Ощущение легкости и свободы так меня распирало, что я позволила себе заговорить с соседом. Какой национальности были все эти мужчины, я понятия не имела. Может быть, англичане – тогда заговаривать не следовало. Возможно, французы – и тем более. Но, скорее всего, голландцы – попробовать можно. Голландский язык я освоила очень слабо, ибо на мои попытки взяться за него всерьез Джон категорически заявил, что мне не нужен еще один язык малой страны, язык, на котором никто, кроме голландцев, не говорит. И что если хочу что-то изучать, то это должен быть арабский. Он был прав, конечно. Между собой мы говорили по-английски, Джон много лет прожил в Америке, вообще, многие голландцы хорошо знают языки, особенно родственный немецкий и двоюродный английский.
Короче, я обратилась к соседу и спросила, надолго ли мы остановимся в Бельгии. Судя по акценту, он таки был голландец. Ответил охотно, сказал, что ненадолго, только он выйдет да таможенники войдут. Жаль, сказала я, хотелось немного погулять. Второй раз проеду через Бельгию, а страны так и не увижу. Да, жаль, согласился он, в моей стране есть на что посмотреть. А, значит, фламандец. Постепенно к разговору подключились остальные, все по-английски, каждый со своим акцентом. Там был один немец и один француз, остальные, кроме моего соседа, голландцы. Я их всех определила по акцентам, а они моего явно определить не могли. У меня акцент на английском сложный, с отзвуками русского, голландского (от Джона) и иврита. Видела, что им любопытно, но спрашивать, судя по всему, считали невежливым. А я, начав разговор, продолжать его не торопилась, говорила мало, боясь в таком интернациональном обществе ляпнуть что-нибудь несообразное.
Француз, узнав, что в Париже я уже бывала, начал расхваливать свою страну, уверяя меня, что Париж – это не настоящая Франция. Ну, насчет столиц это обычный разговор, то же и про Нью-Йорк с Америкой говорят, и про Токио с Японией, и уж конечно про Москву с Россией. Даже про наш Иерусалим так говорят, и это правда. Немец тоже что-то сказанул, его я не поняла, однако мило ему улыбнулась. Короче, в нашем отсеке началось оживленное общение, говорили уже между собой, вмешался даже кто-то из соседнего отсека. Газеты моих соседей лежали у них на коленях. Я их всех слушала и думала с умилением – какие все-таки эти европейцы славные, дружелюбные люди. И вовсе они не замкнутые, не холодные, не высокомерные, просто цивилизованные. И поболтать любят не хуже моих израильтян, надо только подтолкнуть их, запустить говорильню в ход. И я довольна была, что мне это удалось. Настроение мое все повышалось, хотя казалось, куда уж лучше.
По радио что-то сказали, сосед объяснил мне, что въезжаем в Бельгию. Он встал, снял сверху свой портфель, вежливо попрощался со всеми и пошел к выходу. Все зашевелились, начали копаться в портфелях и внутренних карманах пиджаков, я тоже вытащила свой билет. Интересно, думаю, как они делают досмотр? Неужели роются в сумках и чемоданах? Вряд ли. Скорее всего, просто спрашивают и принимают на веру. Тут ведь все на доверии. Может, там и сям что-нибудь проверят для порядка – мне даже хотелось, чтобы открыли мою сумку, пусть убедятся, какая я добродетельная и законопослушная.
В вагон вошли двое полицейских и отправились по рядам – один по правому, другой по левому. Никаких вещей они не проверяли, а брали у пассажиров какой-то документ… явно не билет… открывали его… всматривались в лица…
У меня похолодели руки.
Они проверяли… да, я видела это ясно… они проверяли паспорта!
Но как же так?! Тут ведь паспорта не нужны?
И что мне теперь делать?
– Это бельгийцы? – спросила я у соседа напротив.
– Да нет, Бельгию мы уже почти проскочили, – улыбнулся мне сосед. – Это уже французы.
Я даже не заметила короткой бельгийской остановки.
