В живых осталось шестеро из шестнадцати.
Глава пятая
(высота 161,1, 12 июля 1942 г.)
I
Бригада шла на север, вокруг Елмозера, и еще не знала, что уже понесла первые ощутимые потери. Разве мог кто-нибудь предположить, что группы Шунгина уже не существует, что от нее в живых останутся лишь шестеро, что десять человек, в том числе и сам Борис Шунгин, погибнут в неравном бою на нейтральной полосе, на полпути между озером Тухкаярви и рекой Войванец, где наши пограничники держали передовые посты.
О плохом никто не думал, и все же у командования бригады жила какая-то смутная тревога за судьбу отправленных назад, так как при каждой связи с Беломорском радиограммы заканчивались просьбой: "Сообщите о прибытии раненых".
Бригаду, в свою очередь, преследовали обидные неудачи. Не успели отойти от Мальярви и пяти километров, как головной дозор напоролся на минное поле. Один из бойцов получил тяжелое ранение в ноги. Еще оставалось время, и восемь ребят покрепче спешно понесли раненого к озеру Тухкаярви, чтобы успеть к первому рейсу гидросамолета. Сплошное минное поле тянулось от побережья Елмозера до огромного, с множеством бурых "окон" болота, которое пришлось обходить с востока, а это прибавило верст десять лишнего пути.
Никто тогда и не думал, что это самое болото через сорок дней придется преодолевать чуть ли не вплавь и кое-кто из раненых и обессилевших партизан найдет свою могилу в его бездонной жиже. Настроение людей менялось. На привалах все реже говорили о том, что будет там, в тылу противника. Это начинало казаться далеким и не таким уж трудным или страшным - главное, перейти линию охранения. Нашлись и скептики: "Походим, походим, паек сожрем и назад вернемся… Дураки они, финны, что ли? Так и откроют нам ворота - входите, мол, милости просим. За год вон чего понатворили - ступить негде".
Подобные рассуждения резко обрывали не только командиры или политруки, но и сами бойцы: у молодых они задевали чувство партизанской гордости, а те, кто постарше и поопытнее, понимали, что путь назад лежит для бригады только через тылы противника. Иного не могло и быть: обстановка на юге с каждым днем ухудшалась, положение на фронтах становилось отчаянным, и оно требовало действий любой ценой.
Утром и вечером штабные радисты Николай Мурзин и Александр Паромов подавали комиссару сводки Совинформбюро. Аристов прочитывал их и подолгу сидел в раздумье - спускать ли их в отряды и как строить очередную политинформацию? Люди ждут чего-то обнадеживающего, а в скупых сообщениях чуть ли не ежедневно появлялись все новые и новые оперативные направления: Воронежское, Лисичанское, Ростовское. Партизаны выслушивали сводки сосредоточенно и молча. Вопросов не задавали, так как понимали, что и политруки знают о положении на юге не больше их. Карты, чтоб определить, как далеко прорвался враг на юге, в бригаде не было, но находились уроженцы упоминаемых в сводках мест, и картина понемногу восстанавливалась.
В проведении политинформаций выручала вторая часть сообщений Совинформбюро, где говорилось об успешных действиях отдельных частей и партизанских отрядов. Все - и комиссары, и бойцы - понимали, что в условиях, когда враг движется лавиной на тысячекилометровом фронте, удачная контратака одного батальона или разгром немецкого гарнизона в белорусском селе значат слишком немного для общего перелома в войне, и все же действия никому не известного батальона капитана Колосова или партизанского отряда товарища Ф. делали события на юге доступными и близкими, поддерживали и надежду, и веру в лучшие времена.
Аристов это почувствовал сразу же. Радисты, ссылаясь на то, что не успевают, вначале записывали лишь общие сообщения в масштабах фронтов и пропускали частности. Тогда комиссар стал сам садиться к рации, и сводки уже выглядели полнее и не такими удручающими. Тем более что Аристов стал сам проводить политинформации по очереди в каждом отряде, увязывая их с задачами бригады и обязанностями каждого бойца. На данном этапе о задачах бригады он мог говорить лишь в самой общей форме, цели похода были пока еще военной тайной, но обязанности всех и каждого определялись строгой и точной формулой: железная дисциплина, полная самоотверженность, беззаветная храбрость.
