* * *
Вне работы, как часто случалось и прежде, я отгораживалась от всех знакомых - в том числе и от тех, кто меня любил.
Я начала кататься на роликах: это приносило мне огромное наслаждение - чувство свободы и красоты. Я неслась по дорожке: люди вокруг превращались в размытые цветные пятна, я пулей просвистывала мимо них - и чувствовала себя вне досягаемости. Кататься я научилась отлично - как и всему, чему училась сама: и, танцуя на роликах в одиночестве, почти ничего и никого вокруг не замечая, начала привлекать внимание.
Однажды ко мне подъехал молодой человек и принялся кружить вокруг меня. Обычно, желая со мной познакомиться, парни говорили о том, как я хорошо катаюсь, или предлагали помериться мастерством. Некоторые сами принимались выделывать разные фокусы на роликах, чтобы произвести на меня впечатление. Но впечатлить меня было не так-то легко - и этот молодой человек особого впечатления на меня не произвел. После обычного "ля-ля" он предложил проводить меня домой. Я приняла предложение.
Большую часть дороги до дома я шла впереди Гарри, но он не желал замечать моей отстраненности. Я остановилась у дверей: возвращаться домой мне не слишком хотелось. Он все что-то говорил. Я отвечала на автомате: "Да, сэр, нет, сэр, три полных сумки, сэр". Он меня поцеловал - точнее сказать, поцеловал мое лицо, потому что меня там не было.
С тех пор почти каждый вечер, приходя покататься на роликах, я встречала Гарри. Он сказал, что любит меня. Я откликнулась, словно эхо: я тоже тебя люблю. Он сказал, что хотел бы, чтобы когда-нибудь мы стали жить вместе. Я ответила: я тоже. Он снова поцеловал мое лицо.
Итак, я произнесла слово "люблю" - должно быть, это и есть любовь. Он хочет, чтобы я была с ним. Отлично! Жить дома я больше не хотела. Решено: переселюсь к нему.
Я вызвала такси и набила его своими сумками и жестянками с сокровищами, взяла с собой проигрыватель и пластинки, а также немногочисленную одежду, которую купила себе на первые заработки. Явилась домой к Гарри и вселилась к нему - к полной неожиданности для парня, снимавшего квартиру с ним вместе.
Когда Гарри пришел домой, подружка его соседа с лукавой улыбкой сообщила ему, что население квартиры увеличилось.
- Что?! - воскликнул он, не веря своим ушам.
- Ты же сказал, что хочешь, чтобы мы жили вместе, - объяснила я.
- Я сказал "когда-нибудь", - резко ответил он.
Но было поздно: я была уже здесь.
Мать с ума сходила. Мой уход как-то неожиданно тяжело ее поразил: она пошла ко мне в комнату - и обнаружила, что я забрала с собой все, что было мне дорого. Опустевшая комната была тиха и безжизненна, как морг: дыхание смерти повисло на каждой из нежеланных, отвергнутых вещей, что я оставила, уходя. Голый пол, зеркала от стены до стены, окна без занавесок и гора ненужных, нетронутых мною кукол говорили о том, кто я. Мать стояла там, среди отвергнутого; тогда-то, как рассказывала мне после, она в первый раз заплакала обо мне.
Возвращаться я не собиралась. Не то чтобы я встретила любовь всей своей жизни - так я даже в то время не думала. Да и сама новизна ухода из дома не слишком меня занимала. Меня просто пригласили (так мне показалось) сделать еще один шаг вперед по дороге к независимости, которая для меня была синонимом одиночества. Мне еще многому предстояло научиться.
Я не слишком хотела спать с этим человеком в одной кровати или заниматься с ним сексом. Но меня смущали и тревожили перемены, произошедшие всего за один день, и я не хотела оставаться одна - хотя, безусловно, предпочла бы, чтобы мой спутник был слепым, глухим, немым и вовсе меня не замечал. Гарри меня замечал, к сожалению.
Поначалу он был в ярости. Сказал, что вообще-то совершенно не собирался со мной жить, но теперь уже поздно, и ему придется с этим смириться. Что до меня - я сочла полезным вернуться к своей старой роли Кэрол, всегда готовой услужить, на все согласной, чтобы ее не прогоняли. Гарри был человеком незрелым и ненадежным. Он решил, что эта роль вполне мне подходит, и принялся извлекать из услужливой Кэрол выгоду, как из какой-нибудь домашней утвари.