Что делать? Встать и уйти в туалет, пересидеть там? Поздно. Только что кто-то позади меня привстал, и полицейский, проверявший наш ряд, коротко приказал:
– Попрошу не вставать! Еще две минуты.
Упасть в обморок? Я была близка к нему, но это только затянет процедуру. Не дай бог, еще в больницу отправят! Скорее, конечно, приведут в чувство на месте, а паспорт все-таки спросят.
Эх, черт, поздно сообразила! Можно было залезть под скамью, там порядочное пустое место, а за ногами не видно. Доброжелательные соседи наверняка не выдали бы! Но поздно, поздно, полицейский был уже в двух шагах от меня.
И вот он прямо передо мной.
– Votre passeport, madame, s’il vous plaît!
– У меня нет с собой паспорта, – ответила я ему по-французски.
– Нет с собой? А где он?
– Я его забыла дома.
– Забыла. Хорошо. Сидите, пожалуйста, здесь и ждите меня.
– Как глупо с моей стороны… – начала было я объяснять соседям, но объяснять было некому.
Передо мной стояла сплошная завеса развернутых газет. Ни единого человеческого лица. Я глянула вбок, на соседнюю скамью. То же самое. Только из глубины вагона смотрело на меня несколько пар любопытных глаз, но и они, встретив мой взгляд, немедленно загораживались газетами или книгами. Я сидела и изнывала от стыда.
Минут через десять оба полицейских вернулись. "Следуйте за мной, – сказал мне первый, – и захватите свои вещи". Он собирается ссадить меня с поезда! Или просто сразу в тюрьму?
Полицейские привели меня в головное купе поезда, попросили оттуда проводника, посадили меня у окна, так, чтобы закатное солнце светило мне в лицо, а сами сели напротив. И начался самый абсурдный разговор в моей жизни.
– Как вас зовут?
– Юлия Винер.
– Это ваше полное имя?
Я вспомнила, что написано в моем голландском паспорте.
– Юлия Меировна Винер-Фернхаут.
– Ваши другие имена?
– Больше нету.
– Назовите, пожалуйста, все ваши другие имена.
– Нет у меня больше имен.
– И так вас зовут друзья и знакомые?
– И так, и по-всякому.
– Как "по-всякому"?
– Кто как. Юлечка, Юлька, Юленька, Юлёк, Юляша, Юлюшка, Юшенька, Юленок…
– Это ваши клички?
От перечисления всех этих ласковых имен у меня выступили слезы на глазах. Люди, которые меня так называли, любили меня, и никого из них не было рядом, никто даже не знал, где я и как мне плохо, я была одна, и никто не мог мне помочь.
– Это уменьшительные от имени "Юлия".
Полицейский, видя мои слезы, слегка пожал плечами.
– Вы подданная Нидерландов?
– Да.
– И там оставили свой паспорт?
– Да. Я не оставила, я забыла.
– Вы сказали, что оставили свой паспорт дома. Где вы живете?
Легче всего было соврать, сказать, что в Амстердаме. Но ведь допрос на этом не закончится, и я наверняка запутаюсь. Да я уже запуталась. Теперь придется долго объяснять, где я живу и почему. Выдержит ли мой французский?
– Я также гражданка Израиля, там живу.
– Изра-аиля! Как вы оказались в Израиле? Вы там родились? Или эмигрировали?
– Эмигрировала.
– Когда?
– В семьдесят первом году.
– Из Голландии?
– Из Советского Союза.
Это его слегка заткнуло. Но ненадолго. Он саркастически улыбнулся:
– Вы ехали по заданию?
– По какому еще заданию? Обыкновенная эмигрантка.
– Хм. Обыкновенная эмигрантка. Так где же вы оставили свой паспорт? В Москве, в Израиле, или в Амстердаме?
Я взмолилась:
– Позвольте мне рассказать все по порядку. Тогда вы все поймете. Еврейка, родилась в Москве, антисемитизм не нравился, эмигрировала в Израиль, там встретила голландского кинорежиссера, вышла за него замуж, получила голландский паспорт, теперь у мужа дела в Амстердаме, он взял меня с собой, а я решила на несколько дней съездить в Париж к друзьям. И забыла паспорт дома.
