13 октября он читает Вульфу почти оконченную поэму, и 16 октября переписывает в беловую тетрадь третью песнь. Теперь он может дать себе отдых.
18 октября он заезжает к Дельвигам, чтобы поправить стихи, предназначенные для "Северных цветов". Следующий день - 19 октября, лицейская годовщина; прямо с вечера Пушкин уезжает в деревню.
В доме Дельвигов возобновляется литературная жизнь, и Вульф вносит свою лепту. Егор Аладьин, издатель "Невского альманаха", приносит ему письмо от Языкова: Языков прислал послание Вульфу стихи для Аладьина. Вульф недоволен: Языков дает Аладьину слишком много. Оборотливый издатель просьбами и услугами сумел-таки заставить Языкова работать на себя. Языков сосватал ему и стихи Вронченко, дерптского своего знакомого, отдавшего в "Невский альманах" перевод из "Дзядов" Мицкевича и несколько переводов из Томаса Мура. Этого Михаила Павловича Вронченко Вульф тоже знал по Дерпту и, вероятно, встретился с ним, когда тот ненадолго приехал в Петербург - в марте - апреле 1828 года. Из числа "ирландских мелодий" Мура, переведенных Вронченко, две появились в "Северных цветах".
Послание к Вульфу по случаю намерения его ехать на театр военных действий тоже будет в "Северных цветах". Наконец, 3 ноября приходит еще одно послание - на этот раз к самому Дельвигу.
Языков уплачивал Дельвигу свои поэтические долги.
В его послании был след литературной полемики. Николай Полевой задевал его в "Телеграфе"; поэзия вина и буйной юности казалась ему мелкой и однообразной. Языков отвечал в июне в другом послании к Вульфу - "Не называй меня поэтом…"; теперь он, подобно Баратынскому, поднимал голос против площадной толпы журнальных судей, этих крикунов торговой словесности, в защиту независимой и свободной поэзии. Теперь и он готов был пополнить ряды "союза поэтов", отправляя свое послание в его литературное средоточие - "Северные цветы".
Дельвиг читает вместе с Вульфом стихи Языкова - старые и новые; Вульф показывает ему и те, которых он не знал. Дельвиг не вполне доволен: стихи слабые, годятся только для эпиграфов. Вульф соглашается, хотя вообще к стихам друга пристрастен.
3 ноября они читают и другие пьесы, предназначенные для альманаха: Пушкина, Баратынского, Дельвига, Вронченко. Они уже прошли цензуру, альманах готовится к печати. Своего Дельвиг дает совсем мало: хор, написанный в Харькове, "русскую песню", "Сон" и "Романс" ("Одинок месяц плыл…"). Он показывал Вульфу и "пастушескую идиллию", "Конец золотого века", но в книжке почему-то не поместил; может быть, приберегал для издания "Стихотворений". Идиллия Вульфу особенно нравилась, как, впрочем, и другим: Баратынский из Москвы спрашивал, не печатает ли ее Дельвиг в альманахе, и очень советовал это сделать.
Вульф упоминал еще об одном произведении для "Северных цветов", прочитанном им, вероятно, в это же время: о сцене из Шекспира, "признании в любви Ромео и Юлии, когда ночью, из саду, Ромео через окно разговаривает с Юлиею"; он считал эту сцену одной из лучших у Шекспира и вспоминал с удовольствием, как удачно передал Плетнев "простоту, невинность и силу чувств Юлии". Итак, Плетнев завершал переводами из Шекспира свой поэтический путь; сцена будет заключать поэтический отдел альманаха, и Плетнев не поставит под ней своего имени. Эпоха стихов для него оканчивалась.
Произведения, названные Вульфом, были в руках у Дельвига уже в первой половине ноября. 8 числа С. А. Соболевский, прогостивший у Дельвига неделю, проезжал за границу через Дерпт и рассказывал Языкову, что в "Северных цветах" будет множество стихов Пушкина и что Дельвиг сердится на него за "непроходимое молчание на Парнасе". Языков полагал, что Дельвиг, как всегда, выпустит книжку "к святой неделе" - к пасхе, но на этот раз издатель "Цветов" вознамерился, очевидно, успеть к новому году. В ноябре Пушкин присылает ему одно за другим два письма со стихами. Он написал в деревне "Ответ Катенину" - на послание, с ядовитыми комплиментами; с тонкой иронией он отказывался следовать по пути Катенина и уступал ему, затравленному литературными врагами, свое место на русском Парнасе. Кубок с волшебным поэтическим питьем, столь обязательно предложенный ему Катениным, он предлагал ему опорожнять в одиночку и пожинать "с похмелья" лавры Тасса и Корнеля.
Героическая фигура, сведенная с пьедестала, обнаруживала почти жалкую манию величия - но жало убийственных сарказмов было увито лавровым венком.
Пушкин прислал и ответ Готовцевой - с холодными комплиментами. Он решительно не мог понять, чего хочет от него незнакомая ему поэтическая девица и в чем она его упрекает, - но выполнял просьбу Вяземского и соблюдал ритуал посвящения таланта в столичные литераторы.
