III
Парадокс в том, что, беспощадно подавляя любые неуправляемые, несанкционированные заранее попытки задействования в советском читательском обиходе творчества Гумилева, советские официальные идеологические структуры 1920–1930-х гг. настойчиво работали над адаптацией его к нуждам советского жизнестроительства - уж больно велик был соблазн. Хотя бы дезавуировать, сделать непривлекательным по-настоящему, а не под страхом наказания, непривлекательным и ненужным советскому человеку (как Гиппиус), сделать чтение Гумилева дурным тоном, актом снобистского эстетства, неизбежно влекущим за собой никогда не почитаемую в России антипатриотическую, космополитическую фронду (пусть даже и по отношению к социалистическому, но Отечеству). Хотя бы… А ведь, может быть… Если бы сделать его… своим… Легальным. Прирученным к школьной программе - хотя бы несколькими, но безусловно и надежно интерпретированными стихотворениями. "Капитанами"! "Словом"! "Шестым чувством"! "Трамваем", елки-палки! Но так, чтобы интерпретация не вызывала смеха у обучаемых. Насмерть. Ведь сделали же "своим" Пушкина - "друга декабристов", и Толстого - "срывателя всех и всяческих масок". Да что там Толстой! Самого Федора Михайловича распластали и повязали так, что он явился теперь чуть ли не ближайшим идейным сподвижником Маркса с Лениным. И те ратовали за униженных и оскорбленных, и он…
Беда и трагедия талантливых советских идеологов была в том, что они не хуже своих оппонентов понимали, что такое Гумилев. "Я знал людей (некоторые из них занимали в литературе, в прессе, в высших учебных заведениях командные посты), - пишет Л. А. Озеров, - проповедовавших с трибуны социалистический реализм и партийность, поддерживавших постыдные выступления Жданова, но в узком кругу за чашкой чая или за рюмкой водки упоенно читавших Гумилева. Они, что называется, "отводили душу". Двуличие, ханжество и фарисейство цвели буйным цветом". Да, конечно, двуличие. Да, конечно, ханжество. Но все-таки еще и - трагедия. И человеческая, и - что важнее для нас - профессиональная. Ярче всего смысл этой трагедии сформулировал уже в 1921 году в разговоре с М. Л. Лозинским С. П. Бобров - "сноб, футурист и кокаинист, близкий к ВЧК и вряд ли не чекист сам", как характеризует его Г. И. Иванов, который и зафиксировал этот разговор в своих "Петербургских зимах": "Да… Этот ваш Гумилев… Нам, большевикам, э го смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук. Улыбался, докурил папиросу… Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвел впечатление. Пустое молодчество, но все-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж - свалял дурака. Не лез бы в контру, шел бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны" (Иванов Г. В. Собрание сочинений. В 3 т. М., 1994. С. 169).
Иванов - не самый достоверный мемуарист, однако именно этот эпизод в его воспоминаниях подтверждается целым рядом иных источников (Д. Ф. Слепян, В. А. Павлов, H.A. Оцуп и др.). Но дело даже не в том. В приведенном монологе - вымышленном или настоящем - дается формула, востребованность которой в будущем "советском" гумилевоведении очевидна: "Эх, свалял дурака! Писал бы чуть-чуть иначе - какую бы карьеру сделал (хотя бы и посмертную)! Нам такие люди нужны…"
Вот как ставился вопрос о Гумилеве: с одной стороны - запрет, а с другой…
"До войны о нем еще можно было писать - но в каком тоне, - свидетельствует Е. Г. Эткинд. - Вот профессор Б. В. Михайловский в учебнике "Русская литература XX века" (1939) учит студентов филологических факультетов: "…агрессивные устремления нашли свое воплощение в поэзии Гумилева. Гумилев прославлял ницшеанскую "мораль сильных", воинствующих аристократических индивидуалистов, агрессивных людей… "расу завоевателей древних", командиров, - презирающих и укрощающих бунтующую чернь"… "Открытый антидемократизм, монархизм". И еще: "…на передний план проступали черты идеологии буржуазного паразитизма…". Постоянно подчеркивается, что Гумилев - империалист, расист, ненавистник народа, певец колониализма, агрессор".