– Как-то все это звучит странно, согласитесь. Оставили паспорт дома. Так вы живете в Амстердаме?
– Нет, мы живем в Иерусалиме. И ничего тут нет странного!
К самому слову "Иерусалим" было в Европе тогда, да, кажется, и сейчас, отношение самое трепетное. Проезжая через Альпы, мы остановились заправиться у маленькой сельской бензоколонки. Хозяин спросил, издалека ли едем. Узнав, что из Иерусалима, он сбегал в дом и принес бутыль из-под местного вина. И бережно слил туда грязную горячую воду из радиатора нашей машины, приговаривая: "Вода из Святого города! Вода из Иерусалима!"
Но моего полицейского это не впечатлило. Его интересовало другое:
– В Иерусалиме. И вот там вы и оставили ваш паспорт? Тогда как же вы приехали в Амстердам?
Была ли это тупость или их такой намеренный прием, не знаю, но от раздражения я даже забыла на минуту свой страх.
– Да нет же! Я его забыла в Амстердаме! Там, где мы остановились! У друзей моего мужа! Можете позвонить ему, он все подтвердит.
– Да, не сомневаюсь, – сказал полицейский холодно (он оставался со мной один, второй давно ушел).
Он еще много чего спрашивал – про моих парижских друзей, кто они, да что они, да откуда я их знаю, а потом опять – как меня зовут, да где я живу и чем занимаюсь, и почему не взяла с собой паспорт, и где я его оставила…
– Может быть, у вас есть другой какой-нибудь документ, подтверждающий вашу личность? Кредитные карточки, водительские права? Наконец, счета, письма на ваше имя?
Ничего этого у меня с собой не было. Специально перед поездкой вытрясла все из сумочки, оставила только деньги, сигареты и записную книжку. На записной книжке давно собиралась надписать свое имя и номер телефона, на случай, если потеряю, да по лени так и не сделала этого.
Наконец ему, видимо, надоело:
– Итак, мадам. Как только мы прибудем в Париж, вам придется сделать поворот кругом (un demi-tour) и вернуться в Амстердам. Пусть с вами разбирается тамошняя полиция. Вечернего поезда в Амстердам нет, поэтому вам придется переночевать с нами (он еле заметно хмыкнул), в камере предварительного заключения…
В камере предварительного… вместе с проститутками, воровками и прочей парижской уличной швалью…
Увидев ужас на моем лице, он прибавил успокоительно:
– Всего одну ночь.
Я взмолилась:
– Пожалуйста, не надо! Не делайте этого! Неужели вы мне не верите? Все очень просто, как только я смогу позвонить мужу, он пришлет мне паспорт! Пожалуйста!
Он пожал плечами, встал, сказал:
– Вот из Амстердама и позвоните.
И вышел из купе. И запер его снаружи.
Я сидела в полном отупении. Это со мной? Со мной все это происходит? Это я буду ночевать в камере предварительного заключения, и с позором возвращаться в Амстердам, и иметь дело с тамошней полицией? И главное, сама во всем виновата! Почему это я так легкомысленно решила, что в свободной, полуобъединенной Европе мне не понадобится паспорт? А ведь Джон спросил, не забыла ли я его. Почему я не обратила на это внимания? Он же не просто так спросил. Очень уж разнежилась, расслабилась от свободы, забыв, что неограниченной свободы вообще не бывает. Кажется, весь мой прежний жизненный опыт говорил мне, что сама по себе моя личность еще не доказательство, что всегда и везде необходимо документальное ее подтверждение, почему же именно тут я этот опыт отбросила? Причем почти сознательно, почти намеренно, чтобы еще полнее насладиться этой воображаемой свободой!
Ну, вот теперь и наслаждайся, злобно говорила я себе. Поделом тебе. Вот тебе твоя свобода, в камере предварительного заключения. И друзей ты не увидишь, и деньги за билет пропадут, а уж что Джон скажет, лучше не думать.
