Долгое время его имя находилось под тотальным запретом. Даже за хранение его портрета можно было попасть в лагеря. Почему именно Гумилев занял уже через несколько лет после своей трагической гибели столь исключительное место в культурной жизни России? Что же там, в гумилевских стихах, есть такое, что прямо-таки сводит с ума поколение за поколением его читателей, заставляя одних каленым железом выжигать все, связанное с именем поэта, а других - с исповедальным энтузиазмом хранить его наследие, как хранят величайшее достояние, святыню? Может быть, секрет в том, что, по словам А. И. Покровского, "Гумилев был поэтом, сотворившим из своей мечты необыкновенную, словно сбывшийся сон, но совершенно подлинную жизнь. Он мечтал об экзотических странах - и жил в них; мечтал о немыслимо-ярких красках сказочной природы - и наслаждался ими воочию; он мечтал дышать ветром моря - и дышал им. Из своей жизни он, силой мечты и воли, сделал яркий, многокрасочный, полный движения, сверкания и блеска поистине волшебный праздник"…
Содержание:
-
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
-
Глава первая - Persona non grata 1
-
Глава вторая - Его читатели 5
-
Глава третья - Поэт в России 9
-
-
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 17
-
Глава первая - Человек, крестящийся на церкви 17
-
Глава вторая - Потомок Адама 31
-
Глава третья - Сфинкс без загадки 42
-
Глава четвертая - На грани истории 61
-
Глава пятая - Жизнь настоящая 78
-
-
Хроника жизни и творчества Н. С. Гумилева 87
-
Примечания 99
Юрий Зобнин
НИКОЛАЙ ГУМИЛЕВ
Майе Леонидовне Ивановой - первой читательнице этой книги
… От скорби происходит терпение, от терпения опытность, от опытности надежда, а надежда не постыжает, потому что любовь Божия излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам
(Рим. 5:1–5).
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Persona non grata
9 января 1951 года у себя дома, в квартире ленинградского писательского дома-коммуны на ул. Рубинштейна, 7, была арестована дочь известного фотохудожника, секретарь поэтической и драматургической секции Ленинградского отделения Союза писателей Ида Моисеевна Наппельбаум. Следствие по ее делу продолжалось более девяти месяцев. И действительно, даже на фоне весьма оригинальных процессов той строгой поры, этот оказывался выходящим вон из мыслимого вообще в юриспруденции ряда.
"… Два ленинградских писателя, "друга семьи", - вспоминала много позже И. М. Наппельбаум, - положили на стол свидетельства, что они видели у меня дома на стене крамольный портрет поэта Николая Степановича Гумилева. […] Я удивлялась, что меня ни разу не спросили, куда девался портрет. Дело шло как по маслу. Я ничего не отрицала. Их интересовало, каков был портрет, его размеры, даже краски. Я описала его с удовольствием, восстанавливая в своей памяти. Только удивлялась бессмысленности всего этого" (Наппельбаум И. М. Портрет поэта // Литератор (Л). 1990. 30 ноября. (№ 45 (50). С. 6). Удивление Иды Моисеевны понять можно - пресловутый портрет, созданный в незапамятные 1920-е годы художницей Н. К. Шведе-Радловой, был уничтожен в 1937 году, четырнадцать лет тому назад .
Следователей, однако, это не смущало. Более того, "следствие даже не поинтересовалось ни моими отношениями с поэтом, ни нашей дружбой, поэтическими встречами, разговорами в студии при доме искусств и у меня дома. Достаточно было наличия в квартире портрета расстрелянного поэта, чтобы признать меня преступницей ". Приговор - десять лет в закрытом лагере особого режима.
Задумаемся. Портрет - это не стихи, в которых могут быть враждебные властям сентенции, и не документы, могущие содержать антисоветскую информацию. Портрет - произведение изобразительного искусства, поддающееся всегда весьма вольной интерпретации, и к тому же, коль скоро речь идет о кисти достаточно известного мастера, - недешевое. В конце концов, находилось же и в советские времена в экспозиции Русского музея знаменитое репинское полотно, изображающее заседание Государственного совета, - так на нем и Государь Император Николай Александрович присутствовал собственной персоной, и Константин Петрович Победоносцев, и мало ли кто еще, точно не вызывающие у коммунистических властей прилива нежных чувств. И смотрел ту картину всякий кому не лень и… ничего. Не арестовывали администрацию Русского музея и бабушек из репинских залов в Сибирь не ссылали. А ведь тут еще не надо забывать, что и портрета-то никакого, в сущности, нет. Так, был когда-то, а сейчас даже сама бывшая владелица вынуждена долго восстанавливать его в памяти, понуждаемая настоятельными вопросами следователей: уж больно много воды утекло… И праха его нет, и следа.