Ефим Григорьевич указывает лишь на одну тенденцию в процессе - деструктивную. И, действительно, приводимые им факты можно множить и множить. Так, A.A. Волков, в отличие от упомянутого проф. Михайловского, вообще специализировался на "разоблачении" Гумилева, едином по содержанию, но многократно повторенном в разных версиях разнообразных изданий. У Волкова был подобран ряд "ударных" гумилевских цитат, кочевавших из работы в работу и призванных доказать тот нехитрый тезис, что содержанием творчества Гумилева является "твердолобый консерватизм", "расовая гордость" и "воинствующий патриотизм": "Гумилев… "не думающий" империалистический конквистадор, прямолинейный и последовательный в своих агрессивных стремлениях" (Волков A.A. Поэзия русского империализма. М., 1935. С. 143, 186). Самой же любимой в этом "цитатнике" у A.A. Волкова была выдержка из "африканской" поэмы "Мик" - из того эпизода, когда белый мальчик Луи пытается защитить своего черного друга Мика, которого абиссинский гвардеец пытается продать в рабство:
Пусти, болван, пусти, урод!
Я белый, из моей земли
Придут большие корабли
И с ними тысячи солдат…
Пусти, иль будешь сам не рад!
Поданная вне контекста цитата эта действительно вызывает странные чувства… Впрочем, если бы речь шла только о литературоведах!
Особая и интереснейшая тема - "гумилевиана" в советской художественной литературе эпохи расцвета социалистического реализма. В беллетристике Гумилев поминался нечасто и мельком - но как! Классикой здесь оказывается "Оптимистическая трагедия" Вс. Вишневского, где цитата из гумилевских "Капитанов" эмблематизирует весь спектр антисоветских настроений "бывшей" русской интеллигенции, вынужденной скрепя сердце сотрудничать с ненавистным большевицким режимом:
"Комиссар: Вы можете мне ответить прямо: как вы относитесь к нам, к советской власти?
Командир (сухо и невесело): Пока спокойно. (Пауза). А зачем, собственно, вы меня спрашиваете? Вы же славитесь умением познавать тайны целых классов. Впрочем, это так просто. Достаточно перелистать нашу русскую литературу, и вы увидите.
Комиссар: Тех, кто "бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так, что сыпется золото с кружев, с розоватых брабантских манжет". Так?
Командир (задетый): Очень любопытно, что вы наизусть знаете Гумилева"
К "классике" этого же рода можно отнести и "Стихи о Поэте и Романтике" Эдуарда Багрицкого, в которой от лица юной советской романтической поэзии проклинается "черное предательство Гумилева":
Фронты за фронтами.
Ни лечь, ни присесть!
Жестокая каша да ситник суровый;
Депеша из Питера: страшная весть
О черном предательстве Гумилева…
Я мчалась в телеге, проселками шла;
И хоть преступленья его не простила, -
К последней стене я певца подвела,
Последним крестом его перекрестила…(см.: Багрицкий Эд. Собрание сочинений. В 2 т. М.-Л., 1938. Т. 1. С. 608).
Что Гумилев "предавал черным предательством", для читателя, не осведомленного в перипетиях гумилевской творческой судьбы, не совсем понятно, однако стих звучит весьма темпераментно и остается в памяти, равно как и благородный образ "революционной Романтики", так сказать, хоть и не простившей, но - "перекрестившей"…
Однако повторяем, это - "классика", для простого читателя трудная. Гораздо эффективнее действовала "гумилевиана" массового чтива. Здесь с именем и фрагментами текстов Гумилева стойко связывалась вся мразь, которую мог себе представить рядовой советский обыватель. Любили Гумилева авторы детективов. Так, например, весьма характерный "гумилевский" эпизод встречается в "сыщицком" рассказе небезызвестного Л. Шейнина "Отец Амвросий" (о священнике-бандите): "Недоучившийся гимназист Витька Интеллигент происходил из богатой купеческой семьи. Еще юношей он свел знакомство с преступным миром, усвоил воровской жаргон, посещал притоны. Внешний лоск и некоторая начитанность сначала вызывали там враждебное недоумение, а потом снискали к нему уважение и доброжелательный интерес. И часто где-нибудь в воровском притоне или в курильне опиума Виктор проводил целые ночи в обществе громил, карманников и проституток. Он жадно выслушивал рассказы об их похождениях, при нем происходил дележ барышей, при нем обсуждались и вырабатывались планы новых преступлений.
Иногда Виктор читал стихи. Мечтательно запрокинув голову, он нараспев читал Гумилева. Читал он хорошо.
