бы его не заподозрили в желании обобрать гостя, живущего под его крышей, Маталоне деньги взял (этика игрока обязывала его сделать это!), однако желая Казанове доброй ночи, он вручил ему записку, в коей предлагал открыть кредит у своего банкира, причем без всяких залогов и поручительств. Соблазнитель оценил деликатность гостеприимного хозяина, однако воспользоваться предложением отказался, ибо намеревался отыграться. Как пишет Казанова в своих "Мемуарах", он всегда был чувствителен к проигрышам, однако хорошо умел скрывать свое огорчение. "Моя природная веселость помогала мне искусно маскировать свою печаль, и, не вызывая неудовольствия других игроков, мне было проще отыграться на слово", - отмечал он. На этот раз, впрочем, играть на слово у него не было нужды: хотя проигрыш был чувствителен, деньги у него оставались.
Утром герцог, получив отказ Казановы прибегнуть к услугам его банкира, но по-прежнему желая загладить невольно случившуюся неловкость, предложил Соблазнителю на вечер свою ложу в театре и, разумеется, общество очаровательной Леонильды, которую теперь с полным правом можно было называть невестой Казановы. От такого предложения гость не смог отказаться. Вечером в антракте Леонильда с улыбкой сообщила жениху, как тот вчера с невозмутимым лицом проиграл почти две тысячи дукатов.
- Все, видевшие тебя в те минуты, были восхищены твоим хладнокровием, - промолвила она.
- Влюбленный не должен играть, ибо он думает только о возлюбленной, а не об игре, - ответил Казанова.
- Тогда не играй.
- Увы, не могу. Скажут, что я испугался проигрыша или что у меня нет денег.
- Я загадаю, чтобы ты выиграл. А завтра утром ты придешь ко мне вместе с герцогом, и вы мне расскажете, как все было.
На следующий день Казанова с герцогом отправились к Леонильде. Настроение у обоих было превосходное: гость отыгрался, герцога больше не мучили угрызения совести, и приятели весело шутили. Вновь заговорили о гравюрах в гостиной Леонильды, куда был подан завтрак. Герцог вновь продемонстрировал, теперь уже обоим сотрапезникам, сколь равнодушен он к этим картинкам. Соблазнитель поддержал его: действительно, как можно думать о каких-то рисунках, когда рядом находится такое очаровательное существо! И предложил провести эксперимент. Глядя на стену, где висели гравюры, он предложил герцогу проверить, действуют ли они на его способности любовника. Герцог протянул руку, пощупал и, усмехнувшись, заявил, что, видимо, они с Казановой имеют одинаковый дефект.
- Нет, не убирайте руку, - продолжил командовать Казанова, - и смотрите.
Соблазнитель устремил взор на прекрасную Леонильду, потом медленно взял руку девушки и поднес ее к губам.
- О-о-о! - воскликнул герцог, вскочил и принялся вытирать руки салфеткой.
Победа Соблазнителя была полной, а реальная красота Леонильды восторжествовала над красавицами нарисованными.
С этого дня Казанове стало везти в карты. Каждый вечер он оставался в выигрыше и утром докладывал об этом невесте, продолжавшей мягко уговаривать его не играть. Соблазнитель остановился, когда общая сумма его выигрыша составила пятнадцать тысяч дукатов, тут он решил, что он уже почти человек семейный и пора проявить мудрость. Тем более что на следующий день ожидался приезд матери Леонильды, пожелавшей познакомиться с женихом дочери. Возможно, если бы Казанова не отдавал столько энергии и времени игре, фактический брак его с Леонильдой уже состоялся бы, ибо девушка искренне влюбилась в обаятельного венецианца, невзирая на то, что он был старше ее почти на восемнадцать лет.
Утром, как обычно, герцог и Казанова отправились к своей обожаемой красавице. Войдя к ней в спальню, куда они, как близкие друзья, допускались в любое время, они увидели, что Леонильда разговаривает с какой-то дамой в дорожном платье. Дама обернулась… и Казанова чуть не вскрикнул от изумления. Это была донна Лукреция!
Донна Лукреция была удивлена не меньше Соблазнителя, ей сообщили, что дочь ее выходит замуж, но не назвали имени будущего супруга. И теперь, увидев Казанову, она издала громкое "ах!" и медленно опустилась на стоявшую рядом софу. Растерянная Леонильда смотрела то на жениха, то на мать, пытаясь понять, что произошло. Не менее изумленным выглядел и герцог.
- Донна Лукреция, - наконец выдавил из себя Казанова, - я счастлив.
