Но больше всего надежд Яковлев возлагал на ЦАГИ. Однако этот институт, находившийся в процессе перебазирования из Москвы в подмосковный поселок Стаханово (будущий город Жуковский), оказался слабо связанным с делами и нуждами ОКБ, возглавлявшимися по большей части молодыми руководителями. Во главе ЦАГИ следовало, по его мнению, поставить человека, который развернул бы деятельность этого важнейшего научного учреждения на обеспечение насущных нужд стремительно развивающегося авиапрома, не забывая при этом и фундаментальной науки. Таковым человеком казался ему генерал И.Ф. Петров, которого он оценил во время командировки в Германию. Кандидатура эта Яковлеву казалась вдвойне подходящей еще и по той причине, что опыт и знания Петрова очень ценил Сталин – вождь знал его еще с Гражданской войны, – и верил ему.
Шахурин повертел в руках проект приказа о назначении Петрова и отложил в сторону: надо подумать. Приказ он подписал через два дня, и Яковлев понял, что тот советовался с Хозяином.
Поначалу Ивана Федоровича Петрова в ЦАГИ восприняли настороженно, если не сказать враждебно. Генерал, летчик – и будет руководить "чистой" наукой! А чистая наука (выдающиеся ученые, такие как Б. Юрьев, И. Остославский, М. Келдыш, А. Мартынов и др.) тем временем с утра стояла в длиннющей очереди у единственной проходной, отмечая пропуска у бдительных охранников. Иван Федорович вызвал к себе начальника режима и потребовал упростить унизительную процедуру проверки и ловить врагов где-нибудь в другом месте. На это предложение главный охранник высокомерно ответил: "Я в своих действиях отчитываюсь только перед Лаврентием Павловичем!"
Но не таков был Петров, чтобы отступить, и он добился своего, несмотря на столь внушительные силы, на которые намекал чекист, которого, в конце концов, пришлось уволить.
Окончательно расположил к себе коллектив новый начальник ЦАГИ тем, что организовал в институте летный отряд по первоначальному обучению навыкам полетов… ученых. С удивлением Петров выяснил, что многие из тех, кто рассчитывает прочность, исследует ламинарные и турбулентные потоки, не только не летали сами, как пассажиры, но и вообще видели самолеты лишь издалека. Учениками летного отряда в числе первых стали В.П. Ветчинкин, М.В. Келдыш, С.А. Христианович, А.А. Дородницын, И.В. Остославский, С.Н. Шишкин, Г.П. Свищев и др. В 6.30 утра "молодые курсанты" спешили на аэродром, садились вместе с инструктором в кабину и отдавались стихии полета.
По воспоминаниям самого Петрова молва об уникальном летном отряде дошла и до Политбюро:
"На одном из заседаний Маленков обратился к Сталину:
– Вы знаете, товарищ Сталин, что Петров затеял в ЦАГИ?
– Что? – спросил тот.
– Организовал летный отряд, в котором летают все наши крупные ученые авиации.
– Ну, и что?
– Да они могут разбиться!
Сталин пожал плечами и ответил:
– Пусть наши ученые не создают таких самолетов, которые разбиваются".
Разумеется, летчиков из необычных курсантов Петрова не получилось, но все как один из них заявляли, что именно эти полеты в утренние часы раскрыли им сущность авиации не меньше, чем тома мудреных формул.
Яковлев всецело поддерживал своего старшего товарища, ставшего в некотором роде его подчиненным, он весьма дорожил его дружбой.
2 июня 1940 года приказом по НКАП, подписанному замнаркома Яковлевым, ЦАГИ было поручена перспективная работа – исследование сверхзвуковых скоростей…
Вторая командировка в Германию: "Смотрите и готовьтесь к войне!"
Дружба Яковлева и Петрова еще больше окрепла во время второй командировки делегации И.Ф. Тевосяна в Германию. Теперь, в марте 1940 года, авиационную часть делегации возглавлял уже замнаркома А.С. Яковлев. В нее и входил генерал Петров. Накануне поездки Яковлева и Петрова вызвал к себе И.В. Сталин, сказавший, чтобы при осмотре заводов они постарались определить их промышленный потенциал.
– На случай войны с Германией нам важно знать, сколько они смогут выпускать боевых самолетов в день. А вообще-то смотрите и готовьтесь к войне – так сформулировал задание вождь.
По каким-то признакам Яковлев предположил, что, несмотря на то, что официальным главой авиационной части делегации является он, у Петрова какой-то другой статус, который для Сталина будет повыше. И то, что при прощании вождь сказал Петрову про баню, в которой хорошо бы, как раньше, вместе попариться, окончательно утвердило его в этом предположении.