Тут еще надо учитывать вот что. Если дело И. М. Наппельбаум нужно было срочно "сфабриковать" (а так оно и было в действительности, ибо сам следователь честно признался, что ее попросту "не добрали в 1937-м"), то к услугам ленинградских сотрудников МГБ был в 1951 году, надо думать, обильнейший материал, ибо, начиная с 1920-х годов вокруг подследственной "враги народа" кишели кишмя. Ида Моисеевна была знакома чуть ли не со всеми литераторами и общественными деятелями, затем большей частью ушедшими либо в эмиграцию, либо в лагеря. Так вот, по меркам тогдашних специалистов из Государственной безопасности факт хранения (пусть и в давнем прошлом) портрета Гумилева (пусть и несуществующего уже в реальности) перевешивал по своей "криминальной" значимости знакомство хоть с тьмою тьмущей "врагов народа" и очевидное обращение через подследственную целых библиотек антисоветчины. "Шить" хранение портрета Гумилева было в данном случае вернее, нежели все прочее. Там, надо полагать, по мнению следственных органов 1950-х годов, еще можно было как-то вывернуться, здесь - невозможно никак.
Можно теперь оценить, так сказать, степень неприятия Гумилева коммунистической властью!
История И. М. Наппельбаум замечательна, но отнюдь не уникальна. Нечто подобное, например, ранее произошло с писателем Вивианом Азарьевичем Итиным (1894–1945), сотрудником журнала "Сибирские огни". В 1922 году он опубликовал в своем журнале коротенькую рецензию на вышедшие только что книги Гумилева: "Огненный столп", "Тень от пальмы" и "Посмертный сборник". В. А. Итин отнюдь не был противником советской власти. Его заметка - не более чем библиографическая аннотация: три абзаца, вполне соответствующие тогдашней стилистике: Гумилев - "неисправимый аристократ", "холодный эстет", его Африка - это "Африка негусов", а Китай - "Китай богдыханов". Словом, все чин чином, комар носа не подточит. Но…
Но в конце заметки, появившейся через полгода после смерти поэта, В. А. Итин, сознавая объективно-некрологический характер отклика, счел нужным добавить: "Значение Гумилева и его влияние на современников огромно. Его смерть и для революционной России останется глубокой трагедией" (Сибирские огни. 1922. № 4; цит. по: Николай Гумилев: Pro et contra. СПб., 1995. C. 485).
Все. Этого ему уже не забыли - и через шесть лет , в 1928 году, Итин заполошно пишет Горькому: "Есть раздражающие факты.
Недавно на пленуме Сибирского краевого комитета партии, в связи с докладом о "культурной революции", был поднят вопрос о "Сибирских огнях" и о писателях. Ни меня, ни даже В. Зазубрина (Владимир Зазубрин, наст, имя - Зубцов Владимир Яковлевич, 1895–1937, писатель, большевик с дооктябрьским стажем, в 1928 - председатель Союза Сибирских писателей. - Ю. 3.) на высокое собрание не пустили, хотя оба мы партийные коммунисты. Потом мы прочитали отчет. Там говорилось, что "Сибирские огни"… неблагонадежны в политическом отношении; например - один мальчик посвятил свои стихи Н. Гумилеву, это объясняется тем, что пять лет назад (sic!) в "Сибирских огнях" было напечатано, что Гумилев оказал большое влияние на современную поэзию (заметка принадлежит мне, ответственным редактором тогда был Ем. Ярославский…). На собрание справка о Гумилеве "произвела впечатление"" (Литературное наследство Сибири. Новосибирск, 1969.т. 1. С. 38–39). "Впечатление" было настолько сильным, что оправдаться "партийному коммунисту" В. А. Итину так до конца и не удалось. "Гумилевский эпизод" повис на нем мертвым грузом, и в конце концов Итин был арестован и умерщвлен в лагере.
