Пора было сниматься с места. Зажилась я у Феди – целых десять дней. Спутники мои сильно задерживались. Я как-то представила себе длинную обратную дорогу в их обществе и поняла, что дожидаться их не хочу. Беда была в том, что общие фонды они увезли с собой, и у меня почти не оставалось денег. На возвращение домой никак не хватало. Я спросила Федю:
– А что, в Павлове есть какая-нибудь работа?
– Работы полно! Автобусный завод есть и мединструментов. На работу хочешь устраиваться? – Он рассмеялся. – На какой завод пойдешь?
– На завод не пойду. А газета там есть?
– Да как же без газеты? Газеты везде есть.
– Большая, маленькая?
– Как тебе сказать. До "Правды" не дотягивает, но пара листов есть. Одну селедку завернуть можно. А тебе зачем?
– Может, в газете поработаю. Деньги очень нужны.
– Де-еньги! А что друзья твои, у них тоже нету?
– У них есть, – сказала я угрюмо.
– Поссорились, что ли?
– Нет, не поссорились, а так.
– Ясно. А тебе много денег надо?
– Много. Домой хочу вернуться.
– Ну, тут у меня вообще денег нет. И зарплата только в конце месяца. Хочешь – жди, дам взаймы.
– Нет, Федя, не надо, спасибо. Справлюсь как-нибудь.
– Их дожидаться не будешь?
– Не буду. Придут – скажешь им, что уехала в Павлово. Спросят зачем – скажи, не знаю.
– Ну, смотри сама.
Я чувствовала, что Федор моего решения не одобряет. Но он ничего больше не сказал, вывез меня на середину реки, остановил шедший мимо катер и посадил меня на него, крикнув в рупор:
– Эй, Санька! Митёк! Принимай пассажира! Пассажир бесплатный!
И катер бесплатно довез меня до Павлова.
Очень хороший был человек, бакенщик Федор, понимающий, тактичный, к тому же непьющий. И мата при мне не употреблял. Я только позже оценила его как следует, а тогда слишком занята была собой и своими проблемами. На прощание он сделал было движение, чтобы меня обнять, но я и этого не заметила, сообразила лишь уже на борту. И только помахала ему рукой.
Судя по размерам газеты, редакцию которой я быстро отыскала в Павлове, ее могли бы свободно делать три человека, ну, максимум четверо. Она, однако, занимала весь второй этаж старого деревянного здания, и у нее имелся полный штат сотрудников – машинистки, корректоры, редакторы, собкоры, оформители, секретарши, специальный человек для ответов на письма читателей. Ну и конечно, главный редактор. С помощью своего неопределенного командировочного удостоверения я к нему пробилась.
Встретил он меня с досадливым недовольством:
– Командировка из ВГИКа? Это кино, что ли? А от меня что вам надо? Я не по этой части.
Но когда я предложила ему написанный мной очерк о жизни и работе бакенщика, он сразу оживился:
– Бакенщики! Неприметные, но столь необходимые труженики нашего речного транспорта! Отлично! Беру! А что у вас еще есть?
Я объяснила, что пока у меня ничего больше нет, но я собираюсь остаться в городе на некоторое время и готова снабжать его очерками на любые интересные темы.
– Отлично, отлично! Как раз очеркисты у нас слабоваты. Поддержка столичного товарища нам очень кстати. А вы уже устроились, остановились где-нибудь?
Узнав, что я только что приехала, он позвонил в гостиницу, и там обещали мне место.
Направляясь в гостиницу, я со страхом думала об этом "месте". Сколько оно может стоить? Денег оставалось так мало, что могло и не хватить. Вот позор будет! Редактор сказал, деньги за очерк заплатят дня через три-четыре. А что есть и пить до тех пор? И я не пошла в гостиницу, а отыскала тихий, пустой вокзал узкоколейки, несколько скамеек под навесом, но без стен, и там продремала всю ночь. К рассвету так продрогла, что отправилась бродить по улицам в поисках какой-нибудь пищевой точки. Все было еще закрыто, и я успела обежать практически весь город, пока не наткнулась возле пристани на рабочую столовую, которая как раз открывалась.
