Дельвиг расстроен, растерян. Баратынский пытается успокоить его; они проводят часы в беседах о "Сониньке". Кажется, Карамзин пытался в эти дни воздействовать на Салтыкова.
Баратынский, утешая друга, сам не вполне спокоен. В Петербурге обступили его старые и новые увлечения. Два его стихотворения в "Северных цветах" - маленькие элегии об охлаждении и измене: "К Аннете" и "Л. С. П<ушки>ну". Последнее стихотворение - видимо, след платонического соперничества из-за "Светланы" - Воейковой; еще в марте влюбленный в Воейкову Языков замечал предпочтение, оказываемое ею обоим поэтам, и ревновал. Теперь Баратынский в стихотворном послании уступал Левушке пальму первенства. Он влюблен - и не на шутку - но уже не в Светлану: мыслями его владеет Аграфена Федоровна Закревская, эта "Магдалина", "вакханка", современная Клеопатра. Дерзко пренебрегая мнением света, она словно стремится держать своих поклонников в горячечном упоении страсти - и Баратынский не избегнул наваждения. Он знал ее еще по Гельсингфорсу: теперь они встретились в Петербурге.
Мы вспоминаем об этом потому, что на страницах "Северных цветов" ей предстоит появиться несколькими годами спустя - и потому еще, что в готовящейся книжке на 1826 год Дельвиг напечатает загадочное стихотворение Баратынского "Надпись", которое долгое время относили к Грибоедову:
Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет,
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след.
Эти стихи удивительно напоминают то описание Закревской, которое сделал Баратынский в февральском или мартовском письме к Н. В. Путяте. Может быть, и они адресованы этой женщине?
Баратынский не дождался свадьбы Дельвига: 11 августа он должен был ехать. За эти три петербургских месяца он успел снова войти в литературный круг. Он оставил "Эду" на попечение Дельвига, вероятно, тогда же отдал свои приношения в его альманах и не забыл Рылеева и Бестужева. Охлаждение не означало разрыва; в альманахе "Звездочка" должны были появиться эпилог к "Эде" и "Бал". Это было гораздо больше того, что получил Дельвиг. В эпилоге "Эды" звучали антидеспотические мотивы:
…слава падшему народу!
Бесстрашно он оборонял
Угрюмых скал своих свободу.
Связи восстанавливались, хотя и менее тесные, чем прежде. 21 июня приехал из Москвы Вяземский. Вечером в первый день приезда он отправился к Козлову, слушал "Цыган", которых читал неутомимый Левушка, и узнавал последние новости о Пушкине. Он торопился в Ревель на морские купания и почти все дни проводил в Царском Селе. Даже с Бестужевым он не успел встретиться, и Бестужев потом горько упрекал его за небрежение, а Вяземский извинялся.
Он бы, конечно, не встретился и с Дельвигом, если бы Дельвиг (как и Баратынский) не был завсегдатаем вечеров у Козлова.
Но он виделся с Дельвигом и тоже извинялся и оправдывался. У него не было стихов, обещанных для альманаха. Он объяснил Дельвигу, что "хоронил и умирал" и что только теперь, несколько оправившись, начнет высылать свои недоимки. Так он написал и Пушкину: "Для Цветов дам ему своей ромашки".
Вяземский уехал 4 июля. Дельвиг зашел к Карамзиным попрощаться с ним. Затем ненадолго приехал Языков. Он тоже обещал помощь.
Все это время Дельвиг чувствует себя больным. Он потерял сон, аппетит; его лихорадило. На Михаила Александровича Салтыкова нашел очередной приступ ипохондрии, и он не уступал уговорам. Свадьба откладывалась. Ни Жуковский, ни Карамзин, казалось, ничего сделать не могли.
И при этом он должен был еще заниматься делами альманаха. "У меня куча дел по цветам, - пишет он невесте, - я целое утро должен разъезжать, должен бог знает об чем говорить, в то время, когда только об одной тебе думаю". В Петербурге уже говорили о женитьбе Дельвига как о деле решенном, и это еще усугубляло треволнения. Федор Туманский написал поздравительный сонет. Дельвиг отдал сонет А. Е. Измайлову, который продолжал работать над своим альманахом. Вражда его с "союзом поэтов" уже отошла в прошлое. Он рассчитывает на сотрудничество Кюхельбекера, с которым встретился дружески.
Кюхельбекер не вернулся к Дельвигу: он менял свою литературную среду. После отъезда Грибоедова он поселился у Греча и стал сотрудником "Сына отечества"; он проводил время в обществе Рылеева и даже ездил с ним вместе в деревню. В ноябре 1825 года Рылеев принял его в тайное общество. Он ужился с Рылеевым - но с Гречем и Булгариным ужиться не мог: за несколько месяцев он убедился, что "литературные торгаши" "имеют все достоинства, кроме честности".
Теперь он с энтузиазмом помогал Измайлову и дал в его альманах "Календарь муз" восемь стихотворений. Все они вышли без подписи: альманах появился уже после 14 декабря.
У них больше не было стихов: и Измайлов, и Кюхельбекер отдают Дельвигу по одному стихотворению.