Думали ли рядовые партизаны о конкретной боевой задаче бригады? Конечно, думали, даже спорили втихомолку друг с другом, основываясь на каких-либо случайных и косвенных догадках… Естественно, что каждому хотелось определенности и ясности. И вместе с тем отсутствие этой общей для всех осведомленности скорее сближало, чем разъединяло людей. Тайна делала их сопричастными чему-то большому, значительному, успех которого будет зависеть и от тебя, и от товарища, и от всех вместе… А это, в свою очередь, укрепляло взаимозависимость друг от друга и дисциплину.
11 июля бригада остановилась на привал вблизи высоты 161,1, в восьми километрах от дороги Кузнаволок - Коргуба, куда сразу же была выслана разведка. Отряды заняли круговую оборону, выставили постовых и затихли: костров и движения не полагалось. Было известно, что иногда над финской линией охранения пролетает самолет-наблюдатель. Правда, летал он слишком редко и нерегулярно, но было бы обидно оказаться обнаруженными из-за ложки горячей каши.
В восемь утра Аристов записал очередную сводку Совинформбюро и вместе со своим связным Борей Вороновым направился в расположение отряда "Мстители". Сводка вновь была нерадостной - наши войска на юге вели тяжелые оборонительные бои в излучине Дона.
Отряд собрался на политинформацию под густой завесой ольховых кустов у самого края болота. Партизаны сидели на сырой земле и напряженно слушали. Едва Аристов начал говорить, как появился разводящий и знаком позвал дежурного по отряду командира взвода Бузулуцкова. Тот незаметно поднялся и ушел. Минут через пять он вернулся, пробрался к командиру отряда Попову и стал что-то шептать ему на ухо. Попов сидел рядом с Аристовым, он был виден всем, и глаза партизан смотрели уже не на докладчика, а на чем-то встревоженного командира отряда. Аристов раз-другой кинул на шептавшихся требовательный взгляд, но те продолжали свое дело. Когда Попов встал и хотел незаметно уйти, Аристов не выдержал:
- Что случилось?
Командир отряда в нерешительности посмотрел на комиссара бригады, потом на внимательно наблюдавших бойцов.
- Я спрашиваю, что произошло? Бузулуцков, отвечай!
Возможно, если бы недовольный Аристов, явно в нарушение субординации, не обратился прямо к дежурному по отряду, то случившееся получило бы другой исход. Но комиссар обратился к Бузулуцкову, а тот был дисциплинирован и исполнителен. Он, чуть помешкав, громко ответил:
- Боец Якунин уснул на посту, товарищ комиссар.
Все замерли. По партизанскому кодексу сон на посту в боевых условиях приравнивался по тяжести преступления к прямой измене…
- Это какой Якунин? - спросил Аристов.- Не тот ли, с которым я позавчера беседовал?
- Тот самый, товарищ комиссар.
Секунду-две Аристов молчал, потом сказал:
- Вот так. Говорим о железной дисциплине… и вот, пожалуйста, иллюстрация… Попов, разберись, принимай меры и доложи комбригу. Продолжаем, товарищи, политинформацию.
Конец беседы был испорчен. Аристов говорил о положении на фронтах, о необходимости остановить врага, о приказе Верховного Главнокомандующего "Ни шагу назад!", о долге каждого карельского партизана, не считаясь с жизнью, громить врага здесь, в Карелии, и тем помогать бойцам героического Юга, а сам беспрерывно думал о случившемся. Он понимал, что об этом же думают и его слушатели. Он видел их сумрачные беспокойные лица, их редкие вопросительные переглядывания, он принял их встревоженность случившимся за сочувствие виновнику, и это заставило его говорить резко:
- Чтобы победить врага, мало одного оружия. Болтливость, ротозейство, беспечность могут погубить любое дело. Ротозей, как и трус, прямой пособник врагу. - Аристов протер очки, близоруко сощурился. - Будут ли вопросы?
