Ни телеграмм, ни писем. Замолчал
Транзистор. Лишь десяток фото возле.
Ты, кажется, сказал бы, что свеча
Свирепость времени скрепила воском.
В стихах сталкиваются две линии: зима, пустота, смерть – и надежда, что "прорастают жертва, и зерно", а "голос может длиться дольше сердца". В строчке "пустота / нагих полей – открытых настежь залов" слышна контрастная аллюзия к стихотворению Пастернака "Золотая осень". У Пастернака подчеркнута полнота осени, красота и разнообразие природы, ее красок: "Как на выставке картин: / залы, залы, залы / Вязов, ясеней, осин / В позолоте небывалой". У Венцловы – зимняя пустота. Но остается надежда, что есть третий молчаливый собеседник; если двое не слышат друг друга из-за потерянной связи, их обоих слышит Бог. В конце стихотворения все заглушает тема смерти:
…дряхлая стена,
Ветвей скелеты на ветру промозглом,
Осколок льда… А дальше – тишина
По обе стороны седого моря.
Мыслящего Гамлета, "по обе стороны седого моря", должен заменить действующий Фортинбрас. Образ Гамлета и конец трагедии были тогда очень близки Томасу. В сборник входят и стихи "Скажите Фортинбрасу", в которых – следующие строчки:
Они отказались от времени, голоса, жеста,
Ушли от нежданного наследства,
Под порогами приютили несвободу,
Не навестили последнего действия,
И Дании на свете нет.
По мнению критиков и читателей, эти стихи, как бы раскрывающие суть жизни в тоталитарной системе, очень значимы в творчестве поэта (сборник, изданный в Венгрии, даже назвали "Скажите Фортинбрасу"). Но сам поэт счел, что проиграл в этой теме Збигневу Херберту, и не включил стихотворение в свое "Избранное".
Между тем "Разговор зимой" дошел до польских друзей. В 1972 году Иосиф Бродский эмигрировал из СССР и вывез за границу сборник "Знак речи". Он отдал его Чеславу Милошу, который перевел именно "Разговор зимой" и в 1973 году напечатал его в парижском журнале "Культура". Милоша "пронзило" это стихотворение. Перевод не был "жестом вежливости"; ему понравилась "небывало сильная аура той зимы, отраженная в стихах, и той духовной ситуации". Узнав, что стихи перевел Милош, Томас почувствовал, что его будто "посвятили в рыцари". А в пятьдесят седьмом номере польского подпольного журнала Tu teraz, вышедшем в мае 1987 года, было два эпиграфа: четыре строчки из "Морального трактата" Милоша ("Żyjesz tu, teraz. Hic et nunc. / Masz jedno życie, jeden punkt. / Co zdążysz zrobić, to zostanie, / Choćby ktoś inne mógl mieć zdanie") и пять строчек из переведенного Милошем "Разговора зимой" ("Этот пошлый / Век не приемлет знаков – только ключ / Статистики". "Знать, смерти все равно: / Что человек, что ствол древесный гибкий. / Но прорастают жертва, и зерно. / И, думаю, не все еще погибло"). Эти стихи действительно были очень значимы и актуальны.
В тоталитарную зиму можно положиться только на язык, поэзию, разговор, который слышит Бог:
Там, где город кружится и снег,
все бредет в переулок фонарный,
где укутан в туман человек, -
есть запас, слава Богу, словарный.
Там, где друг не успеет помочь,
в этой самой печальной невстрече,
пустотой окрыляется ночь
и вседышащим ангелом речи***.
"Знак речи" открывается "Стихами о памяти", а заканчивается стихотворением "Памяти поэта. Вариант". Так, тема памяти "обрамляет" сборник. Для Венцловы особо важны человеческие контакты, связи. Объединять людей может и "словарный запас", сам язык, и телефонный звонок, письмо, телеграмма – в сборнике упоминается множество таких взаимосвязей между современниками, друзьями, влюбленными. Память тоже объединяет людей, и, быть может, это самая важная взаимосвязь. Благодаря памяти поэт включается в традицию, подвластную не конкретному историческому времени, а высшим силам, безмолвному третьему собеседнику:
Не воскресить гармонии и дара,
Поленьев треска, теплого угара
В том очаге, что время разжигало.