Трудно добывать материал: новые альманахи и журналы требуют пищи.
Мелькают дни, недели, месяцы.
4 августа Вяземский посылает Пушкину из Ревеля "Нарвский водопад" и требует замечаний. Это - стихи для Дельвига.
15 августа Пушкин посылает подробный разбор, отмечая стихи вялые, неточные или изысканные. 28 августа Вяземский отвечает - уже из Царского Села. Он вносит некоторые исправления и отдает "Нарвский водопад" в "Северные цветы". Вероятно, тогда же он передает Дельвигу и другое стихотворение - "О. С. Пушкиной". С сестрой поэта он познакомился коротко там же, на морских купаньях, и даже, кажется, увлекся "милым, умным, добрым созданием", с которым проводил целые дни в беседах о ее брате и своем приятеле. Собственно говоря, и послание было стихами не только о ней, но и о нем, об Александре Пушкине, с его бурной судьбой, требующей спокойного участия дружбы. В "Северных цветах" они приобретали особый смысл. Это был знак памяти, знак связи.
Дельвиговский кружок, как и ранее, делал дружескую связь фактом литературы.
Пушкин обращал стихи к Баратынскому.
Баратынский - ко Льву Пушкину.
Вяземский - к Пушкину.
Дельвиг и Козлов - к Гнедичу.
Плетнев писал дружеское послание к Дельвигу - послание почти домашнее: "Д***, как бы с нашей ленью Хорошо в деревне жить…"
Во всем этом была некая принципиальная позиция, которая приобретала совершенно особые оттенки, когда один из друзей оказывался в ссылке, как Пушкин, или в опале, как Баратынский.
Ближайший дружеский круг снабжал Дельвига материалом.
Иван Иванович Козлов был одним из усерднейших вкладчиков. Он дал пять стихотворений: отрывок из перевода "Освобожденного Иерусалима" Тассо, "Стансы к Гнедичу", о которых уже была речь, переводы из Байрона ("Еврейская мелодия") и из ирландского поэта Чарлза Вольфа. Это последнее стихотворение - "На погребение английского генерала сира Джона Мура" - стало довольно популярным; ему потом подражал Лермонтов. Еще одна маленькая пьеска Козлова была посвящена княжне Стефании Радзивилл, юной выпускнице Екатерининского института. Плетнев написал к этому посвящению стихотворный постскриптум - мадригал одновременно и девушке, и слепому поэту. Из четырех стихотворений Плетнева три оказались посвящениями: Дельвигу, Радзивилл и Софье Михайловне Салтыковой. Своей бывшей ученице он адресовал сонет, где прозрачно говорил о ее свадьбе с Дельвигом. Итак, все же сонет на свадьбу попал на страницы альманаха - но, конечно, написан был он уже после 30 октября, когда, наконец, сопротивление Салтыкова было сломлено и дочь его стала баронессой Дельвиг.
Быт кружка становился литературой.
Федор Антонович Туманский, подаривший Дельвигу свою эпиталаму слишком рано, был наказан за поспешность: его сонет, подаренный Измайлову, почему-то не был напечатан и канул в вечность. Он, видимо, не был обижен, потому что продолжал трудиться для альманаха в поте лица. Судьба вообще, кажется, обделила его авторским честолюбием; в Москве, где он учился в университете, на отделении словесных наук, даже не знали, что он пишет. Левушка Пушкин, служивший с ним в Департаменте духовных дел с 1821 года, познакомил его с Дельвигом и Баратынским, которым он был под стать если не талантом, то нищетой и беспечностью. Путята, конечно, со слов Баратынского, передавал забавную сценку: Дельвиг и Баратынский прогуливались однажды без гроша в кармане по Невскому проспекту и рассуждали, где бы отобедать. Встреча с Туманским прервала их беседу. "Где ты обедаешь сегодня?" - "Chez le grand Restaurateur" (у великого Ресторатора), - отвечал Туманский протяжно и подняв глаза к небу.
Как поэта Федора Туманского "открыл" Дельвиг. От него дошло до нас всего десять стихотворений - и из девяти, напечатанных им при жизни, четыре появились в "Северных цветах на 1826 год" - почти половина его литературного наследия! Три элегии и "Молитва" его были совершенно в духе традиционной элегической школы, но их ценили: почти через семь лет Воейков перепечатает их из "Северных цветов" в "Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду" и даже произнесет им особую похвалу. В эти годы Туманский особенно близок к кружку: он очень дружен с Левушкой Пушкиным, постоянно бывает у Дельвига и даже, кажется, помогает им при переписке для издания пушкинских стихотворений.
Старинное знакомство привело в альманах еще двух человек.
