И, вероятно, в эти же месяцы Пушкин становится невольным соавтором еще одного произведения, напечатанного в "Северных цветах".
Однажды, поздним вечером, он рассказывает у Карамзиных сказку о "влюбленном бесе". Эту новеллу он уже раз рассказывал - в 1825 году в Тригорском, собрав в кружок дамское общество; А. П. Керн вспоминала много лет спустя этот рассказ - "про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров". Романтическая гофманиада, давний его замысел, оставленный им, воскрес в его памяти теперь, когда он, случалось, проводил вечер у Карамзиных, и все семейство слушало его с охотой и удовольствием. На этом вечере присутствовал и В. П. Титов, оставивший на сей раз свой обычный сдержанный скептицизм; воротясь домой, он не мог заснуть всю ночь; его преследовали мастерские вымыслы с апокалиптическим числом 666, черти, играющие на души, рога, зачесанные под высокие парики. Он не успокоился, пока не записал новеллу, не отправился с тетрадью к Пушкину в Демут и не убедил его прослушать все от начала до конца. Пушкин сделал какие-то поправки и отдал все в полное его, Титова, распоряжение.
Эту повесть - "Уединенный домик на Васильевском" Титов отдаст Дельвигу по его возвращении.
"Северные цветы на 1828 год" расходились тем временем за пределами столиц. В марте П. А. Катенин, высланный за пять лет до того из Петербурга за вольнодумство и фрондерство и с тех пор живший в своем сельце Шаево Костромской губернии, находит книжку альманаха у своего двоюродного брата и обнаруживает упоминание о себе. Отзыв был благожелателен, но содержал и упреки стихам в "Андромахе", и Катенин дал волю своему раздражению.
Он уже потерял почти все свои литературные связи, и один Н. И. Бахтин вел с его ведома нескончаемую полемику в его защиту с петербургскими и московскими журналистами. Сам он был в Петербурге в последний раз в 1827 году, виделся с Каратыгиными и с Пушкиным и тогда же начал писать большое стихотворение "Старая быль", о котором рассказал Бахтину и еще кое-кому из литературных знакомцев, - например, брату Языкова Александру Михайловичу. Со второй половины года он снова засел у себя в деревне и демонстрировал презрение к современной словесности; за отзывами о себе следил, однако, внимательно и "Старую быль" продолжал писать. Стихи вырастали на автобиографической основе и в них была "ar- rière pensée", - аллюзия, задняя мысль: за двумя певцами, греком и русским, вступившими в состязание при дворе князя Владимира, угадывались современные литераторы. Грек, в сладостном песнопении восславивший царя и двор, был едва ли не Пушкин, с его "Стансами", русский певец-воин, отказавшийся от своей песни, чтобы не участвовать в позорном прении, был сам Катенин. Блестящие стихи "Старой были" играли красками почти памфлетными, и Катенин приложил к ним комплиментарное посвящение Пушкину, где впрочем, задел слегка "молодых романтиков" и "прославленного, пренагражденного" историографа Карамзина. Смысл "Старой были" тем самым как будто смягчался или даже изменялся, и Катенин, хотя не без колебаний, собирался послать ее самому Пушкину. Он так и сделал; не зная адреса, он отправил письмо Погодину в Москву, с просьбой доставить по назначению, и Погодин тогда же переслал все в Петербург.
В мае в руках Пушкина находились уже и "Старая быль" и "Посвящение", и письмо Катенина, где он хвалил и "Онегина", и "Нулина", и портрет, приложенный к "Северным цветам", и предоставлял "множество" своих стихов в полное распоряжение Пушкина с правом печатать их где и когда угодно, так как он сам, Катенин, ни с какими "журналистами и аль-манахистами" знакомства не водит. Этим правом Пушкин воспользовался буквально и пока что держал стихи у себя и не отвечал ничего. Катенин рассчитывал на немедленный ответ и его невероятная мнительность еще увеличивала муки ожидания.