Сандружинница Аня Шалина подняла руку:
- Товарищ комиссар, что теперь будет Якунину?
Аристов надел очки, в упор посмотрел на нее:
- А как ты сама считаешь?
- Не знаю…
- Значит, плохо ты, Шалина, разбираешься в обстановке. Надо внимательней слушать и понимать, что говорится… Что касается Якунина - это решит полевой трибунал. Это ведь не первый его проступок в этом походе… Сначала невыполнение приказа командира отделения, потом сон во время дневальства, теперь - вот и сон на посту. Преступление и начинается с мелочи, Шалина! Расходитесь по местам. Комиссару и политрукам остаться!
Аристов выждал, пока бойцы разойдутся, и сурово посмотрел на комиссара отряда:
- В отряде царит беспечность и беззаботность! Случай с Якуниным немедленно сделать предметом обсуждения в каждом взводе! Еще раз подчеркнуть, что при малейшем нарушении дисциплины будут применяться самые строгие меры. Завтра перейдем линию охранения, и пора понять, что пощады никому не будет!
Когда Аристов вернулся в штаб бригады, там уже знали о случае в отряде "Мстители". Была сформирована тройка полевого трибунала. Из опроса виновного и троих свидетелей выяснилось, что Якунин спал на посту так крепко, что разводящий, забрав у него оружие и поставив другого часового, успел сходить за дежурным по отряду и уже втроем они разбудили спящего.
Никаких смягчающих вину обстоятельств не было, и приговор был единодушным - расстрел.
Приговор подлежал утверждению командиром бригады.
Листок, вырванный из блокнота, с десятком строк, тяжело выведенных химическим карандашом, и тремя подписями внизу - был первым смертным приговором, который предстояло утвердить Григорьеву. Он знал мнение комиссара, начальника штаба, секретаря партбюро бригады Кузьмина, и все же, прежде чем написать одно-единственное необходимое слово, еще раз молча встретился глазами с каждым.
Да, в восьми километрах на запад проходила для них, партизан, черта милосердия, и иного выхода не существовало.
Приговор был объявлен по отрядам, и вечером, незадолго до выхода, приведен в исполнение.
Вечерняя радиограмма в штаб партизанского движения заканчивалась на этот раз фразой: "За сон на посту расстрелян боец Якунин".
Глава шестая
По воспоминаниям Анны Балдиной
(пос. Пряжа, 18 декабря 1970 г.)
О том, как мы переходили линию финского охранения, я хорошо помню еще и потому, что именно в эти дни произошел случай, который мог кончиться большой бедой и для меня, и для Степана Халалеева.
Чтоб было понятно, начну издалека.
Когда я зимой пришла в отряд сандружииницей, мне сразу же дали винтовку, но через некоторое время фельдшер Ольга Павловна Пахомова приказала винтовку сдать обратно. Представляете мое разочарование! Пришла воевать, бить врага, а на вооружении одна санитарная сумка! Несколько дней я ходила совершенно подавленная…
И тут Миша Ярошенко, связной командира отряда, неожиданно подарил мне трофейный пистолет. Это был красивый и маленький, похожий на детскую игрушку пистолетик в аккуратной лакированной кобуре. В обойму вмещалось шесть крохотных патрончиков. Миша дал мне еще две запасные обоймы, научил меня разбирать и чистить пистолет, а потом и стрелять. Стрелял пистолет хорошо, мягко, звук был похож на выстрел из малокалиберной винтовки, а метров с десяти я легко попадала в тетрадный лист, прикрепленный на дереве. Большего, как объяснил Миша, мне и не требовалось, оружие полагалось сандружинницам лишь для самообороны.