Алексей Дамианович Илличевский, "Олосинька" первого лицейского выпуска, только что вернулся в Петербург после двухлетнего заграничного путешествия. Лицейские однокашники, недолюбливавшие его за карьеризм и подозрительный характер, не без иронии рассказывали друг другу, что он марширует по столице в золотых очках с видом наблюдателя и мечтает быть кавалером разных орденов. Перед отъездом он имел неудовольствие с Дельвигом: он полагал, что барон, на правах цензора поэзии в Вольном обществе любителей российской словесности, ограничивает его стихам доступ в "Соревнователь" и не допускает перевод из "Лузиады" Камоэнса - предмет его авторской гордости. По пути за границу Илличевский остановился в Дерпте, где свел знакомство с Языковым; отношения были даже дружеские, и он оставил Языкову тетрадь своих стихов с правом печатать где хочет и даже исправлять. От последнего права Языков благоразумно отказался. В марте 1825 года Языков прислал эту тетрадь в Петербург для возвращения по принадлежности, а в апреле Илличевский появился в столице сам и возобновил свои литературные связи. Он предложил Дельвигу пять небольших стихотворений - если не все, то часть их была написана еще до отъезда - и путевой очерк "Путешествие на Сент-Бернард". Остро нуждаясь в прозе, Дельвиг должен был принять даяние с благодарностью, хотя очерк вызывал потом нападки; к стихам же Илличевского он всегда относился скептически: это были искусно обработанные, не лишенные изящества и даже остроумия поэтические безделки, почти всегда переводные, но без оригинальности и чаще всего без поэтического чувства. Илличевский видел в них русскую поэтическую "антологию", усовершенствующую стихотворный язык.
Вторым новым лицом был Иван Ермолаевич Великопольский, напечатавший у Дельвига мадригальное стихотворение "К подаренному локону".
Этот поэт остался в литературе почти исключительно благодаря эпиграммам Пушкина, на которые он в свое время очень обижался. В начале 1820-х годов он, однако, пользовался некоторой, хотя и ограниченной известностью. Он был членом обоих петербургских литературных обществ и помещал стихи в "Благонамеренном". Он знал довольно коротко Дельвига и И. И. Пущина и не вполне прервал с ними связь, когда перешел на службу в Староингерманландский пехотный полк, стоявший то в Пскове, то в его окрестностях. Здесь он встретился с Пушкиным, играл с ним в штосс - не всегда удачно и отсюда же посылал стихи в петербургские журналы. Когда вышла книжка "Цветов" с его стихотворением, Дельвиг послал ему экземпляр с надписью "Милому поэту"; Великопольский был растроган и откликнулся длинным посланием, где попутно задел Ореста Сомова и "Фаддея" - "отца безмедныя пчелы", который, рецензируя альманах, прошел его детище совершенным молчанием. В конце 1826 года он приехал в Петербург и побывал у Дельвигов; плодом этого визита, видимо, было появление в "Северных цветах на 1827 год" нового его стихотворения "Воспоминание (Из Ламартина)".
Таковы были основные "вкладчики". По одному - двум стихотворениям дали прежние участники "Цветов". Востоков, столь щедро снабжавший Дельвига в прошлом году, поскупился на этот раз: он дал одну, хотя и весьма примечательную "сербскую песню" - "Строение Скадра" и небольшое стихотворение "К друзьям" - то самое послание к Гнедичу, которое так ценили Плетнев и Дельвиг. Одно стихотворение - "Развалины" - принес Масальский, одну "Элегию" - М. Л. Яковлев; Платон Ободовский дал два фрагмента из довольно обширной "персидской поэмы" "Орсан и Леила", еще какой-то "А. Ог-в" малозначительное "подражание Скаррону" ("Моя эпитафия"). Две пьесы появились анонимно - "14 сентября 1824 г." и "Фирдоуси" - своеобразная восточная аллегория, не случайно соседствующая с восточными аллегориями Федора Глинки: легенда о великом поэте и неблагодарном властителе - тема, излюбленная "соревнователями" и подхваченная декабристами. Наконец, у Дельвига были два стихотворения Батюшкова - "К N. N." - послание к С. С. Уварову, написанное еще в 1817 году, и "Подражание Ариосту" - изящный антологический фрагмент, также из последних стихов. Эти стихи Дельвиг привозил Пушкину в Михайловское, и Пушкин сделал копию и послал Вяземскому.
Это было все, чем располагал или мог располагать Дельвиг летом 1825 года. Свои собственные поэтические запасы он исчерпал почти полностью: в альманах ушли все его стихи последнего времени - кроме лицейской песни, написанной ко дню 19 октября. Это были две "русские песни" - "Две звездочки" и ставший потом знаменитым "Соловей мой, соловей", одно маленькое альбомное стихотворение ("В альбом С. Г. К-ой"), большая идиллия "Друзья" и две антологических эпиграммы "Мы" и "Эпитафия". Последняя была надгробным приношением: она была посвящена памяти Софьи Дмитриевны Пономаревой. Дельвиг прощался со своей прежней привязанностью; последний раз на страницах альманаха мелькнет образ этой женщины, которая будет еще некоторое время вызывать запоздалую ревность у Софьи Михайловны Дельвиг. К этому собранию стихов он добавил и два ранних - трех- или четырехлетней давности: уже упомянутое нами посвящение Гнедичу и эпиграмму "Луна"; ранние стихи уже его не удовлетворяли, он не был уверен в их достоинствах и потому не поставил под ними полной подписи, а только инициал.
Нужны были поэты, нужны были художники.