Пушкин, однако, удерживал у себя стихи с намерением отдать их Дельвигу, - во всяком случае, он не послал их в "Московский вестник", как мог бы сделать. Привлечь Катенина к сотрудничеству было, как мы помним, давним его желанием, - но здесь был случай особый: требовался ответ, столь же комплиментарный и дипломатичный, но с недвусмысленным возражением, понятным Катенину. Площадкой для этой скрытой полемики мог быть только "свой" орган. Поэтому он отвечал через А. М. Каратыгину, что очень виноват, что летом ничего писать не мог, "стихи не даются", а прозой отвечать на послание Катенина нельзя, "но завтра, завтра все будет". Катенин ждал, досадовал и раздражался и начинал подозревать "Сашиньку" "в некоторого рода плутне", о чем не замедлил сообщить Бахтину.
Тем временем к Пушкину продолжали стекаться чужие стихи. Вероятно, в июле или августе он получает письмо от Кюхельбекера.
Когда десять месяцев назад произошла их драматическая встреча на глухой станции, Кюхельбекера перевозили в арестантские роты Динабургской крепости. С тех пор он оставался в Динабурге. Ему было разрешено писать - только к родным; но он сумел нарушить запрет и писал к Бегичеву и Грибоедову. 10 июля он отправил письмо "любезным братьям поэтам Александрам" - Пушкину и Грибоедову, - не зная, что последнего уже месяц нет в Петербурге. Вместе с письмом он посылал несколько "безделок", сочиненных им в шлиссельбургском заточении.
Нет сомнения, что это были стихи "Ночь", "Луна" и "Смерть", связанные между собою единой темой тюремного одиночества и тюремных воспоминаний.
В этих стихах даже и "arri è re pens é e" нет: это лирический дневник узника. Если решаться их печатать - а это немалый риск для издателя - то это можно сделать только в "Северных цветах".
И еще одно стихотворение Пушкин получает в эти месяцы - от Вяземского; со времени своего отъезда князь успел побывать в пензенских имениях и даже слегка увлечься провинциальной красавицей, молоденькой Пелагеей Николаевной Всеволожской; в письме от 26 июля он сообщал Пушкину только что написанный ее стихотворный портрет: "Простоволосая головка".
Пушкин собирает стихи для Дельвига - свои и не свои; он все более охладевает к "Московскому вестнику". 1 июля он пишет Погодину письмо, где ободряет издателя и оправдывается в "неизвинительной лени". Он обещает осенью выслать "оброк сполна", - пока же посылать нечего.
К 1 июля готов уже весь цикл "оленинских" стихов, "Не пой, красавица, при мне", главы исторического романа…
15 сентября приехавший в Петербург Шевырев получает у Пушкина "главу из романа для альманаха". Итак, снова "для альманаха"… "Здесь сотрудники "Московского вестника" решительно не верные, - пишет Шевырев в Москву. - Это узнал я по опыту".
За весь 1829 год в погодинском журнале появилось восемь пушкинских стихотворений, причем одно из них - "Утопленник" - предназначалось, кажется, тоже для "Северных цветов". Во всяком случае, так думал Вяземский. Перед отъездом Шевырева за границу Пушкин подарил ему "Утопленника", перевод из "Конрада Валленрода" и несколько других стихотворений и советовал издать в особом альманахе - но Шевырев передал их Погодину. Если бы он поступил по пушкинскому совету, "Московский вестник" располагал бы только тремя или четырьмя стихотворениями Пушкина.
В "Северных цветах на 1829 год" появилось семнадцать пушкинских произведений и два - в "Подснежнике" того же 1829 года.
Дельвиг предполагал остаться в Харькове до 10 июля, но судьба судила иначе. 8 июля скончался его отец, и ему пришлось задержаться в тульском имении. Он писал к Пушкину, писал к Сомову, и Сомов от его имени обращался к Языкову с просьбой и на следующий год поддержать альманах и если будут стихи, то доставить их через Булгарина.
