* * *
Я вернулась к себе в квартиру, на фабрику, к ритуальным телефонным звонкам из местного магазина. Возле магазина я часто видела долговязого тощего парня, сидящего на ящиках. В этом месте обычно тусовалась местная молодежь. Вечерами, когда я приходила звонить, долговязый незнакомец и его приятель то и дело заговаривали со мной.
- Привет! Ну как ты? Как у тебя дела? Да… да… да… - говорила я в трубку.
- Привет! - сказал мне незнакомец, когда я, поговорив с Робин, шла мимо него обратно.
Я сделала вид, что не слышу.
- Эй, не хочешь проявить вежливость и ответить? - настаивал он.
В разговор вступил его приятель - спросил, не соглашусь ли я пригласить его друга Криса к себе на чашку кофе.
- У меня нет кофе, - ответила я.
- Ничего, он и от чая не откажется, - сказал его друг.
Похоже, они заранее обо всем договорились. Крис твердо решил напроситься ко мне на чашку чая.
К себе в квартиру я вошла первой, почти не обращая на него внимания. Он сел на мою пятнадцатидолларовую кушетку из Армии Спасения и расположился, как дома.
- Чая у меня тоже нет, - сообщила я.
- Ничего страшного, - ответил Крис. - Значит, просто поболтаем. - И, непринужденно прохаживаясь по комнате, начал разговор.
Крис был итальянцем и жил в доме за углом. Он заметил, что у меня забинтованы запястья; я сказала, что растянула связки, делая стойку на руках. Он не поверил. Тогда я рассказала ему о "несчастном случае" и о том происшествии с тремя мальчишками, которое к нему привело. Оказалось, тот парень, что помочился на мою дверь, - его младший брат.
Езжу с места на место - жизнь среди безымянных лиц,
В поисках места, что назову домом,
Я - вечная странница,
Все ищу места, что смогу назвать своим, -
Ни разу мне не встречалось такое, нигде мне не хотелось остаться,
Нигде я не чувствовала себя собой.
Я смотрю в зеркало - в лицо, что смотрит на меня…
"Так это я? Не узнаю".
* * *
Крис получил ключ от моей квартиры - и немедленно нашел ему применение: стал устраивать у меня вечеринки и говорить друзьям, что это его квартира. Я оказалась чужой в собственном доме: безмолвно сидела я где-нибудь в уголке, наблюдая, как Крис безжалостно втаскивает "их мир" в мое убежище, изображая плейбоя перед своими приятелями.
У нас в доме забилась канализация, и мою квартиру затопило. Я вопила. Хозяин говорил: "Не беда, сейчас возьмем швабру и все уберем". Агент по недвижимости согласился, что в таких условиях жить нельзя, и мне предоставили новую квартиру, хоть и более дорогую.
В свободной комнате поселился Питер, друг Криса. Он научил меня готовить и гладить. Настоящий великан, он подбрасывал меня в воздух и ловил; я падала наземь, задыхаясь от смеха, а он принимался меня щекотать.
Жизнь бежала быстро, а я - еще быстрее. Очень скоро я распрощалась и с этой квартирой, а вместе с ней - и с Питером. Я что-то говорила, что-то делала; но меня здесь не было.
Жилье я меняла каждые два месяца, а работу - еще чаще. Увидев разложенные на кровати картонные коробки, Крис понимал, что я опять собралась переезжать.
Все свободное время я ходила смотреть квартиры, хотя все в пределах одного района. На залоги я истратила целое состояние. И все равно переезжала каждые два месяца - когда прежнее жилье начинало давить на меня так, словно я прожила здесь уже два долгих года.
Живя как Кэрол, в полной изоляции от своего подлинного "я" и его настоящих эмоций, я начала страшно бояться одиночества. Я боялась, что меня захватит мое истинное "я": оно, казалось мне, как призрак, прячется где-то в тени и только и ждет, чтобы Кэрол осталась одна или чтобы жизнь ее замедлила ход - тогда ему удастся ее догнать.
Роль Кэрол я играла так убедительно, что сама себе не признавалась: мой страх - это страх выйти из роли. Я играла Кэрол постоянно, она стала моим вторым "я". Однажды младший брат пришел повидаться со мной. Но у Кэрол не было брата Тома.