Минут через пятнадцать полицейский вернулся и молча сел на свое место напротив меня. Что-то неуловимое в его взгляде подсказало мне, что настроение его несколько изменилось. Не знаю, как и почему, но, кажется, в положительную сторону. Он вздохнул, вынул блокнот, куда записывал мои ответы, и начал все заново:
– Ваше имя?
– Юлия Меировна Винер-Фернхаут.
– Где вы родились? Где живете? Зачем вы едете в Париж? Как зовут ваших друзей в Париже? Откуда вы их знаете? Чем они занимаются? Где и зачем вы оставили свой паспорт?
И дальше, дальше, все по кругу.
– Назовите ваши клички. Только без слез.
– Да какие клички? Что я, шпионка? И я не плачу.
– Ну как же? Все эти "Юлешка", "Юленка"… какие еще?
– Так зовут меня близкие люди. Вам это не нужно.
– Не нужно, говорите? Ну и ладно. Вы курите?
Я даже вздрогнула. А это к чему? Тоже часть допроса, какая-то ловушка? Курить мне ужасно хотелось, но ясно же, что здесь, сейчас никак нельзя.
– Курю.
– Давайте покурим. У вас найдется для меня сигарета?
Сама я курила "Кент", но в последнюю минуту Джон подсунул мне пачку "Житан", сказав: "Приучайся, там все эти курят".
– Конечно найдется! – я была в восторге. И покурить можно, и, главное, он начинал превращаться в человека!
Я протянула ему пачку французских сигарет и, пока он ее распечатывал, незаметно вытащила себе кентину, те для меня слишком крепкие.
– Э, да мы с вами курим одни и те же сигареты! Вот повезло! Мои еще утром кончились.
– Оставьте это себе, у меня есть еще.
– Да? Х-м… Спасибо, – и он сунул пачку в карман.
Сидим, покуриваем. Атмосфера явно разряжается.
Отпустит?
Я решила воспользоваться моментом:
– Не арестуйте меня, а? Пожалуйста! У вас ведь есть радио, правда? Попросите своих коллег позвонить моему мужу, он им все про меня подтвердит. И пусть срочно вышлет мой паспорт по адресу друзей. Пожалуйста! Прямо сейчас!
– Ишь ты, быстрая какая! – он засмеялся. – Это на тебя курево так действует?
Ура! Он зовет меня на "ты"!
– Попрóсите? И все уладится!
– Ну что с тобой делать? Откуда только ты такая взялась? Ездит без паспорта да еще требования предъявляет!
– Я не требования, я очень прошу…
– Ты знаешь, почему я вообще с тобой разговариваю? Только потому, что ты говоришь по-французски.
Французский! Подростковая моя любовь! Зря я тебя разлюбила! Ты меня выручаешь.
– Не думай, я английский хорошо знаю. И немецкий тоже. И фламандский. Но говорить бы не стал. Только потому, что ты постаралась, изучила мой язык. Ладно, черт с тобой. Давай номер телефона.
Номера я, конечно, не помнила, поспешно вытащила записную книжку, открыла…
– А это у тебя что? Ну-ка покажи!
Он взял мою книжку, перелистнул… Лицо его вдруг приняло прежнее неподкупное выражение.
– Это вы здесь писали? Все эти списки? А это что? Шифр? Что он значит?
Эта книжка была битком набита именами, адресами, телефонами и всякими моими заметками, я возила ее с собой везде по свету. И использовала в ней все доступные мне языки. Какой был в данный момент в голове, на том и писала. Часто для скорости и для экономии места использовала своего рода стенографию – пропускала, как в иврите, все гласные, надеясь, что в спокойную минуту разберусь и перепишу. Прочесть это было невозможно, ни по-французски, ни по-английски. Но в поездках спокойных минут обычно не бывало, а по возвращении домой сразу находились более срочные дела.
– Я спросил вас, что это за шифр, – настойчиво повторил полицейский, указывая на список предметов, заказанных мне друзьями. В одной колонке были имена, в другой – что кому. Часть предметов была записана по-русски, часть по-английски, а имена – одни по-русски, а другие на иврите. Напротив одного из русских имен стояло: "something nice mais bon-marché" (что-нибудь симпатичное, но недорогое). – На каком языке все это написано?
