В это время и начинается та открытая и шумная жизнь дельвиговско-го кружка, о которой рассказывают нам воспоминания Керн. Два раза в неделю собираются лицеисты первого и второго выпуска: Лангер, князь Эристов, M. Л. Яковлев, Комовский, Илличевский; приходят молодые поэты - Подолинский и Щастный, "которых выслушивал и благословлял Дельвиг, как патриарх". Являются Сергей Голицын, М. Глинка; к литературе присоединяется музыка. Яковлев, помимо редкого дара имитации, был одаренным композитором и певцом; он восхищал даже Вульфа, мало чему удивлявшегося.
В "Северных цветах на 1829 год" - снова два стихотворения Подолинского: "Сирота" и "Два странника". В последнем - как и в "Фирдоуси" - речь идет о трагической судьбе поэта, на этот раз Торквато Тассо - кумира романтиков 1830-х годов.
В "Подснежнике" на 1829 год - уже шесть стихотворений Подолинского, в том числе "К**" и "Портрет", посвященные Анне Петровне Керн. Эти стихи заметил Пушкин, и они ему нравились, хотя он не упустил случая подтрунить над их мадригальной изысканностью и, вероятно, над чрезмерной пылкостью чувств их автора; он сочинил на них забавную пародию, - впрочем, ничуть не обидную.
Сам он, однако, тоже напечатал в "Подснежнике" стихи, посвященные Керн, - "Приметы", которые он написал по возвращении, в феврале 1829 года. Анна Петровна не удержалась, чтоб не показать черновик этих стихов своему новому трубадуру, и Подолинского удивило число перечеркиваний и помарок: легкие строфы, как оказалось, стоили Пушкину немалого труда.
Зимой 1828–1829 года Подолинский, таким образом, осваивается с дельвиговским кружком уже до такой степени, что допущен за кулисы. В это же время здесь появляется и Щастный.
Он тоже печатает стихи в "Северных цветах на 1829 год" и в ноябре или декабре 1828 года уже почти что свой человек в доме; Вульфу и Керн запомнилась прогулка на тройках за город, в Красный кабачок, на вафли: зимней лунной ночью две лихие тройки промчались мимо петербургских дач в этот известный всей столице приют немецких ремесленников; в нем было почти пусто и лишь венгерский музыкант-арфист развлекал редких посетителей. Для Вульфа это был вечер, в который ему удалось победить сопротивление Софьи Михайловны, - и неизвестно, к чему пришел бы роман, если бы ему не нужно было уезжать. В этой-то поездке, совершенно интимной, участвовал Щастный - единственный из литературных знакомых Дельвига, если не считать Сомова, уже ставшего его постоянным спутником.
Теперь уже почти весь пансионский кружок и близкие к нему литераторы собирались в доме Дельвига: Илличевский, Масальский, Глинка, Подолинский, Щастный… Но это не была вся литературная "молодежь".
В "Северных цветах на 1829 год" есть стихотворение "Тайна розы (Подражание арабскому)", подписанное "Барон Розен".
Этот Егор Федорович Розен, малорослый светловолосый немец, с певучим остзейским выговором, был фигурой примечательной. Еще в юности он писал латинские стихи и читал историков и философов от древности до нового времени. По-русски он не знал ни слова, но, будучи девятнадцатилетним корнетом, решился освоить язык и занялся им столь ревностно, что через несколько лет уже писал по-русски и даже сочинял стихи. Он уже печатался - в "Московском телеграфе" и "Московском вестнике", и Сомов поддержал его опыты в своем обзоре в "Северных цветах" - но еще до этого Розен появился в Петербурге. Он приехал в начале июля 1828 года с письмами от Шевырева к петербургским сотрудникам "Вестника", и В. П. Титов намеревался вести его к Пушкину - но визит не состоялся, и Розен уехал в Ревель. Он познакомится с Дельвигом в 1829 году, когда будет издаваться "Подснежник".
