Этот Толстой стал впоследствии довольно известным историком; тогда же он был скромным молодым чиновником комиссии принятия прошений и только начинал свое литературное поприще. Он приехал из Москвы, где в числе его знакомых были люди, тронутые декабристскими веяниями. Двадцатилетним юношей он отказался идти на празднества в честь коронации "деспота". В Москве он приобщился и к литературе; сослуживец его В. П. Пальчиков, довольно коротко знавший Пушкина, приносил ему новые пушкинские стихи. В своей статье Толстой писал об общественном значении поэта, который есть "выражение образа мыслей и чувствований своего века" и потому представитель гражданской и интеллектуальной жизни нации. Таков Ломоносов, Державин - и таков Пушкин. Общественное мнение увенчало его, и это дало ему право называться великим, ибо он "ответствует сему мнению, ответствует направлению народного духа и идет наравне с веком…".
С мыслями Толстого словно перекликались "Стансы" Туманского:
Теперь не суетную лиру
Повесь на рамена, певец!
Бери булат, бери секиру,
Будь гражданин и будь боец.
Стихи говорили об июльских событиях во Франции и начавшемся польском восстании. Туманский не был на стороне восставших, но в "Стансах" звучала еще прежняя, декабристская символика. Его поэт был уже не только голосом нации, но избранником и вождем. И словно нарочно, та же тема варьировалась в катенинском "Гении и поэте", присланном для "Цветов" еще в конце октября. Катенин прямо писал о свободе Греции и процветании "Вашингтоновой земли". В годину борьбы за свободу, заявлял он, поэт должен возвышать голос: иначе его покинет поэтическое вдохновение.
Катенин предчувствовал, что его стихи не пройдут через цензуру, - так и оказалось. Равным образом в "Стансах" и статье Толстого было обнаружено "направление мыслей неблагоприятное, судя по обстоятельствам времени". "Сетование" было разрешено с изменениями, и Туманский перепечатывать его не стал. Из всех подозрительных стихов по странной иронии судьбы только стихи "государственного преступника" А. Одоевского прошли через цензурный кордон.
То же, что было задержано, в совокупности своей должно было читаться как прямая декларация гражданственности в литературе - и она готовилась к печати уже после того, как была запрещена "Литературная газета" и произошел разговор Дельвига с Бенкендорфом.
Дельвиг не собирался, конечно, дразнить самодержавную власть. Но его личность и взгляды были сформированы не ею, а эпохой и обществом, которые во многом ей противостояли. И эти взгляды должны были на каждом шагу противоречить официальным требованиям.
Он совершенно искренно отвергал обвинения Бенкендорфа в злоумышлениях против правительства - но шеф жандармов не верил ему. И тот, и другой были по-своему правы.
Пушкин, Вяземский, Баратынский, Языков - прежнее "ядро" участников альманаха - предстало и в этой книжке "Цветов". Из старших поэтов - И. И. Козлов с "Песней Дездемоны" и Гнедич.
Выход "Илиады" и пушкинский отклик примирил Гнедича с дельвиговским кружком. Сомов в своем обзоре заявил еще раз печатно, что гнедичева "Илиада" была бесспорно "замечательнейшим поэтическим явлением сего полугодия", и необъятная разность существует между нею и всеми до сих пор бывшими переводами древней поэмы. Он вступил в полемику с Надеждиным, который в "Московском вестнике" противопоставлял перевод Гнедича новейшей романтической поэзии. Гнедич также поспешил ответить "Возражением". Он не собирался стать орудием сторонников Каченовского в борьбе против Пушкина.
Сомов вносил свою лепту в "борьбу за Гнедича" - и словно в завершение этой борьбы "Северные цветы" перепечатывают два старых послания - Плетнева к Гнедичу и ответное Гнедича к Плетневу. Последнее из них еще не появлялось в печати полностью: отрывок из него, как мы помним, был помещен Дельвигом в "Северных цветах на 1828 год". Теперь читателю предлагался весь поэтический диалог, из которого вырисовывалась фигура Гнедича как наставника литературной молодежи - поздний отзвук той репутации Гнедича, которую создала ему поэзия начала 1820-х годов.