Во второй половине сентября Дельвиг приезжает в Москву. Он останавливается в белокаменной уже второй раз в течение года, и на этот раз надолго - почти на две недели. Еще в июле, сидя в Харькове, он знал, что сделает это, и даже определил себе двухнедельный срок. За это время ему нужно было собрать литературную дань.
Он встречается с Вяземским и слушает его новые стихи, в том числе только что написанного "Русского бога". Вернувшись в Петербург, он будет цитировать в письме к Вяземскому строчку этого стихотворения. Оппозиционные настроения не исчезли у Вяземского; напротив, кажется, окрепли, превратившись в устойчивое отвращение к официальной России. Оно прорывалось даже в письмах, посланных по почте, - и, конечно, он не скрыл от Дельвига своих симпатий и особенно антипатий.
Вместе с Вяземским он вторично посещает Василия Львовича Пушкина и слушает главы из "Капитана Храброва", которые и берет для "Северных цветов". Он проводит время у Полевого с Вяземским и Баратынским и забавляется экстравагантностями Сергея Николаевича Глинки, всем известного чудака старой Москвы, когда-то "Шатобриана московского ополчения 1812 года", а ныне цензора "Московского телеграфа", памятного своей честностью и полудомашним отношением к своему цензорскому званию. У Баратынского он берет "Бальный вечер", который намеревается издать отдельно, и "сказку" "Переселение душ" - для альманаха. Помимо них, Баратынский дал еще "Смерть", пять "антологических стихотворений" (в их числе такие знаменитые впоследствии, как "Мой дар убог и голос мой не громок" и "Не подражай: своеобразен гений"), "Деревню", "Старика" и, по-видимому, "Фею" и "Уверение". Два последних стихотворения были обращены к А. Ф. Закревской, и Баратынский отдал их Дельвигу, вероятно, не для печати, а для приватного чтения.
Вяземский сообщал А. Тургеневу, что в "Северных цветах" будет "прекрасно рассказанная сказка Баратынского". "Будет много и моего", - добавлял он.
Между тем Дельвиг увозил от него не так уж много, самое большее пять стихотворений: три коротенькие эпиграммы, "Послание к А. А. Б. При посылке портрета" и лирическую миниатюру - перевод из Т. Мура "Когда мне светятся глаза, зерцало счастья…". Одно стихотворение - "Простоволосую головку" он, как мы помним, послал Пушкину в июле; накануне же приезда Дельвига он отослал Пушкину для "Северных цветов" послание другой своей новой провинциальной знакомой - "Стансы. (Анне Ивановне Готовцевой)".
Анна Ивановна Готовцева (впоследствии по мужу Корнилова) была молодой поэтессой, с которой Вяземский встретился во время своей летней поездки в Кострому. Она уже успела напечатать несколько стихотворений, в том числе в "Телеграфе" и в "Литературном музеуме" В. В. Измайлова; самые ранние из этих стихов были написаны в 1823 году. Вяземский познакомился с ней у Юрия Никитича Бартенева, масона, философа, покровителя молодых дарований, известного всей Костромской губернии и даже Москве своими чудачествами; о нем ходили анекдоты. Вяземский хорошо знал его и ценил за ум и образованность; Готовцева принадлежала к числу бартеневских протеже.
Когда "Северные цветы на 1828 год" достигли Костромы, Готовцева прочла в них пушкинские "Отрывки из писем, мысли и замечания" и в них - рассуждение о женщинах. "Природа, одарив их тонким умом и чувствительностию самой раздражительною, едва ли не отказала им в чувстве изящного. Поэзия скользит по слуху их, не досягая души… Вслушивайтесь в их литературные суждения, и вы удивитесь кривизне и даже грубости их понятия… Исключения редки". Этот психологический и эстетический этюд вызвал естественное сопротивление, и Готовцева написала стихотворный ответ, комплиментарный, но тем не менее полемический, в виде послания к Пушкину. Заметим, что авторство отрывка не осталось для нее секретом, - не Вяземский ли просветил ее?