В своей книге "Цель жизни" А.С. Яковлев оставил прекрасное описание этой поездки, с яркими характеристиками немецких конструкторов, руководителей Третьего рейха, и мы отсылаем читателя к ним. Здесь же мы предоставим слово вновь И.Ф. Петрову, в сжатой форме, по-военному четко изложившему маршрут и цель поездки.
"Нашей группой были осмотрены самолетостроительные заводы Хейнкеля в Ростоке, Юнкерса в Дессау, Дорнье в Фридрихсгафене, Мессершмитта в Регенсбурге и Аугсбурге, Фокке-Вульфа в Бремене, Хеншеля в Шокефельде; моторостроительные заводы Даймлер-Бенц в Штутгарте и Бисдорфе, Юнкерса в Дессау, Сименса и Гальске в Берлине, Хирта вблизи Берлина, завод "Байрише моторен верке" (BMW) в Мюнхене; заводы, поставлявшие оборудование для самолетов и моторов, – Боша в Штутгарте, Сименса и Гальске в Берлине, Шварца в Берлине, Юнкерса в Магдебурге, Карла Цейса в Иене, завод "Аскания Верке" в Берлине и многие другие (всего 219 точек).
Мы осматривали лаборатории, цеха, испытательные станции и стенды, беседовали с конструкторами и производственниками. В результате нам не только удалось ознакомиться с имевшимися конструкциями, но и увидеть перспективу их дальнейшего развития на ряд лет. На основе оценок, сделанных авиационной группой, было решено закупить следующие образцы самолетов: по два экземпляра бомбардировщиков J-88К1 (пикирующий вариант), J-87 и Do-215; по пять экземпляров истребителей Не-100, Ме-11 °C-2 (двухмоторный) и Ме-109Е; по два экземпляра двухмоторного учебного самолета FW-85.
При посещении фирм "Дорнье" и "Фокке-Вульф" была выявлена подготовка к запуску опытного бомбардировщика Do-217 и одномоторного истребителя FW-190. Образцы их к закупке не рекомендовались, поскольку они не вышли к тому времени из стадии испытаний.
После осмотра основных авиационных заводов Германии большая часть членов авиационной группы – П.В. Дементьев, А.С. Яковлев, Н.Н. Поликарпов и другие – уехала в Москву. Закупку отобранных самолетов и отправку их в Москву А.С. Яковлев по согласованию с Москвой возложил на меня".
Яковлев уезжал в Москву, тая в душе тревогу. Дело в том, что в предпоследний день в пачке газет, которые портье приносил в номер, он обнаружил одну на русском языке. Это было белоэмигрантское издание, которое читать советским людям категорически не рекомендовалось. Александр Сергеевич уже совсем было вознамерился скомкать газету и бросить ее в урну, но название одной из статей зацепило глаз. Он развернул газету.
"Швайнхунде, господа, швайнхунде!"
Конечно, Мужской приют на Мельдеманштрассе хоть и был учреждением из разряда благотворительных, но все же он был гораздо чище и пристойней, чем те ужасные венские ночлежки, в которых Адольфу довелось обитать в прошлые годы. Да и народ здесь был поприличней – практически не было чехов, сербов, цыган, а в читальном зале ему иногда даже разрешали рисовать.
Но как можно художнику работать на столе, без мольберта! И Адольф, следуя вежливым напоминаниям, похожим на понукания, своего друга Карла Ганиша, брал мольберт и отправлялся в город – творить на природе.
Черт бы побрал этого Ганиша! Адольф скрежетал зубами, повторяя его имя. Художник, творец, вынужден был отправляться на поденную работу, чтобы этот пройдоха мог жить припеваючи. Адольф злился, но понимал, что именно благодаря способностям Карла его пейзажи и натюрморты находили сбыт, но дележ прибыли на равные части возмущал молодого художника. Добро бы Карл тратил деньги достойно, а то все на танцзалы, на девушек. Нет, все свои свободные деньги Адольф тратил на оперу. Моцарт, Гайдн и, конечно, Вагнер. Музыка Вагнера вызывала в молодом художнике неизъяснимый прилив гордости за принадлежность к самой великой нации мира…
Сегодня путь Адольфа лежал на привокзальную площадь. Ему давно хотелось запечатлеть на холсте роскошное здание венского железнодорожного вокзала – оно привлекало его не только как художника, но и как архитектора – Адольф Шикльгрубер к своим двадцати двум годам имел за плечами провал вступительных экзаменов не только в художественное училище, но и в архитектурную академию. Однако эти неудачи не поколебали его мнения о собственных талантах, а лишь укрепили во мнении, что в Австрии, великой германской земле, чистокровному немцу достойно устроиться в жизни стало невозможно из-за засилья евреев, чехов, мадьяр, которые даже в имперских учебных заведениях определяют судьбу людей арийской расы.