Я была счастлива, но счастье оказалось недолгим. Постепенно все в отряде узнали о подарке, и мой чудный, изящный пистолетик стал предметом не только любопытства, но и постоянных вышучиваний. Уж как над ним только не издевались, как не называли - и пушкой, и гаубицей, и мухобойкой. Даже мой тогдашний командир взвода Саша Аверьянов - потом в походе он стал начальником штаба отряда - строил, глядя на меня, хитрую улыбочку. Сначала я отшучивалась, потом это стало надоедать, но приходилось терпеть, так как я понимала, что в нашей партизанской жизни без шуток просто не обойтись.
Свой пистолетик я любила и с гордостью носила его на поясном ремне. Тогда я не думала, что он принесет мне столько переживаний…
…В Сегеже мы жили в здании школы, рядом остановилась воинская часть, а чуть подальше - жилой дом. Мы познакомились с одной женщиной из этого дома и часто вечерами, захватив с собой что-либо съестное, бегали к ней пить чай.
Так было и в тот вечер - последний перед походом.
Аня Леонтьева, Дуся Григорьева, Наташа Герасимова успели забежать в подъезд дома, я мчалась последняя и вдруг слышу окрик патруля: "Стой!"
Я не остановилась, но патруль дал выстрел в воздух, меня забрали и повели в комендатуру, почти через весь город.
Там первым делом приказали сдать оружие, и мой пистолетик оказался на столе у дежурного коменданта. Надо было видеть, как загорелись у него глаза!
- Откуда? Где взяла? Есть ли разрешение? Почему без документа с оружием?
Не успела я ничего объяснить, как раздался телефонный звонок. Это звонил наш командир Федор Иванович Греков.
Как выяснилось, кто-то из ребят видел из окна случившееся, доложил командиру отряда, и тот теперь решительно требовал доставить сандружинницу Балдину в расположение части.
Комендант, держа на широкой ладони мой маленький, блестящий пистолетик, долго сопротивлялся, упирая на то, что я не подчинилась приказу патруля, вынудила их стрелять, переполошила город и должна за это понести наказание, но потом вдруг согласился, положил телефонную трубку и приказал патрульному:
- Отведи ее назад!
- А пистолет? - спросила я.
- Иди, иди! С пистолетом еще разбираться будем.
Со слезами на глазах я вернулась в отряд, пошла к командиру, все рассказала. Он снова взял телефонную трубку, потребовал вернуть оружие. Мне приказал:
- Ступай отдыхать. Утром получишь. Завтра поход, а вы тут приключения устраиваете.
Всю ночь я не сомкнула глаз. Я словно бы предчувствовала, что так просто мне свой пистолет не получить, уж больно он понравился коменданту.
Так оно и вышло. Несколько часов мне пришлось проторчать в комендатуре. Того коменданта уже не было, мне по очереди предлагали взамен сначала старый, облупившийся наган, потом черный браунинг и даже новенький "ТТ", но я стояла на своем, даже расплакалась, и наконец мой маленький пистолетик снова оказался у меня в руках.
Если бы я тогда знала, что он принесет мне в походе, то может быть, и согласилась бы на замену.
…Помню, это был последний привал перед линией охранения. Был строгий приказ о соблюдении тишины и маскировки. Вообще после случая с Якуниным дисциплина и на марше, и на привалах резко поднялась, все поняли, что шутки и беспечность должны быть оставлены позади.
Я, конечно, не знала, что линия охранения уже близко. Думаю, и другие бойцы не знали об этом. Мы могли лишь догадываться, что приближается что-то серьезное. Переходы стали быстрыми, даже стремительными. С привалов снимались неожиданно и так же внезапно останавливались. Костров не разводили. Питались всухомятку, запивая сухари озерной водой.
Таким же неожиданным был и тот злополучный привал.