Не следует, впрочем, думать, что все "гумилевские истории" оканчивались в советское время подобными кошмарами. Были развязки и вполне невинные. Так, об одной из них автор этих строк узнал, что называется, из первых уст, а участники тех событий благополучно здравствуют и по сей день, - почему мы и воздержимся от упоминаний конкретных имен.
Итак, первая половина 1960-х годов. Оттепель. Кульминация раннего советского либерализма. "Новый мир" Твардовского. Солженицын. Поэты - "шестидесятники" собирают стадионы слушателей. Массовая реабилитация жертв культа личности, и прежде всего - реабилитация ранее запрещенных писателей.
Литературный кружок ленинградского Дворца пионеров проводит очередную олимпиаду. Принимаются сочинения на злободневную тематику. Один из участников кружка с подачи своего руководителя пишет сочинение "Творчество Н. Гумилева". Куда уж злободневней! Сочинение так и начинается: "Несколько лет назад в советском литературоведении не было имен Ахматовой и Цветаевой, Бунина и Есенина, Бабеля и Булгакова.
"Чем сложнее, непривычнее творчество писателя, тем больше с ним хлопот и неприятностей", - писал В. Лакшин. Я думаю, причина забытости многих поэтов начала XX века именно в этом. Очевидно, к числу этих поэтов можно отнести Николая Степановича Гумилева. Нельзя же объяснить полную забытость автора его политическими взглядами. Тем более, что в подавляющем большинстве стихов политические взгляды автора не высказываются. Ведь писал он просто хорошие, музыкальные стихи. Может быть, гениальные?"
Нужно повторить: в том историческом контексте, на фоне публикаций Михаила Булгакова, Ахматовой, Цветаевой, Мандельштама и других "писателей из спецхранов", на фоне разоблачений "проклятого прошлого", совершаемых журналистами на страницах массовых изданий прямо с подачи "верхов", эта и подобные же сентенции, составившие вкупе текст сочинения, не выглядели - по крайней мере, не выглядели на первый взгляд, - чем-то радикально оппозицонным. Напротив, все логично: если уж реабилитируем Мандельштама, писавшего откровенно антисоветские стихи, или эмигрантку и жену белогвардейца Цветаеву, то уж Гумилева-то, который даже и стихов против советской власти не писал…
И, действительно, время было весьма либеральным - и реакция на сочинение оказалась со стороны администрации предельно мягкой: литературный кружок разогнали, олимпиаду запретили, руководителей кружка уволили, у юного любителя поэзии были неприятности в школе - всего-то. Оттепель, она и есть оттепель. Любопытна, правда, резолюция, наложенная на сочинение ответственным товарищем, курировавшим все мероприятие: "Итак, работа защищает "талантливого" и "масштабного" поэта Гумилева, а заодно с ним буржуазный мир, контрреволюцию, ницшеанскую философию, а, следовательно, и фашизм косвенно! Тенденциозный подбор цитат и материалов (Горький, боровшийся против модернизма в литературе, тщательно обходится) свидетельствует о моральной и политической нечистоплотности автора". Эх, опоздал рецензент! Вмазать бы такой формулировкой годами десятью раньше по… кому угодно - не то, что по школьнику из Дома пионеров, - от человека мокрое место бы осталось. А теперь что же… Только пафос полемический втуне пропал. Однако вызывает восхищение быстрота и четкость реакции: недаром автор этих воистину чеканных строк к тому времени уже прошел хорошую подготовку в системе министерства образования (и посейчас, кстати, продолжает работать в той же системе, осваивая на склоне дней азы борьбы за светлое демократическое будущее).