Но есть очаг вневременный, и та
Есть оптика, что преломляет судьбы
До совпаденья слова или сути,
До вечных форм, повторенных в сосуде,
На общие рассчитанном уста.
"Знак речи" Томаса Венцловы – о времени, смерти и языке. Как сказал Альгирдас Юлюс Греймас, для поэта важно "не выражение чувств, не поиски красоты, а высказывание правды".
Тем временем жизнь в Литве поворачивала в сторону, все более неприемлемую для властей. В апреле 1972 года режиссер Йонас Юрашас поставил в Каунасском драматическом театре историческую драму Юозаса Грушаса "Барбора Радвилайте". Спектакль, особенно его заключительную сцену с иконой Остробрамской Богоматери, власти обвинили в национализме, и он был запрещен. 14 мая 1972 года в знак протеста против оккупации Литвы девятнадцатилетний Ромас Каланта совершил самосожжение на главной улице Каунаса. В его дневнике осталась запись: "У нас никогда не может быть свободы, поэтому людей специально заставляют заниматься какой-нибудь, иногда совершенно никому не нужной работой, это "гарантирует" даже конституция. И все это для того, чтобы мы не задумывались о себе, о других людях или об истории".
Самосожжение Каланты усилило борьбу за свободу. 19 мая молодежь вышла на улицы Каунаса, против них направили спецвойска, а "пожилые женщины сбрасывали из окон горшки с цветами на головы вооруженных усмирителей". Коммунистическая партия и КГБ озаботились пробелами в идейном воспитании и потребовали оценить по достоинству "идейный разброд и другие нездоровые явления". Они призвали "дать достойный отпор проявлениям буржуазной идеологии", воспитывать молодежь "в духе социалистического патриотизма и дружбы народов". Во всех областях, особенно в культурной, стали закручивать разболтавшиеся идеологические гайки. Юрашас пишет "Открытое письмо" министру культуры, протестуя против цензуры. За это его снимают с должности главного режиссера без права работать в театре. В Каунасе разгоняют группу пантомимы Модриса Тенисонаса, которая разрешала себе неблагонадежные постановки: "Если бы их перевести на язык текста", давно "полетели бы головы". Всерьез принялись и за литературу. 26 сентября 1972 года Казис Амбрасас (тот самый, обкорнавший сборник Венцловы) на заседании партийной организации издательства "Вага" подвел итог: "Мы выпустили пять слабых книг. Это сборники стихов Т. Венцловы, В. Скрипки, Й. Юшкайтиса, С. Гяды. Некоторые профессора и доценты оказывают издательству медвежью услугу, предлагая идейно слабые произведения". Из-за "организационных выводов" пострадал поэт Витаутас Бложе: его книга была задержана в типографии и не дошла до читателей, а потрясенный этим поэт оказался в больнице. Критика все больше подчеркивала идеологические грехи упомянутых писателей, появились статьи не только в периодике, но и в журнале "Коммунист". Надо сказать, что опальные поэты не были похожи друг на друга – сближало их разве что пренебрежение к нормам соцреализма.
Не видя в стране будущего, в 1973 году эмигрирует приятель Венцловы Александрас Штромас, в конце 1974-го – театральный режиссер Йонас Юрашас, в 1976 году – художник Владисловас Жилюс. Мысль об эмиграции наверняка приходила и Томасу, тем более что в июне 1972-го был вынужден уехать его друг Иосиф Бродский. Пророческие строки звучат в последнем стихотворении сборника:
Оставь же землю. Время плыть без курса.
Крошиться камень, ложь бормочет тускло.
Но, как свидетель выживший, искусство
Буравит взглядом снега круговерть.
Бредут в моря на ощупь устья снова.
Взрывает злак мощь ледяного крова.
И легкое бессмысленное слово
Звучит вдали отчетливей, чем смерть.
