* * *
В январе его приглашают прочитать лекцию для студентов Копенгагенского университета и предлагают приличное вознаграждение. Гамсун соглашается и выступает два раза - 15 декабря 1888 года и 12 января 1889 года. Говорил он о духовной жизни Америки. Лекции имели такой оглушительный успех, что Филипсен предложил Гамсуну отложить на время работу над "Голодом" и сначала собрать из своих докладов книгу.
На следующий день после второй лекции Кнут пишет Нильссону:
"Опубликованный отрывок из "Голода" - лишь одна из четырех частей, объединенных общей темой; когда все они будут готовы, получится книга; а когда будет готова книга, я пошлю ее Вам. Но для этого нужно время.
Сейчас я занят написанием книги о духовной жизни современной Америки. Это, собственно, расширенное и дополненное издание двух докладов, которые я прочел в Студенческом обществе в Копенгагене за две последние недели. Издательская фирма Филипсена тут же предложила мне свои услуги, и я согласился, но материал требует существенной доработки. Именно этим я сейчас и занимаюсь.
Доклады были встречены с совершенно незаслуженным восторгом. Я никогда не выступал перед более благодарной аудиторией. Я решил, что они все просто сошли с ума. Георг Брандес присутствовал на моем последнем докладе и так тепло отзывался обо мне, как я только мог об этом мечтать. Если бы я действительно заслужил хотя бы половину из его похвал, то и тогда был бы великим человеком. Но я исхожу из того, что Брандес снисходителен - снисходителен к начинающим. И поэтому осторожно отношусь к его похвалам - даже более чем осторожно. Книга скоро выйдет, и Вы ее получите. Обещаю Вам".
Работа над книгой продвигалась очень быстро - и, несмотря на то, что ее начинали набирать, когда две последние части еще не были готовы, Гамсун успел к сроку и сдал рукопись 3 марта 1889 года.
Книгу очерков "О духовной жизни современной Америки" некоторые литературоведы даже называют памфлетом, настолько резко и язвительно выступил в ней Гамсун, обличая существующие и несуществующие пороки "заморского" общества.
"Правдивость - не двусторонность и не объективность… это бескорыстная субъективность" - таков эпиграф к книге, и это объясняет позицию автора: самое главное для него - абсолютная искренность. Роль субъективного фактора в книге столь велика, что за внешней объективностью суждений отчетливо слышен иронический голос Гамсуна.
;Квинтэссенцию книги можно выразить несколькими словами: американское общество переживает глубокий культурный застой.
Такие взгляды были присущи писателю далеко не всегда. Уезжая в Америку, он буквально грезил о стране невиданных возможностей. В письме домой он утверждал, что "испытывает восторг оттого, что находится в самой прекрасной и свободной стране на свете, справедливым устройством которой не могу не восхищаться". Американскую Декларацию независимости Гамсун называет "самым благородным и выдающимся законом в истории страны". Однако после нескольких лет жизни в США взгляды писателя резко изменились.
В своей книге он раскритиковал американскую литературу тех лет за ее провинциальность, несвободу и отсутствие вкуса, за пуританскую мораль, ибо, чтобы не прослыть возмутителями общественного спокойствия, писателям приходится "изъясняться многоточиями", а художникам остается "живописать… одежды". Литературу США Гамсун называл "беспросветно унылой и бездарной". Поэзия Уитмена вызвала у него скептическую иронию. Исключение он сделал лишь для Марка Твена. Правда, Гамсун не отрицал возможности развития американской литературы, но сомневался в том, что это вообще возможно.
Америка представлялась ему сборищем людей со всего света, страной столь нелюбимого им технического прогресса, разрушающего духовность, страной грохота, машин и - черного неба.
"Однако далеко не всё в картине американской жизни, нарисованной Гамсуном, выглядит убедительно, - пишут Э. Л. Панкратова и А. В. Сергеев. - Многие суждения продиктованы его антидемократической позицией, отрицательным отношением к идеям свободы и равенства, эстетскими представлениями об утонченной духовной культуре. Борьба против рабства для Гамсуна не что иное, как борьба против аристократии. "Настолько далеки американцы от аристократизма, что даже последняя знаменитая война, которую они вели, в сущности, явилась войной против аристократии. Может, даже это не столько была война в защиту морали и за освобождение негров, сколько война за уничтожение аристократов Юга". Он хочет вывести на чистую воду "капиталистов в северных штатах", которым "чуждо стремление к высотам духа, к аристократизму, к духовному избранничеству"".