Вот такие истории. "Запрет на Гумилева доходил до комизма, - свидетельствует Е. Г. Эткинд, - биографу A.A. Ахматовой запрещали упоминать о том, что она в 1910 году вышла замуж за Гумилева; приходилось изворачиваться, пользуясь неуклюжими перифразами, - вроде того, например, что Ахматова была "женой руководителя акмеистического направления". В 1968 году книга Е. С. Добина об А. Ахматовой была брошена под нож только потому, что в ней несколько раз упоминался Гумилев; книгу Добина переиздали, изъяв проклятое имя. Иногда такие изъятия совершенно удивительны. Известно, например, что во главе объединения "Цех поэтов" стояли два так называемых "синдика" - Гумилев и Городецкий; на 22-й странице книги Е. С. Добина читаем: "Во главе "Цеха" стояли три "синдика", в том числе Сергей Городецкий. Не два, а три… - это заведомая ошибка. Издательство пошло на грубое искажение факта, чтобы только не называть Гумилева: нельзя же сказать: "Во главе "Цеха" стояли два "синдика", в том числе С. Городецкий… - это вызвало бы гомерический хохот. А "три" и "в том числе" - звучит вроде пристойно, хоть на самом деле и глупое вранье, навязанное Добину цензурой.
Да и мне пришлось пострадать от этого дурацкого запрета. Тогда же, около 1968 года, в издательстве "Прогресс" выходила составленная мною двуязычная антология "Французские стихи в переводе русских поэтов"; парнасский поэт Теофиль Готье был представлен хрестоматийно-известными переводами Гумилева. Стихи, далекие от всякой политики, чисто эстетские, стилизованные, иногда слегка эротические - в духе нового рококо:
Ты хочешь, чтоб была я смелой?
Так не ругай, поэт, тогда
Моей любви, голубки белой
На небе розовом стыда…
Книга была уже сверстана - тут-то и возник скандал: "белую голубку" безжалостно выкинули из сборника, не остановились и перед расходами на переверстку. Как же можно - переводы Гумилева!" (Эткинд Е. Г. Возвращение Гумилева // Время и Мы (Tel-Aviv). 1986. № 90. С. 122–123).
II
Идейно-пропагандистский аппарат почти на всем протяжении существования СССР (за исключением разве нескольких лет "позднего" застоя, после смерти М. А. Суслова) был исключительно гибок и силен, что позволяло ему одерживать верх над сильнейшими противниками в условиях открытой идеологической войны с Западом и тотальных политических и экономических неудач в собственной стране. Анекдот о советском гражданине, который "слышал не то, что видел, а видел не то что слышал" - и в то же время, заметим, был, в общем, вполне лоялен к властям (горстка столичных диссидентов-интеллектуалов, не находящая особого сочувствия у "широких народных масс", не в счет), - косвенное признание высочайшего класса советских идеологов. То, что глухая пассивная оборона в любой борьбе бесперспективна, здесь понимали великолепно - и к запретам на имя (а в случае с Гумилевым мы имеем дело как раз с такой формой идеологического остракизма), насколько мне известно, не прибегали без крайней к тому необходимости. Имена-то, кстати, в отличие от каких-либо иных сведений об объекте повествования, не просто использовались, но и, превращенные в элементы устойчивых сочетаний, внедрялись в массовое сознание. Кто таков Николай II? - Кровавый! А Троцкий? - Иудушка! Бухарин? - Помесь лисицы и свиньи! Сталин? - Слишком груб! Культ личности! Хрущев? - Волюнтарист, кукурузник…
История русской литературы, особенно литературы XX века, также подвергалась этой простой и исключительно эффективной обработке. Горький - буревестник, всему лучшему обязанный книгам. Маяковский - сначала лучший и талантливейший поэт эпохи, а потом - просто агитатор, горлан, главарь. Ахматова - то ли монахиня, то ли блудница. Зощенко - подонок…
Подобного рода "номинативные формулы" хорошо было подкрепить, если речь идет о врагах, избранными цитатами и фактами биографии. Помимо того, наследие писателей подвергалось идеологичекому истолкованию, плоды которого вкусили многие поколения советских школьников и студентов. Пушкинский "Евгений Онегин" в содержании своем сводился для них к "энциклопедиирусской жизни", а гоголевские "Мертвые души" - к "галерее помещиков"…
Помня все сказанное, зададимся теперь вопросом: неужели же советская критика была настолько близорука и тупа, что, препарируя Гоголя с Пушкиным, спасовала перед Гумилевым, популярность которого (и, следовательно, реальный вред и потенциальная идеологическая польза) уже в двадцатые годы была очевидна?