Он вернулся в лоно "Северных цветов" осенью 1830 года - каким образом, нам неизвестно. В книжке альманаха на 1831 год была напечатана его "глава из исторического романа" - по-видимому, "Гетьмана", от которого остались только отдельные отрывки.
"Литературная газета" отнимала у издателей, казалось, все время и силы - но Дельвиг не собирался отказываться от "Северных цветов". Тому было много причин, и не последней была та, что доход от газеты был не велик. Она подорвала влияние Булгарина в литературных кругах, но не могла привлечь на свою сторону то читательское большинство, которое и составляло основную аудиторию "Северной пчелы". Она оставалась газетой для писателей и небольшого круга образованных читателей.
Альманах должен был поддержать материальные дела издателей.
Уже 3 сентября в газете появляется объявление о готовящейся книжке "Северных цветов".
Печатая этот анонс, Дельвиг понимал, конечно, что перед ним встают трудности особого рода. Газета, конечно, объединила прежние разрозненные силы - но лишь до известных пределов. Ее основными участниками все более становились поэты "младшего поколения", бывшие здесь, рядом; в ней трудился в поте лица Орест Сомов, сам Дельвиг - и, пожалуй, Вяземский и Пушкин; остальные появлялись от времени до времени. Вяземский жил теперь в Петербурге, но постоянно отлучался; Пушкина не было в столице уже несколько месяцев: он был в московских предсвадебных хлопотах. Баратынский за все время напечатал в газете три эпиграммы на Полевого и умолк. С отъездом Вяземского и нового друга его И. В. Киреевского Москва пустела для него; он жил в подмосковной и редко наезжал в город. С 1829 года он писал большую поэму "Наложница", которая должна была вызвать всеобщее возмущение журнальных моралистов: самое название было вызывающим, а сюжет - "ультраромантический", с безумием чувственной страсти, ревностью и ядом. Все это казалось похожим на Подолинского, и потому Баратынского так раздражал "Борский"; отличие было в том, что бурные страсти в "Наложнице" вытекали из логики характеров и ситуаций, - но как раз этой разницы, как можно было предвидеть, не поймет ни критика, ни публика.
С Языковым дело обстояло не лучше. Он, правда, отдал в газету стихи первоклассные, но числом Баратынского не превзошел: от него тоже было получено три стихотворения. Самые следы его потерялись: он уехал из Дерпта в Симбирск, а с марта 1830 года тоже жил в Москве. Сомов просил Максимовича справиться об адресе.
Даже Федор Глинка, надежда и утешение всех альманашников, не подарил до сих пор газету ни одним стихотворением - и это было совершенно понятно. В начале 1830 года долговременные хлопоты его петербургских друзей увенчались, наконец, частичным успехом: он был переведен из Петрозаводска, хотя и не в Петербург, но в Тверь, лежавшую на почтовом тракте между Петербургом и Москвою; он переезжал, устраивался, ему было не до стихов, и связи с ним предстояло налаживать заново.
Дельвиг сделал это через Левушку Пушкина, который приехал в Петербург на летние месяцы и отправлялся обратно через Тверь. Левушка взял с собой письмо Дельвига к Глинке. "Кто не ездит в Москву из Петербурга и обратно? - писал он. - Кто из добрых людей не посмотрит на вас и не привезет к нам об вас весточки?" Письмо было написано 18 июля - а 29 августа в газете появляется первое стихотворение Глинки.
Баратынский, Языков, даже Глинка - все это были вкладчики прежних книжек, без которых "Северные цветы" грозили опуститься до уровня в лучшем случае "Невского альманаха". Между тем они должны были быть представительнее даже "Литературной газеты", чтобы иметь успех. Дельвиг должен был конкурировать сам с собой.
В середине июля приехал Пушкин, и Дельвиг говорил с ним об альманахе. Пушкин обещал стихи и даже, кажется, наметил, какие именно.
3 августа вернулся Вяземский со своих ежегодных ревельских купаний. И Пушкин, и Вяземский торопились в Москву.
В этот приезд Вяземскому неожиданно пришлось ближе сойтись с Дельвигом. Они разговорились случайно, во время поездки к какому-то общему знакомому на дачу под Петербургом, - и Вяземский открыл для себя Дельвига, как несколько лет назад открыл Баратынского. Он удивлялся ясной и спокойной философии своего собеседника, говорившего с ним о смерти. Какое-то предчувствие послышалось Вяземскому в его словах. И тогда же Дельвиг рассказал ему план задуманной им повести о домашней драме, подмеченной с улицы.