Скажи, ты меня помнишь?
Я та же, что была?
Видишь, я оглядываюсь вокруг,
Ищу в толпе знакомые лица.
Найдется ли у тебя время для нового друга?
Мое лицо - из тех, что тебе нравятся?
Что ж, давай начнем с этого,
Не всели равно, с чего начинать.
* * *
Том пришел к дверям квартиры. Дверь была открыта: Кэрол стояла на пороге и смотрела на десятилетнего мальчика. Мы не виделись почти год; должно быть, Том помнил настоящую меня - Донну, которая делилась с ним своим миром, когда ему было три года. Но девушка, открывшая ему дверь, ушла от него - как уходила от всего и вся, когда чувствовала, что близость становится для нее невыносимой.
- Привет, сестренка, - проговорил Том, стоя на пороге. Рядом со старшей сестрой он казался совсем маленьким. - Меня мама прислала. Она там, во дворе. Хочешь с ней поговорить?
- He-а, - легкомысленно ответила девушка. - Может, зайдешь?
- Не могу, - ответил Том. - Мне мама велела зайти и спросить, она хочет с тобой поговорить, - добавил он.
- Ну скажи ей, что мне некогда с ней разговаривать, - небрежно ответила девушка. - До свиданья.
Том ушел - и два года не появлялся.
Крис переехал ко мне. Последняя моя квартира ему понравилась. Когда Кэрол снова вытащила коробки, Крис сказал, что никуда больше не поедет. Теперь Кэрол жила как будто на трапеции, немилосердно раскачивающейся вверх-вниз, вверх-вниз. И как раз перед тем, как Кэрол в последний раз вышла на поклоны, на сцене появился мой старший брат Джеймс.
Донна Джеймсу никогда не нравилась. Ее трудно было понять, она вечно, на его взгляд, несла какую-то бессмыслицу. Но сам он сейчас проходил через трудные годы юности: он слишком рано повзрослел, был один - и одинок. К добру или к худу, он решил попробовать сблизиться с сестрой. И встретился с Кэрол.
Сидя на кушетке, Джеймс разговаривал с очаровательной, пленительной маской, за которой скрылась его сестра. Я "переключилась на автопилот" и наблюдала откуда-то со стороны, как легко, открыто, без малейших усилий общаюсь с братом, с которым никогда не желала иметь ничего общего.
Неожиданно для себя Джеймс обрел во мне друга. Оказалось, что его сестра разительно изменилась к лучшему. Эта девушка не смотрела на него с мольбой о понимании; она болтала весело и небрежно, в ней не было ни следа осторожности и недоверия, к которому он привык в сестре. Она ему понравилась, и он решил заходить почаще.
А я как будто смотрела пьесу, только в этой пьесе была и зрителем, и актером. Брат приходил снова и снова, и Кэрол начала фальшивить - общаться ей становилось все труднее. На свет выглянула Донна и принялась "говорить поэтически".
Джеймс в шутку начал называть меня "бухтелкой" и просить, чтобы я перестала "тарахтеть". Я застыла: казалось, возвращается мой страшнейший кошмар. Он снова называл меня дурой, чокнутой, говорил, что меня невозможно понять. Я смотрела на него и не могла взять в толк, как случилось, что в моей квартире он чувствует себя, как дома. В конце концов до него дошло: я не просто "не в настроении". Я снова стала такой же, как была, - а у него найдутся в жизни занятия поинтереснее, чем тратить время на "чокнутую" сестру, которая его не замечает или всем своим видом дает понять, как противна ей его компания. Джеймс ушел и вернулся в мою жизнь два года спустя - и тогда мы снова, как и прежде, сделались врагами.
* * *
Донна была призраком - и теперь призрак ко мне вернулся. Однако люди привыкли видеть Кэрол - и Кэрол вела отчаянную битву за свое существование.
Я начала бояться больших помещений. Стоило зайти в торговый зал большого магазина, как у меня начиналась дрожь и подгибались ноги. Я снова превратилась в перепуганного зверя в клетке: бежала от любых попыток со мной сблизиться - лишь за Криса отчаянно цеплялась, как за единственного взрослого, способного защитить меня от вторжения внешнего мира.