И здесь мне замечательно повезло. В этой утренней столовой был и суп, и гуляш, и чай. И все это я бы съела и выпила, но тогда денег не осталось бы совсем. И я попросила чаю с булочкой. Подавальщица, жуткая расплывшаяся баба, посмотрела на меня и сказала:
– Чаю ты хочешь? А щей мясных не хочешь?
– Очень хочу, но не могу, – честно призналась я.
– И откуда они такие берутся? И всё на мою голову! – сердито сказала баба и принесла мне полную до краев тарелку жирных, горячих щей с большим куском мяса. – Потом заплатишь, – сказала.
Здесь же, в столовой, еще полупустой, я накатала очерк со страстным описанием этой столовой, какую заботу там проявляют о рабочем человеке: какая вкусная, свежая там еда, какая чистота и порядок, и главное – какая приветливая и расторопная подавальщица Настя.
– Чего ты там строчишь? – спросила подавальщица. – Учишься, что ли? У меня вон тоже дочка в Горьком учится, тоже небось голодом ходит. Ладно, если совсем оголодаешь, приходи.
– Отлично, отлично! – сказал редактор, пробежав мое новое сочинение. – Этак мы, глядишь, сможем открыть постоянную рубрику! Что-нибудь вроде "Скромные труженики нашего города", а? Только побудьте у нас подольше. Вы сможете давать нам по короткому наброску, скажем, два-три раза в неделю? Но теперь вам следует обратиться к кардинальной нашей тематике. Заводской. Наш город славен своими ремеслами, но более всего – своими крупнейшими промышленными предприятиями…
И я отправилась на одно из крупнейших – автобусно-сборочный комбинат. Все большие детали автобусов делали где-то в другом месте, а здесь их собирали и снабжали мелкими деталями, которые производились тут же.
В огромном, похожем на ангар цехе стоял невообразимый грохот. Назначенный мне в сопровождающие начальник смены хотел водить меня по цеху и надрывался, пытаясь объяснять процесс работы. Я ничего не слышала и не понимала, но мне это было и не нужно. Я сразу же увидела издали подходящую героиню для моего будущего очерка. Небольшого роста худая женщина лет под пятьдесят подкладывала металлические пластины под многотонный бухающий пресс. Подложила – пресс бухнул вниз и тут же вздернулся кверху. Из пластины получилась решетка. Ее нужно вынуть, поместить в ящик, скинуть обрезки и подложить новую пластину. Все это за те секунды, пока пресс не грохнулся снова вниз. Женщина двигалась с размеренной четкостью автомата, лицо у нее было бесстрастное, отсутствующее. Я смотрела на нее с восторгом и страхом.
В обеденный перерыв начальник смены подвел меня к ней.
– Тут с тобой, Паша, корреспондент из Москвы хочет побеседовать.
Руки и губы женщины слегка подергивались, она посмотрела на нас тем же отсутствующим взглядом. Но быстро оправилась и спросила:
– Из Москвы? А чего со мной-то?
– Она тебе сама скажет.
– А как же обед? Мне бы поесть надо.
– Обойдешься разик, ничего тебе не сделается.
Я вмешалась:
– А вы не можете отпустить Пашу со мной на пару часов? Здесь разговаривать невозможно. А мне необходимо с ней поговорить.
– Ступай, Паша, – великодушно разрешил начальник, – гуляй уж до утра! Да смотри только поаккуратней там, не опозорь наш завод!
– Вот спасибочки вам, вот спасибо! – говорила женщина, ведя меня, по моей просьбе, к себе домой. – Хоть отдохну маленько. А то руки всё трястись хотят, а мне нельзя никак, неровен час, совсем без рук останешься.
– Зачем же вы пошли на такую работу? Слабая женщина!