Секс меня не слишком волновал. Я просто решила, что мое тело мне не принадлежит. Я чувствовала, что оно отделяется от меня, становится бесчувственным: взгляд мой упирался в пустоту, сознание было за тысячи миль отсюда. Я чувствовала себя как бы убитой - и в то же время освобожденной: я была далеко-далеко, ничто не могло меня достичь. Не сомневаюсь, что Гарри это пришлось по душе: ему нравилось заниматься любовью не с партнером, а с жертвой. Я поняла, что секс - неизбежное условие моего пребывания здесь. Вскоре Гарри выдвинул много других условий. Я должна была отдавать ему все заработанные деньги, никогда ничего не просить и ни на что не жаловаться. Свой заработок я попыталась отстоять - на работе требовались кое-какие расходы - и скоро обнаружила, что жизнь с мужчиной ничем не лучше жизни в родительском доме. Как и моя мать, Гарри принялся бить меня каждый вечер.
В этой квартире мы жили вчетвером, но скоро переехали в отдельный дом, где к нам присоединился еще один парень, недавно разошедшийся со своей подругой, по имени Рон.
Побои продолжались каждый вечер. Я забивалась в угол, сжималась в комок, прикрывала голову руками. Как игра в кошки-мышки - и некуда спрятаться. Другие иногда просили Гарри прикрывать дверь, потому что, избивая меня, он слишком шумел.
Однажды вечером я сидела в гостиной, снова боясь идти спать: теперь страшилась я не только темноты, но и побоев. Но страшнее всего была тьма в моей душе, и я сидела там, тупо глядя в пространство, раздирая себе руку подобранным где-то гвоздем.
Вошел Рон. Сел рядом: сознание мое было затуманено, и мне показалось, что он старается меня понять. Он пригласил меня прокатиться на своем грузовичке. Я согласилась.
Рон отъехал на обочину и сказал: если я хочу попасть домой, то сначала мне придется заняться с ним сексом. Я вышла из машины и пошла вперед по дороге, понятия не имея, где оказалась и куда мне идти.
- Хватит ломаться, садись в машину! - крикнул мне Рон через открытое окно. Он медленно ехал рядом со мной.
Я молча шла вперед.
- Ты же не знаешь, где мы, - сказал он.
- Наплевать, - ответила я.
- Давай же, садись в машину. Я тебе ничего не сделаю, - настаивал он.
Я молча шла вперед.
- Да ты просто сумасшедшая, знаешь ты это? - взорвался он. - Абсолютно чокнутая!
В конце концов я села в машину, и он без приключений отвез меня обратно.
На следующий день я бродила вокруг нашего квартала, бесцельно делая круг за кругом. Исчезло все: звучал лишь ритм моих шагов, и дома проплывали мимо меня неясными пятнами, как люди, когда я проносилась мимо них на роликах. На ходу я беспрерывно раздирала себе предплечье - ту часть тела, которую моя подруга Робин научила меня чувствовать. Мое предплечье превратилось в незаживающую гнойную рану.
В доме с нами жила еще одна пара, двоюродный брат Гарри и его пятнадцатилетняя беременная подружка. Девушка на восьмом месяце не могла больше выносить эту атмосферу. Ее приятель тоже решил, что жить с Гарри становится тяжеловато и пора отсюда сваливать. Они решили переехать на квартиру к сестре Гарри. Из жалости девушка настояла на том, чтобы я поехала с ними.
* * *
Сестра Гарри жила в многоквартирном доме в нескольких кварталах оттуда. С ней жила трехлетняя дочь, а в подъезде и в соседних подъездах было полно кошек. Решили, что дочь переселится к матери, а парень с девушкой будут спать в детской. Я же должна была ложиться в гостиной на полу после того, как разойдутся гости.
Ни матраса, ни подушек, ни одеял у меня не было. Мне разрешили после того, как все улягутся, брать подушки с дивана. Свои сокровища я сложила в гардероб, укрылась банным полотенцем и уснула.
Сестра Гарри мало отличалась от него самого. Большую часть своей зарплаты я отдавала ей, а почти все оставшееся - парню и девушке, в обмен на предложение уехать вместе с ними в деревню через несколько недель после рождения ребенка. В довершение всего вечерами после работы и по выходным я присматривала за дочерью сестры Гарри.