В послании Вяземского к Готовцевой соединены две темы: женского очарования и поэзии. Стало быть, он отвечал Готовцевой; к стихам его, посланным Пушкину, Ю. Н. Бартенев сделал приписку. Об их ранних литературных взаимоотношениях мы знаем немного; сохранившееся в бумагах Вяземского письмо Готовцевой позволяет отчасти уловить тот тон доброжелательного покровительства с одной стороны и граничащей с робостью почтительности - с другой, какой установился в отношениях корреспондента и адресата.
"Я робею, не знаю, с чего начать и что сказать вам, - писала Готовцева Вяземскому, - все мысли мои начинаются и оканчиваются благодарностью, - но все, что я ни сказала бы, слишком слабо изобразит ее: она равняется чувству удивления моего к вам" (…) "Я не один раз читала sta, viator! оно воскресило в памяти счастливую эпоху моей жизни, немногие часы, проведенные вместе с вами у почтеннейшего Юрия Никитича, который действительно был благодетельным временем, доставившим мне счастие видеть, слышать вас и получить впоследствии столько незабвенных знаков воспоминания вашего: портрет, книги (из числа которых две имею честь препроводить к вам), "Северные цветы", "Галатея" и наконец стихи мои, удостоенные столь обязательного внимания, - все наполняет меня такою благодарностью, которая превышает выражение.
Я с благоговейным вниманием перечитываю письмо ваше и стараюсь запечатлеть в памяти драгоценные советы, в нем заключающиеся. Снисходительное внимание ваше ободряет меня к возобновлению некоторых занятий моих, которые совершенно прекратила продолжительная болезнь и разные sta, viator! в лучших надеждах моих и желаниях! Пользуясь позволением, столь обязательно вами мне данным, я повергну к стопам знаменитого духовника моего первый поэтический грех мой".
Итак, провинциальные вояжи Вяземского, которые он в письме к Пушкину шутя сравнивал с гастрольными поездками спавших с голоса артистов, приносили литературные плоды. Его усилиями скромная костромская поэтесса была вызвана на страницы "Северных цветов" - и он же еще раз заставил ее имя прозвучать в русской литературе. Письмо, на которое отвечала Готовцева, письмо, содержащее литературные советы и наставления, нет сомнения, и было тем известным "письмом к А. И. Готовцевой", отрывок из которого Вяземский напечатал годом позже в альманахе "Денница" и которое заняло свое место в истории русской критики тридцатых годов.
Теперь же Вяземский отправлял ее стихи в дельвиговский альманах вместе со своими и просил "мадригала" от Пушкина, чтобы поместить стихи начинающей между двумя ободряющими посланиями известных поэтов. Забегая вперед, скажем, что так и произошло. В "Северных цветах" появились два послания Готовцевой к Пушкину и к Ю. Н. Бартеневу - оба 1828 года. После них она опубликовала, кажется, только четыре стихотворения и навсегда ушла из литературной жизни. От нее не осталось почти ничего, кроме небольшой тетради стихов, в том числе неизданных, - тетради, относящейся к 1851 году, да редких упоминаний о ней в биографии поэтессы Ю. В. Жадовской, которой она приходилась родной теткой.
Дельвиг слушает историю Готовцевой у Вяземского и, вероятно, увозит с собой ее стихи, - по крайней мере, стихи к Бартеневу.
7 октября, ввечеру, он возвращается в столицу.
Квартира Дельвигов - на Владимирской, в доме бывшем Кувшинникова, ныне Алферовского, в Московской части. В том же доме в маленькой квартирке живет и А. П. Керн. Она помнила, как Пушкин, узнав о приезде Дельвига, приехал, перебежал через двор, обнимал его и целовал ему руки. Весь следующий день у него Вульф; он тоже обрадован и очарован приветливым добродушием барона; вместе они рассматривают привезенные стихи.
8 Петербурге - литературные новости; Пушкин пишет "Полтаву", пишет в упоении, по целым дням, ночью вскакивает с постели, чтобы впотьмах записать преследующие его строки. Он появляется у Дельвигов, у Керн, повторяя только что написанные и особенно запомнившиеся стихи:
И грянул бой, Полтавский бой…