"У республики явилась аристократия, - говорит Гамсун, - несравненно более могущественная, чем родовитая аристократия королевств и империй, это аристократия денежная. Или, точнее, аристократия состояния, накопленного капитала… Эта аристократия, культивируемая всем народом с чисто религиозным благоговением, обладает "истинным" могуществом средневековья… она груба и жестока соответственно стольким-то и стольким-то лошадиным силам экономической неколебимости. Европеец и понятия не имеет о том, насколько владычествует эта аристократия в Америке, точно так же как он не представляет себе - как бы ни была ему знакома власть денег у себя дома, - до какого неслыханного могущества может дойти эта власть там".
Полемические суждения Гамсуна, оформленные в книгу очерков, прозвучали для слушателей совершенно неожиданно и вызвали широкий общественный резонанс и ожесточенные нападки. Началась настоящая битва титанов: с одной стороны с резкой критикой выступали Бьёрнсон и ряд других писателей как в Норвегии, так и за ее пределами, с другой - в защиту Гамсуна выступили Г. Брандес и А. Стриндберг. Последний в письме к Брандесу в апреле 1890 года отмечал, что Гамсуну "удалось в ней высказать именно то мнение", которое у самого Стриндберга "лежало на душе мертвым грузом".
Впоследствии Гамсун изменил свой взгляд на американскую действительность. Ровно через двадцать лет после выхода в свет своей книги в письме Йоханнесу В. Йенсену он назвал ее "грехами и заблуждениями молодости".
* * *
Книга, которую сам Гамсун не "считал достойной себя", а критику - "не делом настоящего писателя", принесла ему не только успех, но и деньги (960 крон - громадную по тем временам сумму), которые были нужны ему не только на жизнь, но и на выплату долгов друзьям. Одним из первых он вернул деньги Эрику Фрюденлюнду и его семье.
Он пишет старому другу письмо - и не знает, как его начать:
"Отныне и вечно! И во веки веков! Эрик, черт меня побери, если я знаю, как мне из этого выпутаться! Я сидел и думал шесть часов, целых шесть часов я думал и ни до чего не додумался.
Итак:
Если ты считаешь, что за эти долгие годы я тебя забыл, то ты ошибаешься.
Но пойми, когда у человека не ладится, он становится таким уязвимым, что перестает писать.
Сердечное тебе спасибо за твой добрый привет в письме Акселя, этим приветом ты облегчил мне начало письма.
Теперь-то всё у меня в порядке!
Надеюсь, мне больше не придется молчать от стыда. Я прекрасно знаю, что ты ни словом не упрекнул бы меня, даже если б я написал тебе, где я. Это-то меня и мучило. Ты понимаешь меня, правда?
Избави тебя Господь, Эрик Кнудссен Фрюденлюнд, испытать то, что испытал я! Ты и представить себе не можешь, как у меня порой подводило живот. И в Америке, и здесь, дома. Сколько раз мне случалось есть всего лишь раз в неделю. Я сидел и жевал спички. Сухая пища, друг мой! И твердая! Черт бы ее побрал!
Но теперь-то у меня все в порядке!"
Дела шли все лучше и лучше. У Гамсуна было много работы (в том числе он написал язвительные статьи о Нансене, Ибсене и Ларсе Офтедале), и он смог, к собственному облегчению, потому что всегда тяжело относился к заемам, вернуть большую часть долгов своим старым друзьям.
* * *
Теперь к Гамсуну пришел настоящий успех. Он стал модным. У него появились верные друзья в Копенгагене, и среди них - Эрик и Амалия Скрам. Они, собственно, и представили его литературному обществу Дании.
Эрик Скрам всегда стремился помочь молодым норвежским писателям, особенно в то время, когда интерес его соотечественников к норвежскому искусству и литературе, господствовавшим в культурной жизни Копенгагена в 1830-е годы, стал пропадать. Он помог литературной карьере не только Гамсуна, но и другого норвежского писателя - Габриэля Финне.
В 1889 году Кнут был приглашен на Рождество к Георгу Брандесу.
