24 февраля он отправился вместе с Пушкиным на воскресное литературное собрание к Дельвигу - и увидел, наконец, своих противников, задевавших его в "Северных цветах". Он говорил с Сомовым и после дружеских бесед ушел в убеждении, что доказал ему собственную правоту и его, Сомова, глупость, о чем с триумфом сообщил Погодину. Он рассказал и о "Подснежнике" и о намерении Дельвига на барыш от альманаха устроить обед для петербургских литераторов и, может быть, даже выписать москвичей.
Он познакомился с Илличевским, с Подолинским, с "каким-то краснощеким Корсаком" - уже известным нам А. Я. Корсаком, приятелем М. Глинки. Он виделся с бароном Розеном и свел его, наконец, с Пушкиным в гостинице "Демут". Через несколько дней сам Пушкин пригласил Розена на дельвиговский вечер.
Подолинский вспоминал потом, что, проходя через дельвиговскую гостиную, он увидел сидящих вместе Пушкина и Шевырева. "Помогите нам состряпать эпиграмму", - сказал Пушкин. Подолинский торопился, и когда вновь вернулся в гостиную, эпиграмма была уже готова. Это было "Литературное известие" с полемическим выпадом против Каченовского.
Подолинский и Шевырев явно не понравились друг другу. Шевырев обронил в письме Погодину несколько пренебрежительных строк о своем новом знакомом; Подолинский не без яда заметил в своих мемуарах, что не стал интересоваться, насколько помог Пушкину Шевырев. С эпиграммой Пушкин справился один, тем более, что она не писалась экспромтом, а была старой, еще 1825 года, - но и Шевырев со своей стороны внес в кошницу Дельвига посильный вклад: он написал стихи "Партизанке классицизма", поэтический ответ Александре Ивановне Лаваль, впоследствии Корвин-Коссаковской. Лаваль упрекала поэта, что он постоянно пишет о крови и ранах. Шевырев отдал эти стихи в "Подснежник".
В то время, когда происходил вечер у Дельвига, альманах собирался уже с большой поспешностью.
"Милостивый государь Константин Степанович, - пишет Сомов Сербиновичу 19 февраля. - Препровождаю к вам еще несколько стихотворений для "Подснежника" и еще небольшую прозаическую статью. Из стихотворений одно уже вам известное, барона Розена "Черный ангел", которому по вашему замечанию дал я заглавие "Ангел смерти". Сделайте одолжение, скажите, можно ли в таком виде его печатать? Кажется, еще очень немногим будем мы еще вас утруждать для "Подснежника", ибо почти все уже для него собрано и начато печатание сей книжки. С совершенным почтением и преданнос-тию имею честь быть ваш, милостивого государя, покорнейший слуга О. Сомов.
Февраля 19 дня 1829".
Типография уже набирала первые листы альманаха, а последние еще не были собраны, вопреки надеждам и уверениям Сомова. "Подснежник" был альманахом-спутником, внеочередным; в нем не было литературного обзора и того, на чем так настаивал Дельвиг для "Северных цветов", - разделения стихов и прозы. Чтобы соблюсти последнее требование, нужно было действительно составить альманах полностью, на что не было времени. Отказавшись же от строгого порядка, можно было еще в середине февраля включать подоспевшие материалы.
Так и происходило, и если мы сравним печатную книжку с теми реестрами стихов и прозы, которые посылает Сомов Сербиновичу, мы убедимся, что приблизительно с середины книжки произведения идут почти в том же порядке, в каком цензуруются.
О. М. Сомов - К. С. Сербиновичу 13 марта 1829
Милостивый государь Константин Степанович! Препровождаю к вам новую обузу стихов, по списку, приложенному на обороте, и повторяю всегдашний мой вам припев:
"Удостойте взглядом!"
Посланные же мною прежде пьесы покорнейше прошу возвратить. Вот оне, сколько могу припомнить: Шевырева Партизанке классицизма.