Кажется, Пушкин представил свой поэтический оброк полностью. Теперь Дельвигу оставалось договориться окончательно с Баратынским. Ему очень не хотелось лишаться стихов к Закревской, и он просил Баратынского разрешения напечатать их хотя бы анонимно. Баратынский не соглашался: он читал их в Москве, и снятие имени еще увеличивало двусмысленность его положения. Он настойчиво просил исключить две "известные пьесы" и обещал взамен новое стихотворение под названием "Бесенок". Скрепя сердце, Дельвиг должен был уступить, и Баратынский выполнил обещание. Он прислал стихи почти в последнюю минуту, когда книжка альманаха уже печаталась. Сомов привозит "Бесенка" цензору 18 декабря.
К концу ноября книжка альманаха сложилась почти полностью. Дельвиг мог быть доволен: с 1825 года у него не было такого разнообразия и изобилия. Он получил от Крылова три басни и маленькое стихотворение. Крылов был верен себе: он никому не давал новых басен и лишь для Дельвига делал исключение. Он готовил в это время новое издание, и из припасенных в нем новинок (21 басня) подарил Дельвигу четыре и одну в 1830 году отдал Полевому. Мелких же своих стихотворений он вообще предпочитал не печатать, но опять же Дельвиг сумел получить три из них.
"Бритвы", "Бедный богач", "Пушки и паруса" - три превосходные басни - появятся в "Северных цветах на 1829 год".
Жуковский опустошал для Дельвига свои закрома. Он почти ничего не писал после возвращения из-за границы; лекции наследнику поглощали все его время и силы. В сентябре он пишет Тургеневу, что переводит отрывки из "Илиады" по немецкому переводу Фосса. Еще восемнадцать лет назад он начинал так читать Гомера; теперь он вернулся к старому замыслу, чтобы попробовать свои силы в переложении.
Он отдает в "Северные цветы" балладу "Торжество победителей" - ею и начинался стихотворный отдел, - "Видение" ("Блеском утра озаренный…") и несколько позже "Море" и отрывки из "Илиады". Относительно последних он не уверен - годятся ли?
Дельвиг берет отрывки, хотя брать их рискованно: Гнедич может усмотреть в этом конкуренцию себе. Правда, отношения с Гнедичем дружеские - и у Дельвига, и у Жуковского - и "Илиада" его закончена; все в Петербурге об этом знают и ждут выхода книжки со дня на день. Но Гнедич, хотя и окреп на юге, все еще не вполне здоров, и его мнительность не уменьшилась. Правда, Жуковский специально оговаривает в печати, что его перевод - не с подлинника, что это лишь отдельные отрывки, связанные воедино его собственными стихами, и что их и нельзя и не должно сравнивать с переводом Гнедича, передающим самый дух подлинного Гомера, - все же положение щекотливо, пока гнедичева "Илиада" не явилась в свет.
Как и следовало ожидать, Гнедич не простил Дельвигу этой опрометчивости. Он получил от него книжку в самый день нового года и вернул ее столь поспешно, что Дельвиг не успел еще встать с постели. При этом он послал рассерженную записку, где горько укорял автора и издателя и отказывался даже видеться с ними, пока не будет напечатан его собственный перевод. Пушкин смеялся этой размолвке и сообщал Вяземскому, что Гнедич сердится, как откупщик на контрабанду.
Дельвиг достал и два неизданных сочинения покойного Веневитинова: отрывок из романа "Три эпохи любви" и "Завещание"; эти последние стихи появились у него около середины ноября: 18 ноября Сомов отсылал их цензуровать к Сербиновичу - и петербургский цензор пропустил их, ничего не меняя. Московский был строже и две строки поправил, испугавшись слов "вольный дух". Это было в 1829 году, когда московские друзья готовили первую часть собрания сочинений Веневитинова; дельвиговская публикация, как и в случае с Крыловым, была преддверием книжки.
Цензурование в этом году идет, кажется, благополучно: новый цензурный устав, вступивший в силу 22 апреля, предписывает цензорам смотреть на явный смысл сочинений и не выискивать скрытых намеков. Купюра сделана, кажется, только в "Старой были", где идет речь о скопце-греке. Зато не ослабляет строгостей духовная цензура. Она задерживает "Видение Иоанна" Ротчева, и, что еще более важно, с оглядкой на нее Сербинович не пропускает двух строк Баратынского в стихах, посвященных Мицкевичу, где певец характеризуется строками священного писания. Это стихотворение особенно заботит Сомова: он убеждает цензора, что кощунства в нем нет, что высокий предмет требует высоких слов. Он докучает Сербиновичу 27 ноября, потом 6 декабря - пока, наконец, цензор не выносит стихи на заседание комитета и тот не соглашается их пропустить.