– Да я сильная, всякую работу могу делать. Кем только не была! И формовщицей, и разметчицей, и на конвейере, кузнецом даже. Начальством только не была. Тридцать лет тут тружусь, сразу после школы. А как Сергею-прессовщику пальцы отдавило, меня на пресс и поставили. Ты, говорят, Павлина Ивановна, аккуратная и внимательная, становись давай. Платят, правда, побольше, я и рада.
– Павлина! Откуда такое редкое имя?
– А как мамка с батькой назвали, так Павлина и есть. Был тут один ученый профессор, сказал, это, мол, испорченное "Паулина", не то немецкое имя, не то французское. Никто меня так звать не согласен, Паша и Паша. Один только муж покойный Павушкой звал… Да ладно, чего это я болтаю, вы ведь, наверно, больше хотите про производство? Надо же, молоденькая такая и уже корреспондент…
Паша относилась ко мне так почтительно, что я просто не знала, куда деваться. Как объяснить ей, что я вовсе не хочу про производство, а хочу про нее? Как приступиться к совершенно незнакомому человеку и расспрашивать про его жизнь, про его мысли и чувства? Как это я, девчонка, с ходу полезу в душу к посторонней немолодой женщине? Корреспондентских навыков у меня не было никаких. Я не усвоила еще, что для краткого газетного очерка все это вовсе не нужно, достаточно поверхностного описания с добавкой там и сям живописных штрихов. Первые два моих очерка так и были написаны, потому и понравились редактору, но теперь я считала, что необходимо углубленное проникновение в Пашину судьбу.
Мы подошли к Пашиному жилищу. Это был длинный двухэтажный барак. Во всю его длину шел коридор, по обеим его сторонам комнаты, по комнате на семью. Паша жила на втором этаже, живу, сказала, барыней – одна на всей своей жилплощади. Там у нее был стол, два стула, комод и две кровати, обе тщательно застеленные, с перинами, покрытыми розовыми тканевыми одеялами, со стоящими треугольным горбом подушками.
– Так вы все-таки не одна живете? – удивилась я.
– Это сыночка моего кровать, когда в отпуск приезжает. Витюня у меня моряк, настоящий, не речной! Вы присядьте, я сейчас чайку согрею. – Паша замялась: – Я бы вас пообедать пригласила, да уж не взыщите, какая у меня еда, картошка да огурцы, вы, наверно, кушать не станете.
Я бы очень охотно поела ее картошки, после утренних щей прошло уже много часов, но я догадывалась, что еда заготовлена на нее одну.
– Спасибо, я не голодная, а вы обедайте, не обращайте на меня внимания, я подожду.
– Да не, я уж потом. У меня теперь времени полно! Вы спрашивайте, чего хотели, я вам все расскажу про наш завод. Только на кухню сбегаю, чай поставлю.
Паша рассказывала – не про завод, конечно, а про свою жизнь. Сперва с родителями в этом же бараке, потом, когда замуж вышла, завод дал отдельную комнату, вот эту самую, тут и сынок родился, перед самой войной. А с мужем мало пожила, до войны годика три всего, а с войны он раненый пришел, с пулей в легких, недолго поболел, да и не стало его… На заводе менялось начальство, менялись модели автобусов, менялось оборудование, а Паша трудилась все там же, покорно становилась на любые работы, не зная, да и не интересуясь, для чего они служат в общем процессе производства.
И так день за днем – из барака на завод, с завода в барак, ничего другого она в своей жизни и не знала.
Я слушала, кивала, записывала что-то, а сама с вожделением смотрела на розовую постель. Как в ней, должно быть, уютно и мягко спать! Паша добрая женщина, если попросить, может, и разрешила бы. Но как попросишь? Она, кажется, видит во мне важную московскую гостью, считает, наверное, что я шикарно живу в гостинице. Нельзя просить… Видно, придется и эту ночь провести на скамейке. Надо срочно что-то придумать…
– Ой, дочка! Да ты спишь?