Вероятно, Вяземский понял, что Дельвиг говорил о себе. "Домашняя драма" была его драмой, и даже недавнее рождение дочери не в силах было стереть ее.
10 августа Пушкин и Вяземский уезжали. Дельвиг пошел проводить Пушкина до Царского Села. Они вышли вдвоем. Было раннее утро, и у Дельвига, привыкшего вставать поздно, болела голова. Они зашли позавтракать в придорожном трактире и затем отправились далее. Завтрак подкрепил Дельвига, ему стало легче, и он развеселился.
По дороге он рассказал Пушкину тот же сюжет, который уже слышал Вяземский.
И Вяземский, и Пушкин запомнили этот разговор - и не без причины.
Во Франции была революция, в России - холера.
Три дня на парижских улицах лилась кровь и летели камни с баррикад в швейцарских гвардейцев; на третий день были заняты Лувр и Тюильри. Карл Х бежал, и фигура "короля-буржуа", с зонтиком подмышкой - Луи-Филиппа Орлеанского - уже вырастала перед опустевшим троном.
Шатались пьедесталы законных монархий в Европе.
Холера двигалась на север от Астрахани, охватывала Саратовскую и Нижегородскую губернии и уже показывалась в Москве. Путь ее отмечался карантинными кордонами. Жизнь замирала, одни повозки, наполненные трупами, следовали по опустевшим улицам. Почта не принимала посылок, получались только письма, проколотые и окуренные серой.
С эпидемией шла волна холерных бунтов.
Такова была осень 1830 года.
29 октября Дельвиг писал Вяземскому обеспокоенное письмо, где в числе других новостей сообщал, что собирает и уже начал печатать "Северные цветы".
Двумя днями ранее Сомов жаловался В. Г. Теплякову, что Пушкин, Вяземский и Баратынский в Москве и по сие время строчки не прислали для альманаха и газеты, что Языков как в воду канул, а Подолинский в Киеве и сердится за отзыв о "Нищем"… "Жду от вас обещанного, - напоминал он, - 3-го письма из Варны, 1-й Фракийской элегии и еще несколько стихов".
Материалы для книжки понемногу все же приходили. Из Рима Дельвиг получил продолжение очерков Зинаиды Волконской и довольно большой запас стихов от Шевырева. Здесь совершенно неожиданно помог Булгарин, задевший Шевырева в "Пчеле"; тот отправил в "Литературную газету" полемический отклик, затем второй и с этим вторым прислал по крайней мере восемь стихотворений. Семь из них Дельвиг поместил в альманахе. Это были "Чтение Данта", "Две песни. Любовь до счастия и после", "Широкко", "Ода Горация последняя" (стихотворение оригинальное, как предупреждал и сам Шевырев), "К Фебу", "Тройство". Стихи были навеяны римскими впечатлениями и итальянскими поэтами, изучению которых с усердием предался новый поклонник вечного города. Он собирался прислать и прозы, но что-то помешало ему.
Объявился и Языков. Дельвиг получил от него элегию на смерть Арины Родионовны, "прекрасную элегию", как писал он Вяземскому. В ней был и поэтический привет Пушкину - воспоминание о Михайловском лете 1826 года.
Языков, хотя и с запозданием, платил свой долг: 17 марта в "Литературной газете" был напечатан отрывок из послания Пушкина к Языкову: "Издревле сладостный союз…"
Баратынский обещал отрывок из "Наложницы", но медлил.
Наконец, в Петербурге был Василий Туманский. В "Северные цветы" он отдал одно из самых знаменитых своих стихотворений - "Мысль о юге" и несколько других, также удачных: перевод из Шенье "Гондольер и поэт", "Романс (На голос вальса Бетговена)", "Судьба", "Идеал" - и еще два, о которых позже.
Обо всем этом Дельвиг рассказывал Вяземскому, несколько менее подробно, и просил его поторопиться присылкой стихов и если можно прозы и передать Пушкину, чтобы он также поспешил.
Дельвиг спокоен и одобряет Вяземского: "Пишите и верьте в мое счастие. Кого я люблю, те не умирают".