Тогда в душной подвальной комнате становилось тихо. Юркие карманники с Сенного рынка, лихие налетчики из Новой Деревни, серьезные, молчаливые "медвежатники" - специалисты по взламыванию несгораемых касс, - их спившиеся, намалеванные подруги жадно внимали певучей, грустной музыке стихов" (Шейнин Л. Старый знакомый. Повести и рассказы. М., 1957. С. 32–33).
Были и детективы "шпионские". Так, в повести А. Полещук "Эффект бешеного солнца", прибегая к гумилевскому тексту, разоблачает себя в припадке откровенности бывший белогвардеец-контрразведчик, а потом - террорист-вредитель и агент всех разведок: "Я - один. А где все те, кто в трудную минуту спасал свои сундуки, кто пьянствовал без просыпу, кто рылся в барахле расстрелянных, кто поменял первородство и честь спасителя отечества на чечевичную похлебку из большевицкого котла. (Здесь, кстати, чувство стилистической меры изменило автору, явно не желающему впасть вслед за своим героем в антисоветизм, но невольно провоцирующему читателя на "крамольное" размышление: хорошенькие же люди собрались "у большевицкого котла", но это так, к слову. - Ю. 3.) Я был всегда другим. Да, был другим. Меня поразили когда-то слова: "Я злюсь, как идол металлический среди фарфоровых игрушек". Это было верно, это была истина, истина моя и горстки таких, как я. Ваши друзья расстреляли автора этих строк, но, вспоминая те кисельные души, из-за которых все погибло, я и сегодня тот самый металлический идол, идол кованный, идол мятый, битый, катанный, но живой и с живой надеждой" (Альманах научной фантастики. Вып. 8. М., 1970. С. 81).
Читали Гумилева террористы-антисоветчики. Читали в более поздние времена стиляги длинноволосые, те, которые - "папина "Победа"", брюки-дудочка и в Десерт-Холле сидят. А еще - автозапчасти воруют. И вот - финал: "А что потом? Может быть скомандуют: "Руки на голову!" и начнут обыскивать? И это после разговоров о Гумилеве и Ремарке? Мама моя родная!" (Лавров А., Лаврова О. Отдельное требование. Рассказы о следователе Стрепетове и его товарищах. М., 1971. С. 66.)
И, действительно, мама моя родная! Бандиты, блудные девки, наводчики, шпионы, стиляги… Дорогой потенциальный читатель Гумилева! Не хочешь ли присоединиться к компании?
Но была и оборотная сторона медали.
То же советское литературоведение - иногда те же самые авторы, что всеми мыслимыми приемами старались скомпрометировать Гумилева в глазах читателей, - вело яростный бой за своего Гумилева, точнее, за право назвать что-нибудь в Гумилеве - своим.
Особо выделяются здесь блестящие работы так называемых вульгарных социологистов ("напостовцев") - В. В. Ермилова, А. П. Селивановского, В. М. Саянова и др. Так, В. В. Ермилов начинает свои рассуждения о Гумилеве с того, что из изучения гумилевского творчества могут сделать "поучительнейшие выводы" "социолог, публицист, любой вдумчивый читатель, интересующийся процессом роста и консолидации идеологии фашизма (курсив В. Е. - Ю. 3.)". Фашизм Гумилева Ермилова, впрочем, не смущает, ибо, несмотря ни на что, Гумилев, по мнению критика, "один из тех поэтов, которые чувствуют свою эпоху", а "это чувство эпохи дано не каждому художнику". "Чувство эпохи у Гумилева иное [чем у Блока]: оно тверже, яснее, но и уже. Два слагаемых образуют в сумме своей содержание нашей эпохи. Это - эпоха войн и революций. Второго слагаемого не видел, не чувствовал Гумилев. Он понял нашу эпоху как эпоху войн. Какие это войны, во имя кого и кем они ведутся - ему было непонятно". Гумилевское невежество в этом вопросе, впрочем, не столь страшно - коммунисты и без Гумилева прекрасно понимают, кем и во имя чего ведутся современные войны. А вот то, что Гумилеву удалось воспеть пафос боя, пробудить в читателе волю к борьбе, весьма ценно: "Не мир, но меч! и, в частности, у художников империалистической буржуазии должны заимствовать художники советской страны их настоящую готовность к войне, их умение находить горячие и пламенные слова для идущих в бой бойцов" (Ермилов В. В. О поэзии войны // На литературном посту. 1927. № 10; цит. по: Николай Гумилев: Pro et contra. СПб., 1995. C. 550–553, курсив везде авторский). Вывод, как мы видим, прост и ясен: если все "слова" и "шестые чувства" - буржуазный идеалистический бред, не нужный советскому читателю, то уж военная лирика Гумилева явно пойдет этому читателю на пользу. Вот здесь Гумилев наш, похож на нас - такой же жесткий, кровавый, весело-агрессивный… агитационный: эй, вступайте в армию! Неважно, в какую, можно и в Красную, но - чтобы повоевать, чтобы - мировой поход, с кавалерией, с залитыми кровью неделями, ослепительными и легкими… Ну а о том, чтобы поход был туда, куда надо, и против кого надо, - позаботятся и без Гумилева. Опубликовать его "военную поэзию"! (Это время тогда такое было - канун мировой революции.)