С огромным наслаждением я скинула с плеч свой полегчавший вещевой мешок, отстегнула ремень с пистолетом, достала котелок и пошла вниз по склону к видневшейся сквозь деревья ламбушке. Набрала воды, поднимаюсь обратно, и вдруг - впереди словно сухой сук треснул. В лесу этот звук привычен, но треск был какой-то уж очень неосторожный.
Помнится, я невольно шагу прибавила. Возвращаюсь, и что же?
Степа Халалеев стоит около моего мешка, в его правой руке поблескивает мой пистолет, а левая - вся в крови. Кровь густыми темными каплями падает на землю. Лицо бледное как полотно, глаза испуганные.
Котелок с водой так и выпал из моих рук.
- Степан, что ты сделал? - прошептала я, выхватывая у него пистолетик.
Он молчал и только морщился от боли. Я мигом достала индивидуальный пакет, йод и принялась перевязывать рану, от испуга и растерянности повторяя:
- Что же ты наделал? Что наделал?
Степа по-прежнему молчал и озирался по сторонам, пытаясь понять, видел ли кто случившееся. К счастью, все занимались своими делами или делали вид, что ничего не случилось.
Наконец рана перевязана. Что делать дальше? По положению я обязана доложить фельдшеру Оле Пахомовой, та - командиру отряда, тот - комбригу… Но что будет потом? Как в штабе расценят все это? В той ситуации, в какой находилась бригада, за выстрел, даже случайный, полагалась самая суровая кара… Выстрела, положим, никто не слышал, или не обратили на него внимания, а кто и слышал, тот ничего не понял. Слава богу, мой пистолетик стреляет так, что и на выстрел не похоже. Но рана! Я хоть и не медик, до войны работала учительницей в начальных классах, однако и моих знаний, полученных на занятиях по санитарному делу, вполне хватало, чтобы определить, что рана относится к разряду тяжелых: повреждена кость указательного пальца. Хочешь или не хочешь - а налицо членовредительство. Перед самой линией охранения человек вывел себя из строя. Случайно или намеренно - тут надо разбираться. Я-то не сомневалась, что случайно, да и другие, кто знал Степу, по-иному не могли думать, его все любили, уважали, он, единственный в отряде, еще до войны был награжден правительственной наградой, медалью "За трудовое отличие", и одно то, что медаль эту он получил в Кремле, из рук Михаила Ивановича Калинина, делало в наших глазах Степу Халалеева человеком особенным. Я-то, конечно, не за медаль ценила Степу, мы питались в походе из одного котелка, и я лучше других знала, какой это честный, добрый и верный товарищ. Захотят ли там, в штабе, разбираться во всем этом? Да и есть ли для этого время, если каждую минуту может раздаться команда и бригада должна будет скорей-скорей двигаться на запад?
Думала я обо всем этом, а из головы не выходил недавний случай с уснувшим на посту Якуниным.
Мы сидели на земле и молчали. Степа тихо баюкал свой забинтованный куклой палец, морщился от боли, изредка поглядывал на меня, наверное, ожидая моего решения, а я не знала, что и сказать. Зачем он брал мой пистолетик? Неужели только затем, чтобы полюбоваться на эту противную блестящую игрушку? Я-то тоже хороша - ушла за водой и оставила личное оружие, словно забыла, что в боевых условиях это тоже наказуемо.
- Аня, не говори никому, ладно? - вдруг тихо попросил Степан.- Заживет, куда ему деться… Подумаешь - палец!.. Пустяк ведь это, верно?
- Нет, Степа. Не будем лечить - не заживет. Кость ведь задета.
- А ты и лечи, только не говори никому.
- Степа, не могу я. Ведь я не медик. А вдруг заражение пойдет… Как же это случилось, Степа?
- Пистолет протереть хотел.
- Зачем? Разве я сама не могла?
- Могла, а не сделала… Смотри, он у тебя ржавчиной скоро тронется, никель кой-где уже отстает. Ухаживать надо… Зачем же ты, Аня, патрон в канале ствола держишь, а на предохранитель не поставила? Ведь ты могла похуже моего изувечить себя.