Между тем над собственной его головой собирается гроза.
Письмо Вяземскому писалось на следующий день после того, как в "Литературной газете" были опубликованы четыре стиха Казимира Делавиня, посвященные жертвам июльской революции.
Дельвиг не знает еще, что через несколько дней его введут в кабинет Бенкендорфа в сопровождении жандармов, и тот возвысит голос и станет обращаться к нему на "ты" и пообещает упрятать его в Сибирь вместе с его друзьями - Пушкиным и Вяземским. Давние подозрения вырвутся наружу: у Дельвига собирается кружок молодых людей, настроенных против правительства. Здесь не будет места ни объяснениям, ни оправданиям: разъяренный шеф жандармов не станет слушать ни тех ни других. Он сошлется на Булгарина как на источник своих сведений, и гнев его достигнет апогея, когда Дельвиг намекнет, что Булгарин - агент тайной полиции.
15 ноября приходит официальное уведомление о запрещении Дельвигу издавать "Литературную газету" .
У него хватило сил написать Пушкину полушутливое письмо, в котором он не смог скрыть горечи от незаслуженного оскорбления. Он сообщил, что газета не принесла выгоды и к тому же запрещена; что Булгарин, из корыстолюбия творящий "мерзости", объявлен верным подданным, а он, Дельвиг, карбонарием, и что в этих обстоятельствах ему срочно нужно "стихов, стихов, стихов" для "Северных цветов", которые должны помочь ему более чем когда-либо. Он писал Пушкину в середине ноября, еще, видимо, не получив его письма от 4 числа.
Письма шли долго: Болдино было окружено карантинами. 4 же ноября Пушкин выслал "барону" свою "вассальную подать", "именуемую цветочною, по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов".
Пушкин прислал пять стихотворений: сонет "Поэту", "Ответ анониму" и три написанных в путешествии: "На холмах Грузии…", "Монастырь на Казбеке" и "Обвал". Второе из них было для Дельвига новостью: оно было написано уже после отъезда. Первым Дельвиг открыл стихотворный отдел: это была декларация, которой его альманах отвечал на эстетические и политические требования "Пчелы" и "Телеграфа":
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Все это потом Пушкин перефразирует в своем поэтическом завещании:
Хвалу и клевету приемли равнодушно…
От Баратынского пришли два отрывка из "Наложницы". Вяземский откликнулся почти молниеносно: уже 21 ноября он отправил Дельвигу два письма, одно со стихами. Вяземскому принадлежало в альманахе семь стихотворений: "Осень 1830 года", "Святочная шутка", "Эпиграмма", "Леса", "Родительский дом", "К журнальным благоприятелям", "К А. О. Р***" - юной Александре Осиповне Россет, чьи "черные очи" Вяземскому уже случилось воспевать однажды. Три последних стихотворения были напечатаны в самом конце альманаха; вероятно, они были присланы в последний момент. 24 ноября Вяземский посылал через Баратынского еще "Прогулку в степи", но эти стихи опоздали. Когда в декабре 1830 года "Литературная газета" вновь стала выходить - уже под редакцией О. Сомова - "Прогулка" нашла себе приют на ее страницах.
Вяземский дал в альманах стихи, написанные за последние месяцы; в них говорили разные голоса и настроения. Тон шутливый или мадригальный сменялся саркастической веселостью эпиграммы в "Журнальных благоприятелях"; элегическая интонация "Родительского дома" - торжественной меланхолией "Лесов". В "Осени 1830 года" лирика природы перестала быть вневременной: лютый мор, царивший вокруг, отразился в стихах лирической темой бедствующего и гибнущего человечества.
Вяземский явился в альманах, как и в прошлый раз, в окружении молодых поэтесс. Место Готовцевой заступила теперь Екатерина Александровна Тимашева, которой и была адресована "Святочная шутка"; наряду с этим шутливым мадригалом а альманахе появился и "Ответ" Тимашевой, несомненно, также присланный Вяземским. Литературному покровителю Тимашевой не было нужды рекомендовать ее Пушкину, как Готовцеву. Пушкин знал ее по Москве и в 1826 году обменялся с ней посланиями - но Вяземский, по-видимому, подвигнул Пушкина на вежливый жест: послать Тимашевой альманах с ее стихами, что очень польстило ее авторскому самолюбию, впрочем, не чрезмерному. Тимашеву в Москве знали: она была не лишена дарований и очень привлекательна. Языков и Баратынский посвятили ей по стихотворению.