NB Если в ней вам дико кажется царственной кровью омытый кинжал, то сочинитель поручил мне царственную заменить пламенной. Б. Розена Прощальная слеза Корсака Иуда Песня
Прощальные поцелуи Щастного К**
Еще одна прозаическая статья, листов в пять писанных, еще несколько небольших стихотворений - и мы не станем более вас беспокоить для "Подснежника".
С истинным почтением и всегдашнею преданностию имею честь быть Ваш, милостивого государя, покорнейший слуга О. Сомов.
13 марта 1829
Стихотворения, при сем прилагаемые:
Б. Розена
Венценосной страдалице
Путь любви
Могильная роза
Пушкина В. Л.
Капитан Храбров, гл. I
Неизвестных
Ангел
Ветер
Любовь узника
Притчи
Здесь нам следует остановиться. Под рубрикой "Неизвестных" скрыты стихи Кюхельбекера, видимо, только что полученные. Все они, кроме "Ангела", напечатаны анонимно в "Подснежнике".
"Ветер" и "Любовь узника" вместе со стихами, вошедшими еще в "Северные цветы на 1829 год", были позднее вписаны Кюхельбекером в особую тетрадь, названную им "Первое продолжение Песней отшельника". В этой тетради мы находим и "Ангела" - стихи о падшем ангеле, возвеличенном страданием, и страдальце-поэте, которого утешили в изгнании его родные. Эти стихи были совершенно невозможны в печати - ни по политическим, ни по религиозным причинам. Если Сербиновичу был подан этот "Ангел" - он, без сомнения, не был пропущен.
Вместо него в "Подснежнике" появилось другое стихотворение Кюхельбекера - "19 октября 1828 года" - о лицейской годовщине:
Воспомнит ли в сей день священный,
В день, сердцу братьев незабвенный,
Меня хотя единый друг?
Самая публикация этих стихов была ответом на скорбный вопрос Кюхельбекера.
Союз поэтов продолжал существовать.
"Подснежник" печатался, и издатели не успевали за типографией. 15 марта Сомов вновь писал Сербиновичу. У цензора возникли колебания в связи с "Литературным известием" - не содержит ли эпиграмма "личности"? "Да что прикажете окончательно с застиксовскими журналистами? - спрашивал Сомов. - Благоволите ли дать им цензурное разрешение на объявление о их журнале? Скажите, что можно и чего нельзя напечатать?" Он исправил стихи Шевырева и теперь отсылал Сербиновичу эти два произведения заново и добавлял к ним свой рассказ "Оборотень", "Альпухару" Познанского и два стихотворения без подписи - "Песню" Языкова ("Вот еще стакан заздравный…") и "Не наша сторона" Глинки. Из этих запасов, процензурованных Сербиновичем, не все пошло в "Подснежник": материалов было слишком много даже и на второй альманах. "Не наша сторона" Глинки, "Путь любви" и "Могильная роза" Е. Ф. Розена появятся в следующей книжке "Северных цветов".
Сомов торопится. "…Моя слезная просьба: нельзя ли сделать отеческую милость, поскорее и если можно завтра же прислать мне обратно "Оборотня" моего? ибо за ним дело остановилось в типографии, а у меня останавливалось за писцом, который пишет очень медленно и живет в Смольном монастыре".
В конце марта Сомов присылает Сербиновичу уже последние стихи для почти отпечатанного альманаха: "Венценосной страдалице" барона Розена и "Эпилог" Языкова.
"Эпилог" принес Аладьин; его текст был записан в письме Языкова к Вульфу, которое опоздало: оно было отправлено 9 февраля. Что же касается стихов, то это и был полный текст послания к Вульфу; издатели "Подснежника" могли убедиться, что они напечатали восемь стихов, а остальные сто двадцать с лишним остались в рукописи. Сомову пришлось спешно менять последние листы: он извлекает языковскую песню и вставляет на ее место "Эпилог", к которому делает примечание, что восемь стихов, доставленных издателям ранее, следует читать на странице 160. Теперь ему приходится и нарушить аноним, на сохранении которого настаивал автор: другого выхода не было.
"Песню" же он отдает Розену. Сохранилась ее копия, сделанная Сомовым и процензурованная Сербиновичем. На ней стоит помета: "Подснежник", зачеркнутая и исправленная на "Царское Село".