Судьба первого сборника Томаса Венцловы достаточно традиционна для страны, в которой репрессивные структуры могли запрещать книги – убирать в спецфонд или уничтожать, а люди переписывали их от руки, хранили и тайно читали по ночам. С эмиграцией автора книга должна была исчезнуть, но она не исчезла. Поэт Марцелиюс Мартинайтис пишет: "Я сохранил зачитанный, облитый кофе, обтрепанный "Знак речи", который ходил из рук в руки в среде по-настоящему талантливых людей и меж моих студентов, оставляя след и на их молодом творчестве". В литовской поэзии следы, оставленные "Знаком речи", видны до сих пор.
7. Отец и сын
Отец мой, Антанас Венцлова, был убежденным коммунистом. Я его уважал и по-прежнему уважаю как человека. Кроме всего прочего, верности своим идеалам я учился и у него.
Томас Венцлова
Антанас Венцлова был жертвой тех же иллюзий, что и многие левые интеллектуалы довоенной Европы. Рано поняв, что сулит Европе Гитлер, он еще в 1933 году вместе с Пятрасом Цвиркой написал памфлет "Гитлер, карьера диктатора". Советский Союз казался ему той силой, которая может оградить Европу от нацизма и гарантировать людям более достойную жизнь. Еще с 1940-х годов он активно включился в строительство советской Литвы. Его положение в послевоенной Литве с первого взгляда казалось очень стабильным – он был депутатом Верховного совета Литвы и СССР, членом Центрального комитета Литовской коммунистической партии, председателем правления Союза писателей. Он написал текст утвержденного в 1950 году нового гимна Литовской ССР и получил Сталинскую премию. Но, как известно, в сталинском Советском Союзе никто не мог чувствовать себя в безопасности, в том числе крупные большевики и близкие соратники Сталина. Несмотря на все посты, Антанас Венцлова не сумел спасти от ссылки в Сибирь даже своего брата. Очень может быть, что его самого уберегла от репрессий только смерть диктатора. Ведь уже в 1952 году и над его головой стали сгущаться тучи – даже в его поэтическом сборнике всевидящие ревнители идеологической чистоты обнаружили проявления национализма.
Какую бы должность ни занимал Антанас Венцлова, прежде всего он был человеком культуры, интеллектуалом. Несомненно, политические взгляды сильно влияли на его пристрастия в литературе и искусстве, тем не менее он придерживался разносторонних оценок. Писательница Алдона Лиобите, покровительница несогласных с официальной линией художников, поздравляла его с шестидесятилетием следующим образом: "Я неизменно уважаю Вас за Вашу терпимость <…>, за Ваше рыцарственное отношение к культурной традиции прошлого, к современным людям и явлениям, правде и справедливости. Мне не известен ни один оклеветанный Вами классик, ни один человек, которому Вы повредили, ни одна изъятая по Вашему велению из типографии книга, ни один снятый с репертуара спектакль или выставка. Мало кто из поздравляющих Вас сегодня может этим похвастаться". В нормальном обществе эти основанные на отрицаниях похвалы звучали бы странно и напоминали бы издевку. Но это написано в 1966 году в советской Литве, и, зная, что Антанас Венцлова все послевоенные годы был большим чиновником, чье мнение во многих случаях было решающим, мы понимаем: слова Алдоны Лиобите – комплимент, который можно сказать далеко не каждому человеку, занимающему подобные посты. В самом деле, вся его послевоенная деятельность доказывала, что судьбы литовской культуры ему далеко не безразличны.
Его вступительные статьи ко многим книгам стали своеобразной "охранной грамотой", гарантирующей им место в советской жизни. При участии Антанаса Венцловы началось издание "Литуанистичеcкой библиотеки", в литовскую литературу был возвращен поэт Юргис Балтрушайтис, были изданы альбом репродукций М. К. Чюрлениса, тома "Народного искусства", книга "Архитектура Вильнюса до начала XX века" и многое другое.
Скорее всего, Антанас Венцлова хотел привить сыну те же политические воззрения. Но уже сама жизнь в этой семье, беседы с отцом (ведь он прекрасно разбирался и в литовской литературе, и в мировой классике), его богатейшая библиотека, привезенные из заграничных путешествий альбомы современного искусства, знакомства с друзьями отца, писателями разных стран, как бы сами собой создавали предпосылки для формирования свободно мыслящей личности. Жизнь, позволившая увидеть подлинное лицо социализма, созданного поколением отца, способствовала окончательному освобождению от советских иллюзий.