Еды в доме не было никогда, хоть и предполагалось, что половину моих денег эта женщина будет тратить на еду. Я приходила на работу в магазин и смотрела, как люди едят. Меня спрашивали, почему я ничего не ем - я отвечала, что не голодна. Меня чем-нибудь угощали, и я набрасывалась на угощение, как голодный волк. У нескольких женщин на работе вошло в привычку покупать для ланча больше, чем требовалось им самим, и кормить меня. От их доброты на глаза у меня наворачивались слезы: я ела с благодарностью, и слезы беззвучно катились по щекам.
Дома единственным моим спасением была девочка: она стала для меня целым миром. Я повсюду брала ее с собой и делала почти все то же, что и она.
У меня как будто появилась подружка-ровесница. То "сонное" состояние сознания, в котором я временами пребывала, было, пожалуй, даже проще того, каким видят мир трехлетки. А когда я возвращалась в "их мир", общение с маленькой девочкой позволяло мне не включать защит, искажающих мое самовыражение и уносящих куда-то за тысячи миль от моего истинного эмоционального, а часто и ментального "я".
Впервые я отмечала день рождения вдали от дома. Родные прислали мне набор цветных карандашей. Я была в квартире одна: я села и долго смотрела на них, содрогаясь от боли при мысли о том, что никогда больше не смогу рисовать цветные картины, потому что выбор цвета зависит только от меня, а выбирать слишком страшно. Я прижала к груди куклу на веревочках, которую прислал мне младший брат, и зарыдала.
Я чувствовала себя совсем больной, и нервная "нарисованная" улыбка не могла скрыть моей глубокой депрессии.
До того я практически перестала общаться с семьей. Отец был глубоко уязвлен тем, что я ушла, и теперь, когда я звонила в тайной надежде, что мне предложат вернуться домой, разговаривал со мной неохотно и сухо. Оба брата тоже меня отвергали, полагая, что я отвергла их первая. Мать рассказывала всем, кто хотел слушать, что ее дочь сбежала из дома и пошла по рукам - однако на этот раз именно она проявила понимание и милосердно пригласила меня вернуться. Я согласилась. Прошло три месяца. Приближалось Рождество.
* * *
Мне было шестнадцать лет. Семья, и прежде чуждая, теперь казалась мне чужой, как никогда. Я неприкаянно бродила по дому. Моего появления на Рождество никто не ожидал, однако мне подарили немало подарков. Подарки от родственников и друзей родителей получать было особенно больно. Они и прежде часто что-то мне дарили - но теперь я видела, что они специально стараются сделать мне что-то приятное и сблизиться со мной; это было так тяжело, что я не могла заставить себя ни посмотреть им в лицо, ни даже сказать "спасибо". Я чувствовала себя слишком хрупкой и уязвимой.
* * *
Старший брат снова принялся меня дразнить, а я дразнила его в ответ. Между нами началась настоящая война, в которой он обычно побеждал. Мать решила, что мне пора жить отдельно.
Дома я прожила всего три месяца. Мать знала, что все свои деньги я потеряла; она пришла в магазин, где я работала, и швырнула мне в лицо банковскую книжку. Она открыла для меня депозит и положила на него первый взнос за квартиру. Когда я пришла домой, она бросила мне газету объявлений и велела подыскать себе жилье. Я нашла квартиру в двух кварталах от дома: поскольку мне было всего шестнадцать, мать отправилась со мной к агенту по недвижимости и дала гарантию, что квартплату я буду выплачивать в срок.
Из магазина я ушла и устроилась работать на фабрику неподалеку от новой квартиры. Круг замкнулся: я снова работала на недоброй памяти машине для прорезания петель.
Теперь я жила совсем одна и гордилась тем, что я сама себе хозяйка - но мне было страшно одиноко.
Каждый вечер я отправлялась босиком в местный магазинчик, где был телефон, и звонила старой подруге Робин, с которой и до того время от времени перезванивалась. Сказать ей мне было нечего; я по десять раз спрашивала: "Ну как ты?" - потом прощалась и вешала трубку. Ее мать всегда охотно принимала меня и демонстрировала своим знакомым - я была для нее чем-то вроде благотворительного проекта; но к тому времени я начала чувствовать, что это ей наскучило.