Попутно Сомов успевает еще отстоять стих "Спасаю божье дарованье", который Сербинович собирался было вычеркнуть. Он боялся духовной цензуры и был осторожен: через несколько дней, 29 марта, он отправил туда аллегорию для "Северных цветов" "Бог действует в суде, но пребывает в милосердии". Ответа не было; он пришел, когда его уже перестали ждать, - 14 января 1831 года - и гласил, что статья, как "сущая басня" и притом "несогласная с учением церкви", напечатана быть не может. 4 апреля 1829 года новый альманах вышел в свет.
Орест Сомов рассылал участникам экземпляры "Подснежника" и "Северных цветов".
Он писал Языкову, извиняясь перед ним за неисполнение его авторской воли и за то, что "Подснежник" "за спехом не успел еще принарядиться в праздничное свое платье". Языков, как всегда, сдержан и скорее недоволен: литературные труды дельвиговского кружка он ценит невысоко, хотя и поддерживает с ним приятельские связи. Только отрывок из пушкинского романа приводит его в восхищение: "подвиг великий и лучезарный". Брат его Александр Михайлович, его литературный оруженосец, высказывается решительнее. ""Сев.<ерные> Цв.<еты>" я просмотрел, - пишет он Комовскому 1 февраля, - проза в них преподлейшая (исключая малозначущий впрочем отрывок Пуш<кина>), особенно же домик на В.<асильевском> Ост<рове> представляет прекрасный пример галиматьи; что за чудесное, что за Варфоломей, что такое графиня и люди в широких штанах? Я полагаю, что автор от власти (ст. 181) красоты сам сделался скотиною, если не родился в сем почтенном звании. В стихах более порядочного, особливо понравилась мне быль Кат<енина> и значение, которое имеет отдание преимущества раболепному Кострову да Bas-Empire перед поэтом; ему, как видится, и петь не дали! Эту пьесу я знал по началу и основной мысли от самого К<атенина>…".
Итак, катенинские аллюзии были все же замечены, по крайней мере, друзьями. А. М. Языков искал их - все остальное было ему неинтересно. Между тем и сам Катенин получил экземпляр и "преучтивое" письмо от Сомова, где тот благодарил за "Старую быль", просил стихов для следующих книжек и сообщал, что послание к Пушкину сам адресат его счел за благо не помещать. Катенин дал волю своим сомнениям и подозрениям и уже много времени спустя прямо спросил Пушкина о причинах; Пушкин ответил, что, посылая "Быль" в альманах от себя, не мог приложить стихи с похвалами себе же. Катенин и тут продолжал подозревать, что дело не чисто и пришел, наконец, к выводу что "шутка… над почтенным Историографом" и "молодыми романтиками" была истинной причиной непомещения стихов. Как мы знаем уже, причины были глубже и многообразнее, но Катенин не вовсе ошибался: ирония над "пренагражденным" историографом была неуместна в "Северных цветах", только что выступавших как раз против этой официальной версии. Катенин напечатал отвергнутые стихи в собрании своих сочинений, но потом, перечитывая их, исправил на своем экземпляре как раз в этом месте, заменив "пренагражденный" на "преутомленный".
При всех сомнениях и колебаниях, Катенину открывалась возможность печатать свои стихи, и пренебрегать ею для него была слишком большая роскошь. Его литературные отношения были прерваны или испорчены, критика отзывалась о нем с неизменным скептицизмом, а в "Цветы" его прямо приглашали. Сомов выполнял давнее намерение Пушкина - привлечь Катенина. Поэтому Катенин решил отложить на время вражду с "молодыми романтиками" и согласиться на просьбу Сомова. Он написал ему через Бахтина и предлагал "Элегию", посланную недавно к Бахтину. "Элегия" была, как и "Старая быль", насквозь автобиографична - в ней говорилось об отвергнутом современниками и гонимом властителем поэте, гордо замыкающемся в своем собственном творчестве. Аллюзии здесь тоже были прозрачны: деспот Александр Македонский носил то же имя, что и покойный царь, выславший Катенина из Петербурга.