С этими стихами в альманах как будто входило веяние еще не столь давнего прошлого. Прежние члены Общества любителей российской словесности собирались за одним столом.
Плетнев дал в альманах еще одно стихотворение: "Отрывок" ("Покинув родину, страну суровых вьюг…").
Федор Глинка прислал прозаическую аллегорию "Новая пробирная палатка" и семь стихотворений ("Непонятная вещь", "Отрадное чувство", "Тоска о нем", "К синему небу", "Бедность и утешение", "Осень и сельское житье", "Приметы").
Пять стихотворений, как мы уже говорили, принадлежало Василию Туманскому.
Давние знакомцы были рядом, на соседних страницах, под одним переплетом. Но как все изменилось в них и вокруг них!
Старшее поколение уходило с литературной сцены. "Илиада" была лебединой песнью Гнедича. Глинка достиг в "Карелии", кажется, своего предела. Мелкие его стихи уже более ничего не открывали: кимвалы 1820-х годов перестали греметь, страдание узника и поселенца уступило место усталой резиньяции. Плетнев уже почти не писал стихов.
Вокруг кипела жизнь нового литературного поколения, и она проникала на страницы "Северных цветов".
Здесь были прежние "любомудры" и их окружение, начиная с Зинаиды Волконской и с Шевырева. "Московская литература" переселялась в Рим и в Петербург. Мы упоминали уже, что Титов и Одоевский сотрудничали в "Литературной газете".
Титов дал в альманах повесть "Монастырь святой Бригитты", подписанную, как и прежняя, "Тит Космократов". Повесть была слабой; образованный и заносчивый эстетик в собственной прозе становился вял и подражателен. "Монастырь святой Бригитты" перефразировал ливонские повести Бестужева.
Зато сотоварищ Титова, В. Ф. Одоевский, стяжал успех серьезный и заслуженный. Ему принадлежала повесть "Последний квартет Беетговена", подписанная также псевдонимом-анаграммой: ъ. ъ. й. Эту новеллу о романтическом безумце, оглохшем гениальном музыканте, живущем в мире созданных им звуков, читал Пушкин и пришел в восторг: он пророчил Одоевскому европейскую славу. Даже литературные неприятели "Северных цветов" благосклонно отнеслись к повести Одоевского. Она отнюдь не была дебютом, но первым шагом зрелого писателя.
"Любомудры" уже не были теми "архивными юношами", которые собирались в 1827 году у Погодина. Они менялись, и жизнь разводила их. Но нечто общее сохранялось во всех них: устойчивый интерес к философии, эстетике, искусству.
Трилунный-Струйский наследовал этот интерес. Он печатал в "Цветах" "выдержки из записной книжки" - полуисповеди, полупсихологические этюды, размышления о религии и безверии, о Руссо, о старении человеческих обществ. И вновь о музыке: о Бетховене, Моцарте и Гайдне.
В "Альпийских соснах", в "Слезах" он отдавал дань философско- ал-легорической поэзии старых "любомудров". Он принес в "Цветы" еще два стихотворения: "Смерть праведника" и "Обличитель". Первое пошло в "Литературную газету", второе не попало никуда: в цензурной рукописи "Цветов" сохранился его автограф, кем-то зачеркнутый.
А далее шли новые прозаики и поэты, привлеченные к участию в дельвиговской газете: Платон Волков ("Мечта", "Русалки"), Деларю, Станкевич, Тимашева, таинственный "Ш-б-в" ("Неаполь", "Элегия"), В. Н. Щастный, поместивший здесь отрывок из драматической фантазии старинного своего знакомца Юзефа Коженевского "Отшельник". В числе поэтов второго и третьего ранга был, как обычно, и старинный участник "Цветов" и "Полярной звезды" - В. Е. Вердеревский, принесший два перевода из Горация "К Фидиле" и "К Мельпомене".
Из этих поэтов самым значительным был Виктор Тепляков.
Тепляков выполнил то, что обещал Сомову. В "Северных цветах" появилось его "Письмо III из Турции" - проза блестящая и ироническая, составившая затем одну из главок "Писем из Болгарии". Первые два письма он опубликовал в "Литературной газете". Из этих писем вырастали его "Фракийские элегии", и первая из них - "Отплытие", напоминавшая читателю о Чайльд Гарольде и молодом Пушкине ("Погасло дневное светило"), - также напечатана в "Северных цветах на 1831 год". Тепляков прислал еще эпиграмму "Современное благополучие" и "Румилийскую песню", также написанную по впечатлениям путешествия.