"Эта была еще одна большая победа, - пишет Туре Гамсун. - Первый раз он был допущен в такой изысканно культурный дом, где полы были устланы мягкими персидскими коврами, кресла - глубоки и удобны, а стены - украшены картинами французских мастеров в светлых рамах. Здесь Гамсун впервые увидел Сезанна, К. Моне, Э. Мане и Гогена - произведения, которые год назад были выставлены в Копенгагене и произвели сенсацию. Для Гамсуна это был новый язык и новая красота, а живой остроумный маленький доктор был гостеприимным хозяином и делал все, чтобы Гамсун чувствовал себя здесь как дома".
У Кнута появляется много новых знакомых и покровителей, но не забывает он и старых друзей. В 1889 году Гамсун несколько раз ездит в Кристианию, но неизменно возвращается в Копенгаген, где ему хорошо работается. Он понимает, что ключ к его успеху в жизни - "Голод".
Гамсун работает так много, а нервы его так напряжены, что он вынужден отказываться от приглашений, часто очень выгодных для него. Так, он даже отверг приглашение самого Бьёрнсона, кумира юности, который предложил молодому писателю приехать к нему и пожить в Аулестаде целый год, прекрасно понимая, что не сможет ничего написать в усадьбе, где постоянно ведутся интересные беседы и где всегда много гостей!
В это же время приходит предложение от Норвежского национального театра в Бергене возглавить его. Гамсун был тронут и обрадован приглашением, однако, несмотря на фантастическое годовое жалованье в четыре тысячи крон, с легкой душой отказался. Как он объяснил друзьям, ему было лестно получить предложение, потому что ранее эту должность занимали и Бьёрнсон, и Ибсен, но согласиться он не мог, поскольку почти не разбирался в театре. Но основной причиной, вероятно, было опасение вновь оторваться от работы над "Голодом". Такой роскоши Гамсун себе позволить не мог!
Весной 1890 года книга была завершена и практически тут же напечатана.
* * *
"Голод" можно считать автобиографическим произведением, в котором рассказывается о страшных и горьких месяцах жизни писателя в Кристиании.
Ледяное равнодушие, пренебрежение, черствость и жестокость - вот с чем приходится сталкиваться герою книги, испытывающему моральные и физические мучения. Лишь на самом дне, в жалких, грязных "комнатах для приезжих" герой находит сострадание и понимание. Общество ничего не хочет знать об "униженных и оскорбленных", о тех, кто оказался за бортом, чтобы никоим образом не нарушить свой покой.
"Голод" невозможно уложить в какую бы то ни было традиционную схему, невозможно даже определить жанр книги. Сам Гамсун не хотел называть "Голод" романом, а один из критиков в рецензии писал, что "это произведение нельзя назвать ни романом, ни новеллой, ни рассказом. Ему тесно в рамках понятий, разработанных до настоящего времени эстетической наукой. Это оригинальная, добротно выполненная работа, эпос в прозе, "Одиссея" голодающего".
Книга, по существу, не имеет сюжета и рассказывает о жизни в Кристиании молодого человека, мечтающего стать писателем.
"Голод" - это поток сознания отчаявшегося, метания души, заключенной в измученном теле. При этом герой "Голода" - не обыкновенный человек, а гений, который не собирается взывать к общественному состраданию, а старается сам преодолеть выросшие на его жизненном пути невзгоды. Ему проще испытывать муки голода, но только не отказаться от собственных амбиций и планов.
"Это герой Достоевского, - писал американский критик Альрик Густафсон, - больной душой и телом, он превращает свою внутреннюю жизнь в сплошной поток галлюцинаций".
Герой "Голода" отдает себе отчет в том, что его состояние, быстрая смена настроения, переходы от отчаяния и гнева к эйфории - результат голода, но, с другой стороны, вызванные этим состоянием возникающие в сознании невероятные картины - это выражение его собственных желаний, надежд, и порождены они его разладом с миром, невозможностью войти в этот мир и найти в нем свое место. Он страдает не только от голода, но и от отсутствия социальных контактов и внутренней неудовлетворенности. Замкнутость человека в своем внутреннем мире делает почти невозможным человеческое взаимопонимание.
По выражению одного из переводчиков "Голода", современного американского поэта Роберта Блая, "живость и острота прозы Гамсуна потрясли всех". Книга написана короткими, емкими фразами, ясные и четкие описания чередуются с намеренно субъективными и многозначительными.
"Голод" был написан в то время, когда Артур Шопенгауэр, Эдуард фон Гартман, Фридрих Ницше, Август Стриндберг призывали обратить внимание на сложные подсознательные силы, которые управляют человеческой личностью.