Эту "Элегию" Катенин хотел печатать у Греча - но Греч испугался и прямо сказал катенинским эмиссарам, что автор хочет его "подбить". После этого намерение Катенина напечатать ее в "Северных цветах" стало почти навязчивой идеей. Его поддерживало новое письмо Сомова, полученное им вслед за "Подснежником": если верить Катенину, Сомов уверял его в совершенной перемене своих мыслей касательно его, Катенина, дарования, хвалил "на чем свет стоит" и "отрекался от Булгарина яко от сатаны". Катенин отвечал на это, что в таком случае не следует скрывать света истины под спудом и нужно вознести ему, Катенину, хвалу печатно.
В ожидании конца переговоров он всматривался в "Северные цветы" и "Подснежник" и находил в них вещи гораздо менее невинные, нежели его "Элегия". "Как любопытны три мелкие стихотворения Кюхельбекера (в цветах), написанные им, кажется, в крепости! Какая у этого несчастного молодого человека чистая однако ж душа! мне коли сгрустнулось, как я их прочел". Откуда он знал об этих стихах?
"В "Подснежнике" помещены сцены из Кюхельбекера драматической поэмы "Ижорский"; в одной является Бука в виде обезьяны на престоле, в порфире и с пуком розог; и после этого бездельник Греч смеет пугаться за Александра Македонского…"
Катенин не обманулся в своих ожиданиях. В июле он получил от Сомова новое письмо с благодарностями за "Элегию", уже пропущенную цензурой. Теперь связь еще более укреплялась, и Катенин все более смягчался; он думал уже о том, чтобы поместить в "Цветах" свои "Размышления и разборы" - серию обширных статей о литературе от древности до нового времени. Для журналов, как он полагал, статья длинна, из альманахов "Северные цветы" теперь его устраивали более всего: они были, по его словам, "в моде и расходе"… Катенин совершенно не представлял себе возможностей альманаха или попросту о них не думал: "Размышления и разборы" вряд ли уместились бы и на половине книжки.
Сомов вел переговоры с авторами и собирал материалы, а тем временем положение в петербургской и московской литературе менялось - и отнюдь не в пользу пушкинского кружка.
"Московский вестник" не оправдал надежд Пушкина. Да он и клонился к упадку: в 1829 году он был издан в четырех частях - уже почти как альманах. В следующем же году он прекратит свое существование.
Почти в то же время обостряются отношения Вяземского с "Московским телеграфом". Разногласия нарастали исподволь. Полевой уже начинал осторожную борьбу против дворянской литературы и культуры; его буржуазный радикализм развивался и крепнул. Вяземский все более ему мешал. Когда в июне 1829 года Полевой выступит с резкой переоценкой всей художественной и исторической деятельности Карамзина, произойдет разрыв.
И тогда Полевой заключит с Булгариным союз против "литературной аристократии", "элиты" - Пушкина, Дельвига, Вяземского.
Что же касается Булгарина, то он укрепил свои позиции. "Северная пчела" дала достаточно доказательств своей благонамеренности, и Фон-Фок и Бенкендорф вписали себя в число ее защитников и ходатаев. Официальная поддержка обеспечивала газете монополию на политические известия - и тем самым исключительную популярность. Вся Россия - образованная, полуобразованная и почти необразованная - читала "Пчелку" и за малым исключением полагалась на ее суждение.
Исключением был сравнительно узкий круг образованного дворянства, преимущественно столичного.
И в этом узком кругу существовали уже совсем небольшие группы литераторов, издававших свои произведения, читательская судьба которых зависела от степени расположения к ним Булгарина. У них были и свои мнения о предметах литературы - в том числе и о сочинениях Булгарина - но они должны были оставаться под спудом.
В 1829 году выходят "Полтава" и два тома "Стихотворений" Пушкина; "Стихотворения" Дельвига, Козлова, Веневитинова; готовят издания своих стихов Катенин и Вяземский. Все эти книги должны будут поступить на суд "Северной пчелы".