И, наконец, Александр Павлович Крюков, молодой провинциал, только что появившийся в Петербурге. Он жил в Илецкой Защите Оренбургской губернии, изучал горное дело, математику и механику и писал стихи. Н. Литвинов, знакомый уже упомянутого нами И. А. Второва, приехал в 1822 году на службу в Илецкую Защиту. Он обратил внимание на юношу, который был предметом пересудов за господствующий в нем "сатирический дух". Юноша был умен и ревностен к наукам. Литвинову он понравился, и они подружились. Новый знакомый убедил Крюкова послать свои сочинения в журналы и сам отправил их к Второву с просьбой о содействии. Вероятно, Второв и отослал стихи к А. Е. Измайлову, в "Благонамеренный". Во всяком случае, с конца 1822 года в московских и петербургских журналах изредка появляются стихи, подписанные "К. Илецкая Защита". Стихи были совершенно профессиональны, и иногда в них проскальзывала та ироническая нота, которая создала уже молодому поэту репутацию сатирика. И репутация, и дружба с приезжим чиновником стоили Крюкову дорого: конфликт его с илецкими приказными разрастался, и силы были неравны. В июле 1823 года он собирался вместе с Литвиновым перебраться в Самару. Чем кончилось дело, неизвестно; годом позже путешествующий по России П. П. Свиньин видел Крюкова еще в Илецкой Защите и упомянул о нем в "Отечественных записках". Следующая их встреча произошла уже в Оренбурге; в первой же половине 1827 года Крюков появляется в столице.
Одно из первых стихотворений, написанных им по приезде, - "Воспоминание о родине" - о заячьих травлях, сплетнях и картах, составляющих жизнь провинциальных помещиков, об обществе косном и удушливом, которое только что извергло его из своей среды. В стихах есть биографический штрих: он только что написал какие-то сатирические стихи и должен бежать от поднявшейся бури.
С этого времени две темы сплетутся в его стихах: тоска по родине и отвращение к ней.
Крюков поступает на службу столоначальником в департамент внешней торговли. У него уже составилась целая книжка - "Опыты в стихах". В конце января 1828 года она благополучно прошла цензуру - и не вышла; вероятно, молодой автор не нашел издателя.
В Петербурге он поддерживает знакомство со Свиньиным; сохранилась записка Крюкова, ему адресованная. Может быть, через Свиньина попадают его стихи в "Сын отечества"; может быть, тот же Свиньин доставил ему доступ в "Северные цветы".
В книжке на 1829 год есть одно его стихотворение - "Нечаянная встреча", шутливо и непринужденно пародирующее мотивы романтической лирики.
В "Подснежнике" будет три стихотворения с широким диапазоном интонаций - от лирико-элегической медитации до прозаической бытовой зарисовки ночного города, окрашенной тем же ироническим лиризмом.
Это был незаурядный по своим возможностям поэт и даровитый прозаик, не успевший раскрыться. Он умер, едва достигнув тридцати лет, - от болезни и от вина.
Молодые поэты приходили к Дельвигу как из-за хозяина, так и из-за Пушкина и Мицкевича.
Мицкевич у Дельвигов оставлял свою замкнутость и становился оживлен и любезен. Иногда он вступал в спор с Пушкиным - то на русском, то на французском языке. Французский язык не был принят на вечерах Дельвига; говорили обычно по-русски. Подолинский присматривался к двум великим собеседникам: Пушкин говорил с жаром, Мицкевич тихо, плавно и логично. По временам он импровизировал - но не стихи, а рассказы, фантастические новеллы, которые особенно нравились слушательницам: сверхъестественное было в моде.
На одном из вечеров Щастный прочел "Фариса" Мицкевича, написанного недавно и еще не напечатанного. Мицкевич сам передал ему рукопись, и Щастный сделал перевод - на редкость удачный. Так считал Дельвиг и остальные слушавшие - и не ошибались: эти стихи оставили имя Щастного в русской поэзии. "Фарис" был первым стихотворением в новом альманахе.
Дельвиговский кружок вносил свою лепту в пропаганду творчества польского поэта.