– Нет, нет, что вы. Я все слышу. Просто глаза прикрыла, мало спала ночь.
Паша смотрела на меня с сомнением:
– В гостинице, что ли? Небось забулдыги наши бушевали?
Я решилась:
– Да нет, не в гостинице.
– Ай остановилась у кого? У знакомых, видать?
– Нет у меня тут знакомых. Нигде я не остановилась.
– Ой, да как же это? Неуж не пустили в гостиницу?
– Пустили бы, но… Просто я… у меня…
– Так ты совсем и не ночевала нигде? Ох ты бедная… То-то, я смотрю, ты мешок свой за спиной везде таскаешь. А на ночь-то куда пойдешь?
– Паша… я не знаю… Я хотела спросить вас…
– А то хочешь, у меня поночуй? Мне хоть поговорить с кем будет.
Какое счастье! Сама предложила! Не дожидалась моей просьбы, которую и выговорить никак не получалось!
– Хочу! Очень хочу! Ой, как замечательно! Только Паша… У меня… у меня сейчас денег нет. Но скоро будут, и я обязательно…
– Ну, деньги… Какие уж там деньги. Поночуй, пока надо, а там видно будет.
Очерк про Пашу я сочиняла с большим воодушевлением. Но одних восторгов, считала я, мало. Я написала, какая она безотказная труженица, как предана своему заводу, как регулярно перевыполняет план на своей тяжелой, опасной, совсем не женской работе. А затем описала, какой у нее трудный и убогий быт, "даже шкафа для одежды у нее нет, негде поставить, скудная ее одежка висит на двух гвоздях на стене". И дальше перешла к описанию всего барака, его тесных клетушек, его четырех закопченных кухонь на две сотни жильцов, его загаженного сортира в сарае во дворе. И спрашивала с недоумением: почему огромный, всесоюзного значения, богатый комбинат не может обеспечить своим работникам нормальные условия жизни?
Это мое сочинение редактор читал долго и вдумчиво.
– Ну что же, – сказал он. – Прекрасная статья, написано с большим вниманием к рабочему человеку. Сразу чувствуется столичная выучка. И критика, разумеется, дело необходимое. Есть только кое-какие вещи, которых вы не могли знать. Например, вот вы пишете про барак. Этот барак строился во время войны, под бомбежками, когда все силы напрягались для победы, об удобствах думать не приходилось. Так что…
– Да, но война кончилась десять лет назад. Неужели за все это время нельзя было построить…
– Построим, построим! В горсовете давно уже лежит прекрасный проект жилого корпуса для работников завода.
– Давно лежит? И долго еще будет лежать?
Редактор начал слегка раздражаться:
– Голубушка, не стоит иронизировать. Вы недостаточно знаете местную обстановку, чтобы иметь о ней объективное представление. Давайте-ка лучше пройдемся по вашему тексту, отполируем его – и в печать.
Я не считала, что мой текст нуждается в "полировке", к тому же на вранье его поймала – вовсе не во время войны был выстроен этот барак, а гораздо раньше, но раздражать редактора было отнюдь не в моих интересах. Да и прав он был, я совсем не знала местной обстановки.
– Про Пашу вы чудесно написали, такие люди – наша гордость. И барак описан живо и неравнодушно. Только очень уж вы сгущаете краски. Называете, например, комнаты "клетушками". Или, скажем, "закопченные кухни". Или вот это, например, где сказано насчет сортира. Мы и слов-то таких в нашей газете не употребляем. Подумайте сами, ведь там люди живут, их может оскорбить такой взгляд на их жизнь. Так что это мы убираем. Смягчим в двух-трех местах излишне резкие формулировки, и готово!
Я трусливо согласилась. В конце концов, он опытный газетчик и, наверное, лучше знает, как надо.
– Мы с вами сработаемся! – удовлетворенно сказал редактор. – Оставайтесь у нас подольше. А к вам вот какая просьба: давайте побольше о молодежи, о культурной жизни города. Вот у нас очень активный Дом культуры, там много интересного найдете.