Январское солнце заливало жидким светом привокзальную площадь, и той игры света и теней, которые так нравились ему, Адольф не увидел, и настроение его окончательно испортилось. Идея запечатлеть на холсте Венский вокзал родилась у Адольфа три недели назад, в рождественскую ночь 1912 года. Тогда здесь на площади магистрат устроил народное гулянье с бесплатной раздачей подарков, с горячим пуншем, и ярко освещенный вокзал казался ему, измученному постоянным безденежьем, голодом, задавленному унижением (задавленному, но не сломленному, нет, господа, не сломленному!) отправной точкой в новую жизнь. Но рождество прошло, настал серый январь 1913 года с серыми буднями полуголодной жизни, и сейчас, глядя на толпы людей, вытекающих из дверей вокзала, одетых в серые одежды, жизнь показалась совсем серой и беспросветной. За годы работы на венских площадях Адольф научился различать эти серые потоки: берлинская публика была не в счет, а вот пассажиры из Польши, поляки резко отличались от итальянцев, сербы от румын, французские путешественники не шли ни в какое сравнение с болгарами.
Двенадцатичасовой поезд привозил румын. В час тридцать приходил экспресс из Берлина, в два часа площадь заполнялась пшекающими людьми – то приходил состав из Варшавы. Через час все кареты и таксомоторы уже штурмовали усатые люди с расписными торбами – то были пассажиры из Триеста и Белграда. Тогда же приезжали смуглые, тараторящие и жестикулирующие на ходу итальянцы. Адольф буквально физически страдал от того, что великая германская земля Австрия стала плавильным котлом, в котором переплавляются народы и нации лоскутной Австро-Венгерской империи, и немцы становятся здесь нацменьшинством…
Откуда было знать молодому художнику, что именно так – лоскутное одеяло Австро-Венгерской империи – выразился о его родине в беседе с коллегой один российский социал-демократ, отдыхавший от революционных схваток на страницах своих изданий в польском городе Кракове. Российского нигилиста звали Владимир Ульянов, его более молодого собеседника – Иосиф Джугашвили. Ульянов, сменивший свою фамилию на партийный псевдоним Ленин, был чистым теоретиком – он проповедовал свои взгляды в различных партийных газетах, а его гость являл собой пример самого настоящего практика. Джугашвили стал особенно известен в революционных кругах после успешного ограбления Тифлисского банка в 1907 году. Деньги, украденные в казначействе, пошли за границу к Ленину, а сам вдохновитель "Тифлисской экспроприации" – на каторгу, в Вологодскую губернию. После побега из мест заключения (это был его пятый побег) революционер-практик отправился за границу к Ленину. Ульянов-Ленин тепло принял члена ЦК своей партии и в качестве некоторого отдыха посоветовал съездить в Вену, познакомиться там с местными социал-демократами, активно разрабатывавшими тему "культуро-национальной автономии" в Австро-Венгерской империи, населенной многими народами и народностями. У товарища Ленина были свои виды на использование в партии "чудесного грузина". Он хотел сделать его специалистом по национальному вопросу, устранив тем самым остальных претендентов на эту должность. Собственно, Ленин помог ему составить план статьи "Марксизм и национальный вопрос" и Кобе нужно было на месте вжиться в ситуацию и дать отпор теориям Каутского, Реннера, Бауэра.
Товарищ Коба (у Джугашвили, как и у всех революционеров, был свой псевдоним) понимал, что старший товарищ очень серьезно отнесся к действиям австрийских социал-демократов, предлагавших растащить партию по национальным квартирам, и тотчас согласился, хотя пребывание за границей у него всегда было сопряжено с чувством некоторой тревоги. Эта тревога не покидала его в Лондоне, так было в Таммерфорсе, так было в Кракове и других местах, куда его приводили партийные дела. Товарищ Коба, проведший детство и юность на Кавказе, так и не приучился к ношению цивильного европейского платья, и если в России это не очень бросалось в глаза, то в Европе провинциальность и азиатская наружность говорили о своем обладателе весьма красноречиво.
Да, жизнь в рабочих бараках, на конспиративных квартирах, в ссылке отнюдь не способствовали превращению Кобы в джентльмена, и он это знал и втайне страдал от этого. Особенно уязвляло то, что посмеиваться над его наружностью и манерами позволяли себе и некоторые товарищи из ЦК, которые считали, что кавказскому абреку не место в высшем совете, где оттачивали красноречие такие мастера этого дела, как Троцкий, Красин, Кржижановский. Бывшие баре, для которых революция, по его, Кобы, мнению была средством самовыражения, проявлением своей незаурядности. А он был, по их мнению, заурядностью…
Драповое пальто с каракулевым воротником, которое помогла ему купить в Кракове жена Ленина Надежа Крупская, было тяжелым, неудобным, и это тоже раздражало Иосифа Джугашвили, выходившего на перрон венского вокзала. Драповое пальто было некоторым мерилом в его жизни, о чем Иосиф Джугашвили не очень любил вспоминать. В таком монументальном одеянии ходил протоиерей Горийской церкви в его родном городе. И мать говорила своему ненаглядному Сосо (так она называла любимого сына, уменьшая по-домашнему торжественное Иосиф, ударение на первом слоге): учись хорошо, вырастешь, драповое пальто как отец Виссарион будешь носить. Виссарионом звали священника. Впрочем, так же звали и отца Иосифа, но о нем он старался не вспоминать – Виссарион Джугашвили, сапожник и сын сапожника был вечно нетрезвым и к сыну относился плохо.