А вот другая версия интерпретации гумилевского наследия для советской аудитории: В. М. Саянов, статья "К вопросу о судьбах акмеизма" (На литературном посту. 1927. № 17–18. С. 7–19). Военная лирика Гумилева там не приветствуется, как все-таки безнадежно-шовинистическая. Зато приветствуется, оптимизм мировосприятия. Весь пафос громадной, в два столбца, с подразделами-главами статьи - вот на чем зиждется. Была русская лирическая поэзия сугубо пессимистична, создавали ее интеллигенты-комплексотики, которые помимо своих четырех стен да застарелых болезней ничего и не видели. У символистов эта тенденция дошла до предела, до маразма, до жизнеотрицания. Ан тут и пришел Гумилев - на волне буржуазно-империалистического подъема, - простой, энергичный и радостный. Не комплексовал. И почти что не думал вообще (почему и погорел). А зато - пел, что видел, наслаждаясь чувственно-пластическим миром, его красками и мощью, здоровьем своим наслаждаясь, силой мускулов да крепостью членов. И это - хорошо. Ибо мы тоже оптимисты, и тело и душа у нас молоды, и энергии - хоть отбавляй. Потому для поддержания здорового духа советского читателя очень желательно опубликовать экзотические стихотворения Гумилева, да покрасочней. А все остальное - и публиковать не нужно, одной экзотики хватит с лихвою.
Совершенно противоположный алгоритм адаптации гумилевского наследия к советским нуждам предлагал А. П. Селивановский. У него Гумилев - полностью опустошенный, побежденный и раздавленный революцией враг, воспевший перед смертью свою собственную, вражескую гибель. "Гумилев, - пишет А. П. Селивановский, - учил свое социальное поколение не только жить и властвовать, но и умирать, не бояться смерти, как "старый конквистадор"… И немудрено, что Октябрьскую революцию Гумилев встретил без колебаний - в том смысле, что он был заранее подготовлен к контрреволюционной позиции. Из послереволюционных его стихотворений нужно выделить стихотворение "Заблудившийся трамвай", особо интересное потому, что оно вскрывает ощущения русского фашиста, предчувствующего свою близкую гибель. […] "Трудно дышать и больно жить", "навеки сердце угрюмо", - таковы предсмертные самоэпитафические признания Гумилева. Вождь акмеизма, враг пролетарской революции с начала и до конца, Гумилев закончил свою жизнь в 1921 году как участник белогвардейского заговора, и к этому времени его поэзия "цветущей поры" дала глубокую трещину. Он был побежден - в этом смысл такого психологического документа, как "Заблудившийся трамвай"" (Селивановский А. П. Октябрь и дореволюционные поэтические школы // Селивановский А. П. В литературных боях. М., 1959. С. 274–276). Так вот и нужно опубликовать "Заблудившийся трамвай" (и все подобное) - в назидание подрастающим поколениям. Пусть видят, как корчится русская фашистская гадина под железной пятой раздавившего ее Интернационала!
Качественно иную позицию по отношению к Гумилеву занимали ленинградские критики, прежде всего И. А. Оксенов (Советская поэзия и наследие акмеизма // Литературный Ленинград. 1934. № 48) - не идеологическую, а - стилистическую. Основная идея - он реалист, и мы реалисты. Правда, мы - социалистические, а он - не социалистический, но это не столь важно. А важно то, что Гумилев, чуть ли не единственный, после Некрасова, дал в XX веке образцы подлинно реалистического стихотворчества. С изобилием конкретных описательных деталей. Мораль: опубликовать и ввести в оборот все описательное, по возможности - содержательно-нейтральное. Пейзажи. Интерьеры. Портреты. С деталями. И тем деталям - учиться, учиться и учиться, ибо, что и говорить, - мастер. Мэтр. Против этого не попрешь. А что кроме, то от лукавого.