И отец, и сын любили путешествия и часто, когда Томас был еще юношей, ездили куда-нибудь вместе. В 1956 году, после одной совместной поездки в населенные литовцами районы Белоруссии, Антанас Венцлова написал письмо в секретариат ЦК Литовской Коммунистической партии, тогда высшей власти, возмущаясь тем, что у литовцев, которых в Островецком районе насчитывалось около четырех тысяч, нет своей школы, они не получают литовских газет и книг. Прежде чем отправить письмо, Томас собственноручно перепечатал его на машинке с отцовского черновика. История эта стала для него одним из первых уроков гражданского поведения. Но двадцать лет спустя, вступив в ряды правозащитников, Томас Венцлова уже не верил в добрую волю секретарей компартии и апеллировал в первую очередь к мировому общественному мнению.
Антанас Венцлова, столь естественно чувствовавший себя в мире культуры, стремился ввести в этот мир и сына. В 1950 году на Варшавском конгрессе мира китайские делегаты подарили отцу записную книжку с фотографиями, отражающими "светлое настоящее и будущее рабочих коммунистического Китая". На первой странице Антанас Венцлова надписал посвящение сыну: "Всегда помни, что нет большего счастья, чем мир и дружба народов…" – и дал книжку гостям конгресса, попросив черкнуть для сына несколько слов. В книжке – множество фраз на разных языках. Некоторые, конечно, особенно ценны для юноши: "Para Thomas, Afetuosamente, Pablo Picasso", "Al Camarada lituano, Salud! Pablo Neruda". Одна из записей кажется пророческой: "Drogi Tomaszu! Życzę Ci, Żebyś byl takim samym dobrym patriotą swojej Ojczyzny i przyjacielem mojej Ojczyzny, jak Twój ojciec, znakomit y litewski poeta. Wiktor Woroszylski, Warszawa, 18–XI–1950". Томас Венцлова на самом деле стал и патриотом своей отчизны, и другом поляков, более того, оба поэта подружились – Венцлова и Ворошильский. Но это позже, а тогда, делая запись в предназначенной Томасу книжке, Ворошильский был таким же убежденным коммунистом, как и Антанас Венцлова. Убеждения польского поэта сокрушили венгерские события 1956 года, которые он, корреспондент польской газеты, видел воочию. Те же события окончательно разрушили и комсомольские иллюзии Томаса, читавшего в то время "Венгерский дневник" Ворошильского как "литературную и политическую сенсацию".
Стихи отца Томас знал с малых лет. Иногда Антанас читал их жене и сыну, спрашивал, нравятся ли она. В молодости сын увидел и недостатки этих стихов, но при отце критиковал их редко, боясь обидеть. Отец рано приобщил Томаса к своим трудам, просил найти в поэзии примеры для очередной статьи или переписать не особенно важное письмо. Позже Томасу довелось даже набросать эскиз рецензии об одной неудачной драме. Кстати, хотя сам Антанас Венцлова в 1932 году в Каунасе писал свою дипломную работу "Символизм в литовской лирике" с марксистских позиций, в списке литературы там доминируют работы русских формалистов. Он любил строгую поэтическую форму – и когда писал сам, и когда анализировал чужие сочинения. Тут позиции отца и сына совпадают.
Понемногу между ними складывались и отношения двух писателей. Здесь очень важна запись, сделанная Антанасом Венцловой в дневнике 4 апреля 1956 года: "Томик прочел маме, по ее словам, просто великолепные стихи. Он готовит себя в ученые, да не выйдет ли из него поэт? Из того, что я слышал (он очень стесняется читать), кажется, что у мальчика яркий и даже крупный талант". Мать вспоминает, что, впервые прочитав стихи и дневник сына, отец обнял его и сказал: "Отец никогда не завидует сыну, ты на целую голову выше меня как поэт. Но если ты будешь писать такие стихи, я тебе ничем не смогу помочь". Отец очень боялся, что Томас наживет себе неприятности. "Да не нужно мне ничего, правда, не нужно", – Томас не принимал помощи, а тем паче – покровительства, к которому Антанас Венцлова и так, кажется, не был склонен.