Тимашева была "белой дамой" из "царства фей", влекущих к себе неодолимой силой скрытого страдания.
Так представлялась она двадцатилетней Додо Сушковой, посвятившей ей стихи в 1831 и в следующем году.
Додо Сушкова - будущая Евдокия Петровна Ростопчина - была второй поэтессой, попавшей в альманах с легкой руки Вяземского. Девушку воспитывали в семействе деда - И. А. Пашкова; Пашковы же были знакомы всем коренным москвичам, и Вяземский бывал у них. Он прочел стихи Додо, которые она писала втайне от патриархальных родных, считавших это занятие предосудительным; списал "Талисман" и без ведома автора отправил в "Цветы", подписав "Д……а" - Дарья Сушкова - так он расшифровал семейное уменьшительное имя. Секрет вышел наружу; дед и бабка разбранили внучку и строго заказали ей печататься - но исправить дела уже было нельзя. "Талисман" переписывали, заучивали наизусть. Это были стихи непривычные и необычные: стихи о тайной и едва ли не запретной любви, написанные двадцатилетней девушкой.
Через десять с лишним лет известная поэтесса графиня Ростопчина включит их в свой автобиографический стихотворный роман "Дневник девушки". Юная Зинаида - поэтический двойник Додо Сушковой - прямо обратит их к предмету своей девической страсти. Мотив "талисмана" пройдет через всю шестую главу романа, названную "Она любит", и в главе получат разъяснение скрытые намеки и случайные на первый взгляд образы, которые есть уже в первой редакции "Талисмана".
Быть может, старики Пашковы угадывали интимный смысл в лирических стихах внучки? И "Дневник девушки" в том или ином виде уже существовал в 1830 году?
В одиннадцатой главе поэтической исповеди Зинаиды мы находим несколько стихотворений романсного типа, обращенных к возлюбленному:
Люблю я взор его очей,
Люблю я звук его речей…
Все они довольно близки к другому стихотворению в "Северных цветах на 1831 год" - "Любила я твои глаза…", подписанному экзотической анаграммой "З…я Р…". Почти нет сомнений, что автором их была та же "Зинаида" - Додо Сушкова - особенно тщательно скрывшая здесь свое имя.
Эти стихи тоже знали - в кругу Вяземского. Знакомец его М. Ю. Виельгорский написал к ним музыку. Романс был издан поздно, но пели его уже в 1830-е годы. 16 февраля 1834 года Виельгорский исполнял его у И. И. Козлова в присутствии Жуковского, Вяземского и Даргомыжского.
8 цензурной рукописи "Северных цветов" стихи А. Одоевского, "З…и Р….ой", "Талисман" и три стихотворения самого Вяземского ("Святочная шутка", "Эпиграмма", "Родительский дом") переписаны одной рукой. Видимо, Вяземский дал их переписать своему писцу в Москве и прислал одновременно.
Третьего же октября он послал Дельвигу письмо "с отрывками к.<нягини> Зенеиды" - Зинаиды Волконской, - и Дельвиг уведомлял его, что они будут напечатаны в "Северных цветах".
При помощи и покровительстве Вяземского женщины-авторы являлись в дельвиговском альманахе. Они писали уже не только путевые записки, дидактические романы и благочестивые стихи - они заявляли перед публикой свои права на лирическое самовыражение и духовное самоутверждение.
Это было новостью и знаменем времени. Борьба за общественное равноправие женщин еще впереди - но "женское движение" уже делает свои первые шаги.
Из тетради Вяземского пришли к Дельвигу три стихотворения Александра Одоевского - "Тризна", "Бал" и "Луна".
Первое из них - "Тризна" - принадлежало к лучшим стихам декабристской каторги. В песне скальда как будто воскресал мажорный дух прежней гражданской поэзии:
Утешьтесь! за падших ваш меч отомстит…
Дельвиг продолжал печатать "недозволенное".
9 декабря 1830 года цензор Н. П. Щеглов вынес на суждение Петербургского цензурного комитета два стихотворения В. И. Туманского - "Сетование" (в новой, переработанной редакции) и "Стансы" и статью графа Д. Н. Толстого-Знаменского "О поэзии Ломоносова, Державина и Пушкина".