В "Северных цветах на 1828 год" были напечатаны три "крымских сонета", переведенных Илличевским. Поэт, всю жизнь работавший над усовершенствованием языка "легкой поэзии", стремился придать своим переводам изящество и точность слога и преуспел. Знаменитые "Аккерманские степи", "Плавание", "Бахчисарайский дворец" превращались под его пером в явление русской поэзии, в своего рода вершины "антологической лирики" в понимании Илличевского.
В следующей книжке "Северных цветов" появляются "Стансы" И. И. Козлова - "вольное подражание" "Rezygnacja" Мицкевича.
"Фарис" в переводе Щастного принадлежал уже тому поэтическому стилю, который мы обозначаем условно как стиль "1830-х годов", "лермонтовский стиль" - экспрессивный, как само переводимое стихотворение с яркими чертами восточного колорита, с нерасчлененным, захватывающим читателя речевым потоком.
И еще один перевод из Мицкевича появится в "Подснежнике" - "Альпугара" из "Конрада Валленрода", романтическая баллада из только что изданной поэмы. Переводчик ее, Ю. И. Познанский, был близок с Н. Полевым, который познакомил его с Мицкевичем. Это было в 1826 году; к этому времени у Познанского уже было несколько готовых переводов из Мицкевича. Он показал их автору и кое-что напечатал в "Московском телеграфе". Выход "Конрада Валленрода" вновь заставил его взяться за перо. Как попал его отрывок в "Подснежник", мы не знаем точно; может быть, Познанский, наезжавший от времени до времени в Москву и Петербург (он служил в западных губерниях, а потом и в Кавказской армии) привез его сам; может быть, передал через друзей - поклонников Мицкевича - Полевого, Вронченко, Подолинского.
Мицкевич становился как бы участником дельвиговских альманахов.
С переводом Щастного вышла, впрочем, маленькая неловкость. В "Подснежнике" к нему было сделано примечание: "Стихотворение сие, недавно написанное г. Мицкевичем, до напечатания на польском языке переведено по желанию почтенного поэта с его рукописи". В примечании в спешке была сделана ошибка, и Щастному пришлось публиковать "Предостережение". "В альманахе "Подснежник", - писал он, - изданном недавно несколькими литераторами (а не бароном Дельвигом и О. М. Сомовым, ибо последний принял на себя только труд редакции), в примечании к переводу "Фариса" (см. страницу 17-ю) вкралась опечатка, которую по уважению моему к сочинителю, во избежание неблагонамеренных толков, считаю долгом оговорить: уведомляю читателей означенного альманаха, что г. Мицкевич на перевод своего стихотворения никому ни желания, ни запрещения не объявлял, и что вместо "по желанию почтенного поэта" следует читать "по желанию почитателей поэта". В. Щастный".
Мицкевич уехал из Петербурга только 15 мая и, конечно, успел прочитать перевод Щастного и даже "Предостережение". В начале марта он подарил своему давнему почитателю два томика только что напечатанного петербургского издания своих стихов при дружеской записке.
Щастный писал в "Предостережении", что "Подснежник" был издан не Дельвигом и Сомовым, а "несколькими литераторами". Таким образом, он как будто подтверждал, что альманах был выпущен в свет "младшим поколением" кружка Дельвига, как сам Дельвиг писал Вяземскому. Инициатор альманаха и не мог бы заниматься его делами без серьезной помощи; всю зиму он был болен, семь месяцев его мучили лихорадка и ревматизм. Тем не менее наблюдал за альманахом именно он: с его легкой руки "Фарис" Щастного попал на почетное место в книжке; он же читал повесть своего двоюродного брата "Маскарад" и остался ею недоволен, хотя и напечатал. Автор ее, Александр Иванович Дельвиг (1810–1831), погибший в 1831 году при штурме Варшавы, был молод и самолюбив; он напечатал под псевдонимом "Влидге" еще перевод "Ундины" и повесть "Село Ивановское" - в альманахе "Царское село" в 1830 году. "Маскарад" был подан Дельвигу анонимно; он не догадывался об авторе и высказал свои неодобрения в его присутствии; вспыльчивый кузен обиделся и на некоторое время перестал бывать в доме.