Отдел прозы уже почти собран: в нем обзор Сомова, Веневитинов, глава из исторического романа Пушкина, Булгарин. Пушкин и Булгарин рядом; соседство для Пушкина не совсем желательное - но дело в предмете. Булгарин дал исторический отрывок о Петре - "Петр Великий в морском походе к Выборгу". Далее - анонимная статья "О новоустроенной церкви при Обуховской градской больнице" - обязательная статья памяти только что скончавшейся вдовствующей императрицы Марии Федоровны (больница - ее филантропическое учреждение) и, наконец, какая-то статья П. П. Свиньина.
Тогда-то, в конце ноября 1828 года, Титов приносит Дельвигу "Уединенный домик на Васильевском".
Дельвиг доволен повестью; он требует немедленно ее напечатать. Места в альманахе уже нет - и он жертвует статьей Свиньина. Сомов возвращает автору статью с дипломатическим изъяснением причин; он жалуется, что вновь поступившая повесть оказалась "отменно длинной, длинной, длинной" и благодарит Свиньина, как и полагается, "за приятный подарок".
Покровительство Дельвига, впрочем, не избавит Титова от чувствительных уколов самолюбию: критики нападут на его повесть, а Жуковский, не подозревавший об авторе, скажет Дельвигу в его присутствии: "охота тебе, любезный Дельвиг, помещать в альманахе такие длинные и бездарные повести какого-то псевдонима…"
Уже альманах не вмещает желающих - но место для постоянных участников находится. К декабрю Дельвиг получает басню А. Е. Измайлова "Скупой и окулист"; бывший издатель "Благонамеренного" вице-губерна-торствовал в Архангельске и возвращался к литературной жизни. Подал голос из Тихвина и элегик Александр Крылов, казалось, уже вовсе умолкнувший; П. А. Плетнев, прежний его приятель, три года назад пытался вернуть его к поэзии. Крылов прислал два маленьких стихотворения - "К клену (Подражание Парни)" и "А. А. К-ой", - едва ли не последнее, что известно нам из его стихов: на него уже надвигалась смертельная болезнь.
Приходит отрывок из "Дон-Карлоса" Шиллера, переведенный П. Ободовским, 15-я ода Горация - "Прорицание Нерея" В. Вердеревского и, наконец, Вяземский: "Выдержки из записной книжки" и стихи. Все это печатается в конце поэтического отдела.
О. М. Сомов - К. С. Сербиновичу
Милостивый государь Константин Степанович!
Между несколькими стихотворениями К.<нязя> Вяземского, А. Е. Измайлова, Ободовского и прочих, препровождаю к вам снова Хор Барона Дельвига, к которому сочинитель приписал примечание. Не желая ничего печатать без вашего ведома, даже и самых мелочных примечаний, представляю на утверждение ваше и сие. Если можно, я пришлю к вам завтра - и что можно попрошу вас нам доставить. С совершенным почтением и преданностию имею честь быть ваш, Милостивого Государя, покорнейший слуга О. Сомов. 9 декабря.
Р. S. Присовокупляю еще прозу К.<нязя> Вяземского: если можно, благословите и ее к завтрему. Очень меня обяжете; ибо завтра кончается у меня печатанием последняя прозаическая статья.
Отдел прозы печатается; тем временем литературные события развиваются стремительно.
В ноябре 1828 года в "Московском вестнике" появляется критика на "Историю государства Российского". Автор ее, Н. С. Арцыбашев, некогда выступавший со своими историческими сочинениями и развивавший идеи скептической школы, жил в то время в Цивильске Казанской губернии и вот уже тридцать лет как составлял свод летописных источников. Прочитав в "Московском вестнике" небольшую статью Погодина, оспаривавшую Карамзина, он вспомнил свои старые выступления против историографа и вооружился; он нападал на исторические неточности, на методологию карамзинской "Истории" и даже на ее слог. В отношении слога он был архаиком, убежденным и безнадежным. Противника своего он собирался уничтожить полностью; не только "скептическая школа", по и давно сошедшие со сцены воители "Беседы" вступали в последнее сражение. Здесь говорила и разница исторических позиций, и личная неприязнь.
Для Погодина это был спор об истории; для сторонников Карамзина - спор об общекультурном значении труда Карамзина.
Поэтому Погодин помещает статьи Арцыбашева в журнале, навлекая на себя резкие нападки. В начале декабря взбешенный Вяземский откликается в "Телеграфе" памфлетом "Быль", где переводит спор в литературный и культурный план. Даже друзья Погодина понимают, что дело идет об этом и что выступление "Московского вестника" далеко перерастает рамки научных несогласий. В полемику с погодинским журналом втягивается почти вся московская и петербургская печать.
"Северные цветы" уже заявили о своем отношении к Карамзину отрывком из пушкинских записок. Когда развернулась полемика, литературный обзор Сомова, написанный в последних числах октября, был уже напечатан, и в нем не было ни слова о новом выступлении "Московского вестника". Лишь к середине декабря Дельвиг получает из Москвы антикритику.
Статью написал В. В. Измайлов, и Дмитриев, более других оскорбленный нападением на память его покойного друга, настойчиво просил ее поместить. Впрочем, и сам Дельвиг должен был подтвердить раз занятую его альманахом позицию в отношении Карамзина.
Статья Измайлова "О новой журнальной критике" заключала отдел прозы.