Однажды, поговорив по телефону, я возвращалась домой, и тут ко мне начала приставать компания парней примерно моего возраста, вечно околачивавшихся возле магазина. Должно быть, я им показалась легкой мишенью - появлялась в магазине каждый вечер, в одно и то же время, в любую погоду босиком и в безразмерном мешковатом свитере. Я никогда с ними не заговаривала, даже не смотрела на них. Всегда шла прямо домой. На этот раз они решили пойти за мной следом.
Трое из них шли за мной по пятам. Я испугалась. Я открыла дверь в квартиру - один из них взялся рукой за дверь и не дал мне ее закрыть.
- Не хочешь пригласить нас зайти? - спросил он.
- Убирайтесь! - испуганно проговорила я.
- Фу, как невежливо! - ответил он. - Ну уж нет, мы зайдем и посмотрим, как ты живешь!
С этими словами все трое ввалились ко мне в квартиру, как к себе домой.
- Пожалуйста, уходите! - просила я, а они рылись в моих шкафах, смеясь над моей бедностью и издеваясь над моей уязвимостью.
Я так перепугалась, что выскочила наружу и стояла у собственной входной двери. Наконец развлечение им надоело, и все трое, гогоча, ушли. Последний, выходя, объявил, что ему "надо отлить" - что немедленно и сделал на глазах у всех прямо на мою входную дверь.
Эти трое удалились, довольные собой, оставив меня в ужасе и отчаянии.
В тот вечер я надела свое лучшее платье, выпила горсть снотворного, завела свою любимую пластинку и принялась танцевать. Мой затуманенный взгляд поймал собственное отражение в зеркале, и, как много лет назад, я начала разговор с Кэрол. Я плакала и знала только одно: я не хочу больше здесь оставаться. Словно под гипнозом, я встала перед зеркалом и начала резать себе запястья.
Выражение собственного лица в зеркале привело меня в ужас. Это была больше не Кэрол! Я запаниковала.
Теперь перед зеркалом стоял Уилли. Он думал: если я умру, меня найдут в красивом платье, как очаровательную маленькую девочку. Это неправильно. Я сняла платье и натянула старый свитер. Затем, оставаясь Уилли, разорвала простыню, забинтовала кровоточащие руки и уснула.
Ясно было, что мне нужна помощь. Кэрол не собиралась никому рассказывать о происшедшем, но и оставаться в разгромленной квартире больше не могла. Я натянула джинсы - и отправилась в шесть утра прямиком к подруге Робин.
Дверь открыла ее мама.
- Здравствуй, милочка, - сказала она. - Что у тебя стряслось?
- Ничего, - с беззаботным смешком ответила Кэрол. - Просто захотелось вас повидать.
Кэрол сидела за кухонным столом, а мама Робин наливала мне обычную чашку чая. Кровь просочилась сквозь повязку, на свитере появились кровавые пятна, и мама Робин в ужасе воскликнула:
- Что ты с собой сделала?
Впрочем, она сразу поняла, что я сделала, - и сообразила, что, если запаникует, я могу убежать; поэтому спокойно попросила меня дать взглянуть на мои руки. Кэрол послушно протянула ей обе руки и объяснила, что с ней "произошел маленький несчастный случай". Мать Робин объяснила, что в эти "царапины" может попасть зараза, так что мне стоит съездить в больницу. Кэрол согласилась, чтобы Робин меня туда отвезла. И в больнице все было так спокойно, серьезно и собранно. Вышла медсестра, поговорила со мной. Врачи взяли кровь на анализ. Меня накормили и напоили. Я сказала, что готова ехать домой, а они ответили: нет, еще нужно поговорить с психиатром.
Мэри меня не испугала. Она держалась спокойно и мягко, но была в ней и твердость: казалось, ни один из образов, которые я обычно швыряла в людей, не производит на нее впечатления. Она спросила, зачем я сделала то, что сделала. Я ответила: потому что "в мире не осталось любви".
Она села напротив Уилли и сказала мне: ей кажется, что я не так крута, как сама о себе думаю. По ее мнению, внутри меня прячется маленькая испуганная девочка и старается выбраться наружу. Не знаю, понимала ли она сама, насколько была права. Над ее словами Уилли раздумывал весь следующий год.