Раздражение Иосифа Джугашвили усилилось оттого, что на перроне среди встречающих он не увидел ни Бухарина, ни Троцкого, которые в это время были в Вене, а ведь Ленин сказал, что он телеграфирует им, чтобы кто-то из них непременно встретил "чудесного грузина". Разноязыкий гомон наконец утих, и Джугашвили двинулся по опустевшему перрону к роскошному вокзалу. Здание вокзала было поистине великолепным: колонны, лепнина, хрусталь под сводчатыми стеклянными потолками. Но и в вокзале он не увидел товарищей, которые должны были встретить его…
Здание вокзала было поистине великолепным, и это Адольф ощущал всем существом художника, восторгаясь идеальными пропорциями, строгими линиями фасада, украшенного колоннами и лепниной, стеклянной крышей. Но работа не шла. Зябли пальцы, и карандаш просто валился из них. Морозец был небольшим, но его было достаточно, чтобы показать несостоятельность легкого суконного пальтишка с бархатным воротничком, купленного на благотворительном базаре на рождественской распродаже. Нет, работа сегодня решительно не шла, и Адольф подумывал о том, что неплохо было бы сейчас залезть в теплую кровать и, как в детстве, укрыться с головой периной, но в Мужском приюте ложиться в кровать разрешалось только на ночь после вечерней молитвы и ужина. И целый день в помещениях приюта из-за экономии стояла противная стынь, от которой сводило судорогой пальцы ног и ныли зубы. Адольф вспомнил родной дом в Линце, хлопотливую мать, которая боготворила его, Гитлера, и на мгновение на душе стало теплее. Светлым воспоминанием его жизни была только мать, отца он не любил и боялся, и, быть может, от этой нелюбви он и записался в приюте как Шикльгрубер, а не Гитлер. Но то была минутная слабость, позже он вернет родную фамилию, с которой и войдет в историю.
Да, придется идти в городскую Народную библиотеку. Там тепло, там можно сидеть в читальном зале хоть весь день, читая великих писателей, которые воспели величие арийского духа, воспели красоту прирейнских равнин, недоступную красоту Альп… Но есть хотелось и в читальне. Так что хочешь не хочешь, а придется тащиться через весь город на Кайзерплац, где была бесплатная столовая при бенедиктинском монастыре. Обед там был из двух блюд плюс кофе, но плохо то, что необходимо было прежде прочесть молитву и долго креститься. К религии Адольф охладел давно и не понимал, зачем она вообще нужна, но голод заставлял произносить слова, которые, по его мнению, ничего не значили…
Сейчас он дорисует льва у подножия лестницы, ведущей в центральный зал, и отправится на Кайзерплац. Но что это? Около беломраморного льва возникла нелепая – явно неарийская! – фигура невысокого человека в тяжелом драповом пальто с желтым дорожным саквояжем у ног. Он удивленно озирался по сторонам, явно выискивая кого-то взглядом. Черные волосы, черные усы выдавали в нем турка или албанца. Адольф глянул на вокзальные часы и несколько удивился – только что пришел поезд из Варшавы, оттуда турки вроде не приезжают.
"Господи, в кого ты превратил блестящую Вену, – прошептал художник, пряча в коробку карандаши. – Каждой твари по паре. Семь пар чистых и семь пар нечистых. Точнее, в основном, нечистых"… И словно в унисон библейским рассуждениям молодого художника на колокольне кафедрального собора ударил колокол. "Пора идти", – сказал себе Адольф.
Иосиф Джугашвили тоже не считал себя верующим. Более того, с религией он расстался больно – его отчислили с последнего курса Тбилисской духовной семинарии за участие в подрывных террористических организациях. Но и он вздрогнул после удара большого колокола. Надо было действовать. Надежды на то, что милейший Коля Бухарин или высокомерный Лев Давидович придут и заберут его с этой стылой площади, растаяли, несмотря на мороз.
"Пора идти", – сказал себе Иосиф. Он вытащил из кармана пальто открытку с изображением гостиницы, в которой жили товарищи по партии, и всмотрелся в латинские буквы: "Hotel La Scala".