– На разных.
– Вот это, например, какой язык?
– Польский.
– Почему? И зачем?
– Я писала это в Польше. Так мне было удобней.
– Что вы делали в Польше?
– Встречалась с матерью.
– С чьей матерью?
– С моей, моей собственной!
– Ваша мать полька?
– Нет, она русская еврейка.
– Что же она делает в Польше?
– Ничего она там не делает! Она приехала из России, а я из Израиля, только так мы могли повидаться, меня ведь в Россию не пускают.
– Почему не пускают? Или вы сами боитесь туда ехать? Вас могут там арестовать?
– За что арестовать?
– Это вы мне скажите, за что.
– Не за что меня арестовывать. Ничего я такого не сделала.
– Тогда почему вы боитесь туда поехать?
– Да не боюсь я! Меня просто не пустят!
– Почему?
– Ведь я в Израиле живу!
– Ну и что?
Пришлось пространно объяснять. Он послушал-послушал и снова ткнул пальцем в книжку:
– А это что за значки?
– Это не значки, а буквы. Иврит.
– Иврит? Язык Библии? И вы это понимаете?
– Да.
– Что здесь говорится?
– "Рони Хазаз. Мягкий французский сыр".
– И что это означает?
– Это означает, что человек по имени Рони Хазаз просил привезти ему мягкого французского сыра.
(Я опускаю все прочие вопросы, которые он задавал мне между репликами, снова и снова – как меня зовут, где я родилась и т. п.)
– И все-таки? Что под этим подразумевается? Не может быть, чтобы вы использовали язык Библии для такого вздора.
– Да мы его для любого вздора используем! Мы же на нем говорим!
– Допустим. Но что имеется в виду? Это код? Такой вещи как "мягкий французский сыр" не существует. Есть сотни разных сортов. Что означают эти три слова?
Я растерялась. Из всех названий я помнила только "бри", да и то не уверена была, что он мягкий. А ведь я была уже так близка! Он уже сам был мягкий, как сыр. От отчаяния я крикнула:
– Взрывчатка! Вот что имеется в виду! Мягкая французская взрывчатка пласти́к! Чтоб всех вас к черту подорвать!
Полицейский оставался невозмутим. У меня вдруг мелькнула мысль, что он просто развлекается, коротает время до Парижа. Так оно, вероятно, и было, но пока что допрос продолжался, угроза по-прежнему висела у меня над головой.
– Пласти́к – это хорошо, – сказал он серьезно и перелистнул страничку. – А вот это что такое? – спросил он, показывая на довольно длинную запись по-русски.
– А это – мои прекрасные впечатления от первого посещения Голландии.
– А где ваши впечатления от первого посещения Парижа? Хоть что-нибудь по-французски?
Записи о Париже у меня не было. По-французски были только всевозможные указания и объяснения, как, куда и на каком транспорте добираться.
– Н-да, не густо. И вот тут ошибка, и тут. А теперешнее ваше посещение Парижа? Уж о нем-то вы наверняка напишете?
Ох! Неужели это посещение все-таки состоится?
– Это зависит исключительно от вас. Если вы меня отпустите, я напишу, какие французские пограничные полицейские милые, любезные и внимательные. А если не отпустите, то напишу, какие они бездушные и грубые формалисты.
Он сжал губы и спросил сурово:
– Так и напишете? По-французски?
– Так и напишу…
– Без ошибок?
Тут он расхохотался, протянул мне мою книжку и спросил:
– Деньги у тебя есть?
И опять он совершенно сбил меня с толку. Это он что, взятку с меня потребует? Дам, конечно, но сколько? У меня может и не хватить…
– Немного есть, – сказала я растерянно.
– На, – он протянул мне несколько монет, – поди в буфет и выпей рюмочку для успокоения нервов.
– Нет… спасибо… денег не надо… Я… я могу идти?