Работать я уже не могла - я убегала с работы без объяснений. Меня трясло, казалось, что вот-вот потеряю сознание. В панике я смотрела на знакомую обстановку и не могла понять, что все это такое, зачем оно и почему я заставляю себя здесь оставаться. Кэрол блестяще проходила собеседования, устраивалась на работу - а несколько недель спустя Донна бросалась наутек.
У меня начались нервные тики в двух местах. А всякий раз, когда я говорила о чем-то, эмоционально значимом для меня, или пыталась сделать что-то для меня важное, грудь, шея и половина лица у меня покрывались багровыми пятнами.
Крису стало со мной тяжело; он начал уходить по вечерам, а однажды сказал, что хочет уехать на выходные.
Я впала в панику. Отъезд Криса вызвал во мне опустошенность, схожую с тем, что я испытывала в пять лет, после смерти дедушки. В то же время я рисовала на заплаканном лице улыбку и махала ему на прощание с очаровательными ужимками Кэрол - той, которую он любил. Выглядело это не слишком убедительно. Кэрол уже доросла до подростка, но Донне было, самое большее, года два.
Я сидела в квартире одна, опустошенная, объятая ужасом. В этот миг мне была отчаянно нужна мать - но, сколько помню, настоящей матери у меня никогда не было. Да и, откровенно говоря, от любой живой матери - не фантазии из моего собственного мира - я бросилась бы бежать без оглядки. Я тосковала по дому, которого у меня никогда не было, ибо я так и не научилась выпускать в мир свое настоящее "я".
Крис вошел в мою жизнь, общаясь только с Кэрол. В Кэрол, веселой, общительной и покладистой, было все, чего он ожидал и требовал; но Донна оставалась для него полной незнакомкой - ее он попросту не замечал. Мне вспомнились слова еще одной полной незнакомки, сказанные год назад и с тех пор снова и снова звучавшие в моем сознании. Я отправилась в больницу, в отделение скорой помощи, где она работала, и сказала, что хочу поговорить с Мэри - психиатром, разглядевшей во мне испуганную маленькую девочку, которая пытается выбраться наружу.
* * *
Меня вызвали в приемную отделения скорой помощи; там неприветливая регистраторша долго старалась убедить меня, что Мэри не сможет меня принять, и вообще у меня ничего страшного не случилось, подумаешь, немного расстроена, но это пройдет.
Требовалось убедить ее, что мне необходимо увидеть Мэри - и тут на помощь пришел Уилли, с его решимостью и полным отсутствием такта.
Уилли обвел приемную свирепым взглядом в поисках чего-нибудь, что можно швырнуть, и заорал в лицо ничего не подозревавшей регистраторше: "Ну что мне сделать? Разнести тут все или порезать себя и все залить кровью?!" Регистраторша поспешила отправить меня к Мэри.
Мэри и Уилли сидели в кабинете за столом друг напротив друга. Я пыталась вырваться из тисков персонажа, который сидел здесь, отчаянно стараясь меня защитить - и именно поэтому лишая меня возможности получить помощь.
Более или менее спокойно и сдержанно Уилли объяснил, зачем пришел. В его изложении моя проблема звучала так: не могу доверять Крису, когда он далеко от меня, и это мешает нашим отношениям. Мэри начала задавать пробные вопросы, выясняя, насколько мне самой можно доверять, а потом спросила, какая у меня была семья.
Лицо мое покрылось красными пятнами; я чувствовала - вместе с ними рвутся на поверхность мои чувства.
- А это тут при чем? - воинственно поинтересовался Уилли, в отчаянной попытке схватиться за соломинку и прикрыть мою уязвимость - хотя бы на несколько минут, чтобы тем временем придумать новую стратегию.
Мэри объяснила, что это очень важно, и повторила вопрос о семье. Уилли начал описывать мое положение в семье с такой же объективностью, с какой можно рассказывать о спортивном соревновании.
Мэри вышла из комнаты. Я запаниковала. Когда она вернулась, я рыдала и не могла внятно произнести ни слова. Она назначила мне следующую встречу на завтра.