Искусство социально ориентированное, к созданию которого в начале 1870-х годов призывал Г. Брандес, базировалось на идеях рационализма и естественно-научного материализма. К началу 1890-х годов оно переживало глубокий кризис, ибо уже не удовлетворяло духовных запросов молодых писателей, стремившихся выразить в художественном произведении свою собственную неповторимую творческую индивидуальность. Не случайно, сам Брандес одним из первых деятелей культуры в Скандинавии обратился к Ницше. В эссе "Аристократический радикализм" (1889) он объяснил свой интерес к творчеству немецкого философа потребностью в новых идеях, которые смогли бы вдохнуть новую жизнь в литературу Скандинавии, "слишком долго питавшуюся идеями прошлого десятилетия: какими-то теориями наследственности, немного дарвинизма, немного атеизма, немного женской эмансипации, немного культа народа и т. п.".
Тем не менее "Голод" Брандес принять не смог. В своем письме к известному критику Гамсун пишет:
"Господин доктор Брандес!
Я думал над Вашими словами о моей книге. Я не ожидал услышать от Вас, что она однообразна. Во-первых, действие в ней развивается в течение каких-то месяцев, а за такое короткое время вряд ли может произойти больше того, что я описал; во-вторых, я сознательно отказался от расхожих писательских приемов с изображением самоубийств, женитьбы, поездок на природу и бала у богатого торговца - это для меня слишком банально. Меня интересовало просто бесконечное движение души, и я считаю, что в "Голоде" мне удалось описать психологические состояния, непривычность и новизна которых, во всяком случае, никак не могут утомлять однообразием. С первой и до последней страницы не повторяется ни одно чувство, то есть ни одно не похоже на предыдущее или последующее.
Мою книгу не следует воспринимать как роман. Достаточно других писателей, бросающихся писать роман, как только речь заходит о голоде, - от Золя до Хьелланна. Все они так и поступают. И если "Голоду" не достает композиционной стройности, присущей роману, что, быть может, и создает невыгодное впечатление, то этот упрек следует принимать не более как совет, особенно если учесть, что я решил писать не роман.
Вчера вечером Вы, видимо, не успели прочесть достаточно, чтобы уловить внутреннюю связь и составить цельное впечатление о книге. Например, сцена, где "я" ругает Небо, не вызвала у Вас иных ассоциаций, кроме слова "негодяй"; но сцена эта - выражение самого яростного гнева против Неба, которое я когда-либо видел напечатанным. И я не думаю, чтобы могло существовать что-то более сильное.
Если мы займемся подсчетами, то я полагаю, что, например, в "Преступлении и наказании", так же как и в "Жермини Ласерте", будет не больше душевных переживаний, чем в моей книге. Отчего же тогда моя книга более однообразна по сравнению с этими произведениями? Ведь в них так же, как и в моем, доминирует одно-единственное чувство. (Я надеюсь, что Вы не заподозрите меня в сравнении достоинств моей книги с вышеназванными; достоинства - это особый разговор. Я ни в коей мере не являюсь самонадеянным дураком.)
К следующей своей вещи я напишу длинное предисловие с тщательно обдуманными и обстоятельными разъяснениями. Мне стоило бы сделать это сейчас, но нет времени. Пусть все идет так, как идет, я ничего не могу изменить.
Я сделал попытку написать не роман, а книгу без женитьбы, поездок на природу и бала у богатого торговца, книгу об удивительных порывах чувствительной человеческой души, о причудливой жизни духа, нервных мистериях в голодающем теле. Я чувствую себя одиноким без Вас - если Вы лишаете меня Вашего понимания, то тогда, разумеется, незачем и продолжать. Я должен еще, наверное, добавить: я не прошу Вас сообщать о моей книге, я вовсе не так глуп, что бы Вы ни думали. Но то, что Ваше личное мнение о моей последней работе малоблагоприятно, является для меня ударом, у меня нет никого, кроме Вас. Именно потому, что моя книга - попытка создать что-то пусть не совсем новое, но своеобразное, я должен особенно внимательно прислушиваться к тому, что Вы о ней говорите.
Если бы Вы прочли "Голод" целиком, то я был бы Вам очень благодарен. Взамен я обещаю не просить Вас прочитать мою следующую работу, но так как "Голод" - моя первая настоящая книга, то мне необходимо знать, какое впечатление она производит.