На страницах "Северных цветов" очерчивалась биография "русского Мельмота" - не литературная только биография, но драматическая жизненная судьба.
Таково было содержание "Северных цветов". Но мы забыли одно имя, - точнее, оставили его напоследок, как самое важное приобретение альманаха в новой литературе.
Строго говоря, имени не было. Оно было обозначено четырьмя "о": оооо.
Эта подпись стояла под "главой из исторического романа", которую написал человек с четырьмя "о" в имени и фамилии: Николай Гоголь-Яновский.
За несколько месяцев Гоголь успел познакомиться с петербургскими журналистами, напечатать несколько статей у Свиньина в "Отечественных записках" и порвать со Свиньиным: самоуправный редактор слишком вольно обходился с чужой литературной собственностью, печатая ее анонимно и исправляя до неузнаваемости. Уйдя от Свиньина - поздней весной или летом, - Гоголь решился на некоторое время оставить сотрудничество в журналах, но тут-то и произошло его сближение с дельвиговским кружком. Едва ли не Сомов снова сыграл здесь свою роль. Уже во второй половине года, когда он писал свой обзор, ему было известно, что украинская повесть "Бисаврюк", анонимно помещенная в "Отечественных записках", сочинена "одним молодым литератором, Г-м Г. Я…", Гоголем-Яновским, и он не преминул отметить ее в своей статье. "Молодой литератор" служил в это время в департаменте уделов, под началом старинного знакомца Сомова В. И. Панаева; впрочем, это была только одна линия возможных связей. В "Литературной газете" сотрудничал "однокорытник" Гоголя по Нежину В. И. Любич-Романович, переводчик Мицкевича, о котором Сомов также отозвался благосклонно; цензор Сербинович, о чем мы уже упоминали, также был общим их знакомым; Плетневу Гоголь посылал первую свою книжку; наконец, В. Н. Щастный был близок всему нежинскому кругу. Таким образом, у Гоголя не было недостатка в путях, по которым он мог войти так или иначе в дельвиговский кружок.
Два его сочинения Сомов помещает в первом номере "Литературной газеты" за 1831 год.
Сохранилась цензурная рукопись "Северных цветов на 1831 год". По составу и расположению она соответствует печатной книжке, что естественно: она была и наборной рукописью.
Ее листы заполнены разными почерками; писарские копии, автографы сплетены вместе. На ней дата: 15 ноября 1830. В это время рукопись поступила в цензуру; окончательное же разрешение получила позже: 18 декабря.
Крупным, разборчивым почерком Сомова переписан его собственный обзор. Чем далее к концу, тем больше в беловой рукописи зачеркиваний и помарок. Вероятно, Сомов писал уже без черновика: спешил. Он же переписывал стихи Пушкина - "Поэту", "Ответ анониму", "Монастырь на Казбеке", "Отрывок (На холмах Грузии…)"; Вяземского - "Осень 1830 года", Готовцевой - "Ответ" и "Приметы" Ф. Глинки.
Другим почерком переписаны отрывок из "Наложницы" Баратынского и "Леса" Вяземского. Это, вероятно, рука Софьи Михайловны Дельвиг.
Безыменный петербургский писец переписывал присланные стихи Станкевича "К синему небу" и "Непонятную вещь" Глинки, "Главу из исторического романа" Гоголя; другой - "Анониму" и "Обвал" Пушкина, третий - стихи Вердеревского, четвертый - Шевырева…
Тверской писец трудился над стихами Глинки, одесский - над сочинениями Теплякова. У Теплякова ужасный почерк: даже исправления на копию нанесены писцом. Листки, присланные Тепляковым, проколоты: холерный карантин.
В. Ф. Одоевский перемарал копию: сделал вставки и изменения в "Последнем квартете Беетговена". Аккуратный Василий Туманский поступил противоположно: все свои стихи переписал сам каллиграфически. То же сделал и Деларю: все его стихи - автографы, кроме "Могилы поэта". В автографах - стихи Плетнева, Трилунного, неизвестного нам "Шибаева", который и здесь поставил вместо подписи анаграмму: "Ш-б-въ".