Завтра было воскресенье. Лишь один день оставался мне, чтобы во всем разобраться, прежде чем "их мир" в виде Криса снова ворвется ко мне в дверь.
По дороге в больницу я купила в магазинчике на углу немного земляники и вошла в приемную, ожидая, когда меня вызовут. Позвали Донну - а вошла Кэрол с корзинкой земляники.
Кэрол всегда отправлялась попробовать воду, прежде чем Донна решалась прыгнуть. Мы с Мэри ели землянику. Как бы ни был формален этот подарок - Мэри его приняла и тем прошла первое испытание. Страхи мои начали расти.
- Я же не чокнутая, правда? - спрашивала Кэрол, надеясь, что Мэри не подтвердит ее опасений. В ответ Мэри всегда меня успокаивала, говоря, что не стоит так об этом беспокоиться.
- Меня же не отправят в психбольницу? - спрашивала Кэрол, эхом повторяя старый детский страх оказаться в детском доме или в интернате.
- Нет, никто тебя никуда не отправит, - откликалась Мэри.
Страхи мои вырвались на поверхность, и я разревелась, как ребенок.
Мы договорились, что еще пару недель я буду ходить к Мэри дважды в неделю. Пара недель растянулась на месяцы, а потом и на годы. Мэри предстояло стать важнейшей для меня фигурой - с тех пор, как четырнадцать лет назад я встретила в парке незнакомку по имени Кэрол.
Взрослая в ловушке детских страхов,
Зрелая лишь на вид,
Открывает глаза на невиданный мир,
Слышит звуки людей,
И - впервые без страха
Находит слова для благодарности
И чувствует глоток той безопасности, о которой так долго мечтала.
Это дар.
Бывает ли дар щедрее, чем отдать другому себя?
* * *
Мэри спросила, чего я жду от наших встреч. "Просто хочу быть нормальной", - ответила я. Над понятием нормальности я никогда не задумывалась - просто чувствовала, что сама я очень, очень от него далека.
Почти всегда мы сидели в одном и том же кабинете, с одним и тем же видом из окна - на городскую улицу и парк на другой ее стороне. Если дело было вечером, я смотрела в окно, на городские огни, и порой мне казалось, что сбывается мой сон о полете сквозь мрак к ярким цветным звездам.
Этот кабинет был символом моей проблемы. Я была заперта в маленькой светлой комнате; весь остальной мир сиял и манил меня огнями - но путь к нему лежал через долгие мили ужасной, бесконечной тьмы. Мэри предстояло провести меня по этому пути. Дома, в дневнике, я снова и снова рисовала одно и то же: белый квадратик внутри большого черного квадрата, а тот, в свою очередь, - внутри сияющей белизны чистого листа.
Недавно я снова увидела такой рисунок. Его нарисовала аутичная девочка, а опубликовал в своей книге психоаналитик, работающий с такими детьми. Взрослый проанализировал рисунок так: в нем выражается тяга к материнской груди. Когда, сблизившись со своим консультантом, девочка начала рисовать два белых квадратика, в этом психоаналитик увидел две груди. А когда девочка нарисовала черный квадрат посреди белого листа - в этом он усмотрел "плохую грудь", противопоставленную "хорошей".
Прочтя это, я хохотала чуть ли не до истерики. Такую же картинку я рисовала снова и снова - и писала под ней: "Заберите меня отсюда!!!" Это было символическое изображение ловушки, в которой держали меня мои инфантильные эмоции, все еще владеющие моей жизнью, но недоступные и невыразимые. Тьма, которую нужно перепрыгнуть, - пропасть между "моим миром" и "их миром", хотя мне никогда не удавалось воспринять тот и другой одновременно. Я научилась бояться полного разрыва связей со своим эмоциональным "я", угрожавшего мне, когда я совершала прыжок - однако без этого прыжка не могла общаться с миром. И ничто не пугало меня так, как необходимость выдать эту тайну. Слишком много людей, с самыми добрыми намерениями, старались вытащить меня из тьмы на свет без подготовки - и тем убивали мое эмоциональное "я". Физически я, быть может, не умирала - но психически умирала много раз. И душа моя раскололась на множество осколков.