- О Боже, вы собираетесь жениться на моей дочери! - слабым голосом прошептала донна Лукреция.
От ужасного подозрения волосы у Казановы встали дыбом: по возрасту Леонильда вполне могла быть его дочерью. Но ведь в то время, когда они с Лукрецией любили друг друга, возлюбленная его была замужем! Тем временем Леонильда и герцог, сообразившие единственно, что Казанова и донна Лукреция были знакомы прежде, терялись в догадках и вопрошающе взирали на венецианца. Но тот без лишних слов встал и, предложив руку донне Лукреции, пригласил ее пройти с ним в соседнюю комнату. Едва они оказались одни, как донна Лукреция стремительно произнесла:
- Леонильда - ваша дочь. Мой муж, с которым мы в Риме ни разу не были близки, знал об этом, но любил ее, как родную дочь. Скажите же мне, свершился ли ваш брак или еще нет?
- Нет, дорогая.
Лукреция вздохнула с облегчением. Женщина решительная, она принимала любовь без предрассудков и ложного стыда, полная свобода в любви была для нее совершенно естественна, и если общество почитало инцест преступлением, то она судила его по своим собственным законам и признавала его в тех пределах, в которых сама была готова его допустить. Так, Казанове она прозрачно намекнула, что утолить свою страсть к Леонильде он сможет, когда та выйдет замуж.
Негласное одобрение инцеста характерно для светских развратников-либертенов XVIII столетия. Рассуждая об этом с Казановой, герцог Маталоне, узнавший, что Леонильда - дочь венецианца, стал утверждать, что ни один философ не назовет инцест преступлением. Мнение это порождено исключительно повсеместно распространившимся и глубоко укоренившимся предрассудком. Соблазнитель поддержал герцога. Любовь взаимна, когда любящие чувствуют себя равными другу другу. Между отцом и дочерью равенства, разумеется, быть не может, ибо дочь обязана почитать того, кто породил ее, следовательно, она не может испытывать к нему той нежности, которую испытывают к любовнику. Когда отец овладевает дочерью силой, используя свою родительскую власть, он поступает как тиран, что отвратительно. Но если отец и дочь взаимно любят друг друга как любовники, следовательно, доводы, противные их любви, для них просто не существуют. "Инцест, вечный сюжет греческой трагедии, вызывает у меня не слезы, а смех, и если я плачу над "Федрой", то к этому меня побуждает искусство Расина", - завершил свои рассуждения Казанова. Был ли он искренен в своих словах или же старался не отстать от собеседника, стремился показать свое "свободомыслие", доказать, что он человек без предрассудков? Возможно, и то и другое. Ведь если бы это был сиюминутный, ничего не значащий разговор, вряд ли он стал бы приводить его в своих "Мемуарах". И хотя он утверждал, что крушение брачных планов изрядно опечалило его и поэтому он решил немедленно покинуть Неаполь, не исключено, что настроение его было испорчено прежде всего самой необходимостью принять такое решение. Он всегда был готов исполнить любой собственный каприз, но надобность сделать что-либо под давлением обстоятельств приводила его в состояние дискомфорта.
До отъезда Его Величество Случай в лице герцога Мата-лоне толкнул Казанову в объятия донны Лукреции, которая, несмотря на свой почтенный возраст (она была несколькими годами старше Соблазнителя), все еще была хороша и обладала бурным темпераментом. После обильного обеда, устроенного герцогом в доме Леонильды, Соблазнителя стало клонить в сон, его раздели, уложили на кровать, и он моментально заснул, а когда проснулся, герцога уже не было, а возле кровати сидела донна Лукреция. Исполненный нежности к бывшей любовнице Соблазнитель притянул ее к себе, и вскоре они оба лежали в одной постели в костюмах Адама и Евы. Далее действие разворачивалось еще более бурно и стремительно. В спальню вошла Леонильда, и Лукреция, гордясь красавицей-дочерью, приказала ей раздеться, дабы отец мог полюбоваться ею во всей ее природной красе. Девушка с удовольствием выполнила приказание, и когда Соблазнитель налюбовался ею вволю, третьей нырнула в постель: ей было ужасно любопытно, каким образом восемнадцать лет назад "папа и мама сделали ее". Когда же к утру она своими нежными ручками помогла обоим утомленным (и не слишком молодым) любовникам в последний раз достичь вершины блаженства, она была в таком восторге, что немедленно пересказала все свои впечатления явившемуся к завтраку герцогу Маталоне. Как написал Казанова, герцог должен был только радоваться, что он, при своем бессилии, не остался у Леонильды на ночь.