Все эти люди - рядом, в Петербурге, они близки к делам альманаха.
Под каждым из произведений стоит изящная, четкая подпись цензора Н. П. Щеглова, сменившего Сербиновича.
Его пометы мы находим и на полях рукописи. В обзоре Сомова он подчеркивает полемические резкости, но строже всего следит, чтобы было соблюдено уважение к священным предметам.
В "Монастыре святой Бригитты" Титова он отчеркивает выпады против монахов и монастырей. "О монахах не худо судить поосторожнее". Монахи католические, и для пресечения кривотолков он всюду, где можно, вставляет собственной рукой: "римские", "римско-католические". Два пассажа заменяются по его требованию.
В любовных стихах Деларю - "Глицере" он отмечает "святой огонь" и "божественные красы". "NB. Святость тут совсем не у места".
Эта осторожность напоминала времена легендарного Красовского, запрещавшего стихи, где возлюбленная называлась ангелом.
Еще в феврале Пушкин обращался к попечителю Петербургского учебного округа с просьбой вернуть Сербиновича или дать вместо Щеглова цензора менее "своенравного". Просьба последствий не возымела. Впрочем, дело было и не в Щеглове.
Его замечания на рукописи "Северных цветов" были лишь отражением общей цензурной политики, которая уже дала себя почувствовать в запрещении "Литературной газеты" и с начала тридцатых годов все более клонилась к стеснению и без того эфемерной свободы печати.
"Северные цветы на 1831 год" вышли в свет 24 декабря 1830 г..
Как обычно, они открывались обзором Сомова за конец 1829 и первую половину 1830 года, и обзор этот был кратким резюме мнений "Литературной газеты".
Сомов вступал в полемику, и порой довольно острую. Он даже старался сдерживать себя: смягчал и вычеркивал полемические пассажи о "Северной пчеле" и "Северном Меркурии". Дважды он начинал говорить о "клевете" Булгарина, но цензор Щеглов следил за парламентарностью выражений. Сомов не стал настаивать.
Булгарин и Полевой с его "Историей русского народа" оставались для Сомова основными противниками. Третьим был Надеждин, с которым Сомов готов был соглашаться только тогда, когда "Никодим Надоумко" атаковал Полевого.
Сомов писал о "непризванных и непризнанных никем" литературных судьях, движимых мелким своекорыстием, и в доказательство намекал на булгаринский разбор седьмой главы "Онегина", которой посвятил несколько страниц, довольно, впрочем, бесцветных. Эстетики пушкинского романа он, вероятнее всего, не ощущал, как не ощущали ее и прежние его литературные соратники по "Полярной звезде".
Он одушевлялся гораздо более, когда писал о новой книге басен Крылова: здесь говорила живая заинтересованность. Несколько благосклонных пассажей посвятил он и "Карелии" Глинки.
Сомова влекла к себе проза, за развитие которой он так ратовал еще в прежних книжках "Цветов", - и в этом была его принципиальная литературная позиция. Прозе он посвятил половину своего обзора, вдвое больше, чем поэзии и журналистике.
Теперь, когда он не был больше связан с булгаринскими изданиями, он критически разбирал "Димитрия Самозванца", развивая подробно то, что писал о нем Дельвиг. Сомов нападал на анахронизмы в построении характеров, на отсутствие исторического колорита, на безжизненную правильность языка. Он противопоставлял булгаринскому роману "Юрия Милославского" Загоскина, как это делала и "Литературная газета"; впрочем, он упрекал и загоскинский роман за бесцветность исторических персонажей. Далее он переходил к современному бытописанию, чтобы решительно отвергнуть "нравственно-сатирический роман" и его адептов: Свиньина, автора "Ягуба Скупалова", П. Сумарокова с его "Федорой", выдвигая в противовес им "Монастырку" Погорельского и даже "Записки москвича" Павла Лукьяновича Яковлева, бывшего члена Измайловского литературного сообщества, хорошо ему знакомого. Это тоже была политика "Литературной газеты".