И я писала о Доме культуры, о всякой его активности, и о хоре учеников местного ФЗУ, проходивших практику на заводе медицинских инструментов, и о молодом милиционере-регулировщике, управлявшем негустым движением на центральной площади города, и о пекаре-ударнике, и о местном поэте – да о чем и о ком я только не писала!
По вечерам мы с Пашей затевали долгие ужины. Сперва стряпали в общей кухне, в толпе других хозяек, потом садились за стол – есть и разговаривать. Паша любила пиво, но не позволяла себе расхода, копила на посылку сыну, и я иногда приносила бутылку. Выпив и раскрасневшись, Паша говорила без умолку; видно было, что поговорить с сочувственным слушателем для нее – нечастое удовольствие.
Я спросила, не думает ли она завести телевизор.
– А на кой мне? Смотреть, как хорошо живут другие люди? А как плохо – я и без того знаю. И телевизор, он знаешь, сколько стоит?
– Что же ты делаешь по вечерам?
– Всегда найдется, что поделать. Постирать, сготовить, прибраться. А то к подружке зайду посидеть. Когда и книжку почитаю, если время выпадет. Я это люблю.
Я спросила, какие книжки она любит, что читала последнее время.
– Книжки я люблю хорошие, добрые, про хороших людей. И чтоб кончалось хорошо. Вот мне тут подруга принесла "Далеко от Москвы", читала? Замечательная книга, видишь, какая толстая. Я люблю, чтоб толстая, надолго хватает. Очень утешная книга, утешает душу.
Сама я книгу не читала, но вспомнила не без неловкости все те циничные и пренебрежительные слова, которые говорились в моем интеллигентском окружении об этом классическом образце соцреализма. И подумала, что, значит, должно в книге быть что-то, если она утешает такие души, как Пашина.
Деньги капали понемногу. Гонорары газетные были весьма тощи. Их хватало на еду, на уплату Паше за постой (она отказывалась, но в конце концов взяла), на телефонный звонок в Москву. На обратную дорогу надо было еще копить и копить. А значит, еще писать и писать. Между тем мой первоначальный энтузиазм начал несколько остывать. Я уже набила руку на этих очерках, писала их по одной схеме, редактор был доволен, но мне слегка надоело.
В поисках сюжета я познакомилась с начальником пристани, о котором и не преминула написать. А он спросил, где я остановилась, и, в благодарность за хороший отзыв, предложил мне переселиться бесплатно в отдельную каюту на старом пароходике, пришвартованном к пристани и предназначенном на слом. "Там живали иногда командировочные, а сейчас никого. Суденышко маленькое и дряхлое, сказал он, а каюта капитана в нем просторная и удобная, и электричество есть. Вода и туалет, правда, только на пристани. Стоит оно тут давно и еще невесть сколько простоит. А вы покамест поживите, тут тихо и воздух свежий, не то что там, в бараке".
Я обрадовалась. Мне действительно было тесно и душно в Пашиной клетушке, да и не платить ей я не могла. А тут бесплатно. И я побежала собирать вещи. Паша была на работе, я написала ей записочку и совсем уже готова была уйти, как вдруг вспомнила об одном, весьма постыдном для меня обстоятельстве, с которым надо было что-то делать.
Я уже писала, что в детстве мне случалось подворовывать и что моя воровская карьера закончилась где-то годам к десяти. Но это, оказывается, неправда. Я украла у Паши и совсем об этом забыла.
Как истинная курильщица, я курила всегда одни и те же сигареты, "Дукат". Они были без фильтра – с фильтром в России тогда вообще сигарет не было, – плоские, слишком туго набитые, так что приходилось разминать их пальцами и, отсыпав лишний табак, придавать им округлую форму (эту не нужную теперь привычку я сохранила до сих пор). Продавались они в пачках желто-оранжевого цвета, по десять штук в каждой. Пачка стоила меньше рубля.