Из числа старших литераторов в альманахе, как уже сказано, был представлен Вяземский. Вероятно, в руках Дельвига и Сомова были уже и сочинения Федора Глинки, все еще жившего в Петрозаводске. Тоска не покидала Глинку, здоровье его расстроилось, он просил о переводе в губернию с более умеренным климатом. За него хлопотали Гнедич, Воейков и Жуковский.
Между тем он продолжал писать, и карельская ссылка, как и для Баратынского, становилась для него нежданно источником вдохновения. В 1828 году он присылает в "Северную пчелу" "Письмо из Петрозаводска", в которое включает отрывок с описанием Кивача. Это были первые наброски "описательной поэмы" "Карелия, или Заточение Марфы Иоанновны Романовой". Почти одновременно он работает над другой поэмой - "Дева карельских лесов".
В этих поэмах сложно сплелись тема изгнанничества, руссоистские поиски "естественного" человека, не тронутого тлением цивилизации, русская история и карельский фольклор, Державин, Рылеев и Баратынский. Из этой амальгамы вырастало высшее художническое достижение Глинки, его "Карелия", произведение свежее и неровное, с провалами и взлетами, банальностями и открытиями.
У Дельвига был отрывок из этой поэмы и еще "Листок из дорожных записок русского офицера на обратном пути в Россию". Вероятно, в начале года он располагал и произведением другого изгнанника и уже узника в прямом смысле слова - отрывками из трагедии "Ижорский" В. К. Кюхельбекера. Откуда он получил их - на этот счет мы можем только строить предположения.
Сам Дельвиг дал только одно новое стихотворение: "Русскую песню" ("Сиротинушка, девушка"); два других произведения - "Хор из Колиновой трагедии "Поликсена"" и "Песня" ("Дедушка, девицы") были старыми, девяти-десятилетней давности, но последнее стихотворение печаталось с нотами М. И. Глинки и из-за них.
Сомов дал в "Подснежник" пока только "Русалку", "малороссийское предание". Наконец, нужно было перепечатать из "Цветов" басню Крылова "Бритвы" из-за пропущенных двух строк.
В начале февраля подоспели стихи Языкова. Их привез Вульф, ненадолго опять заехавший в Петербург: он пробыл до 7 февраля и накануне отъезда прислал для "Подснежника" послание "А. Н. В<ульф>у на отъезд его в армию", - не целиком, а маленький отрывок из восьми строк, - и "Элегию" ("Мечты любви, мечты пустые…"), написанную несколько лет назад. Итак, Языков все же откликнулся - но, как обычно, ничего не успел сделать до конца.
9 февраля Сербинович поставил на альманахе свою цензорскую подпись.
Теперь-то, собственно, и начиналась основная работа по составлению книжки - по неписанному закону вечно спешивших альманашников.
В феврале в Петербург приехала княгиня Зинаида Волконская. Она отправлялась в Италию с сыном и ждала С. П. Шевырева, который был приглашен воспитывать молодого Волконского и должен был к ним присоединиться; он на несколько дней задержался в Москве.
С отъездом Волконской прекращал свое существование прославленный московский литературный салон. Баратынский, нередкий его посетитель, обратил к его хозяйке скорбные прощальные стихи. Дельвиг просил у нее разрешения поместить их в своем альманахе. Волконская согласилась.
16 февраля, в субботу, приехал Шевырев.
За двенадцать дней, что он оставался в Петербурге, он попытался возобновить или расширить литературные знакомства. В первый же день Мицкевич написал ему рекомендательное письмо к Жуковскому - но как-то к Жуковскому ему все не удавалось попасть. Зато он побывал у Гнедича, Крылова, повидал Пушкина. Его принимали радушно, но воспоминание о неудовольствиях, полученных от петербургских литераторов, его не оставляло, и его письма в Москву походили на дипломатические реляции из враждебной страны. Он жаловался на всеобщее равнодушие - к "Московскому вестнику", к повестям Погодина - ко всему, что интересовало его самого.