Я выделил бы два миллиона крон в королевскую казну. Норвегия в состоянии это сделать, и мы бы выиграли от этого, потому что король как символ мог бы хоть немного скрасить нашу убогую, серую жизнь. Расточительный Людовик был и, несмотря ни на что, остается любимцем всей Баварии. Ничем подобным не сможет стать для Норвегии президент республики. Жили ли Вы когда-нибудь в республиканском государстве? Знаете ли Вы, например, как избирается президент? Его избирают двести тысяч представителей всех слоев общества, и в итоге президентом становится какой-нибудь Вильсон.
Вот Вы говорите о войне, об антимилитаризме. Но Вы прекрасно знаете, что, разоружившись, Вы все равно не сможете помешать войне, но зато оставите беззащитным отечество. Почему не бастуют против войны? - вопрошает рождественский номер Вашего журнала. Неужели Вы считаете, что антивоенные забастовки - это изобретение социализма? У Тацита, во всяком случае, есть указания на нечто подобное в древние времена, однако это не смогло остановить войны.
Война - это вот что: в Англии и Франции либо нет прироста населения, либо он очень невелик, но зато есть огромные колонии, которые этим странам не нужны. Германия же лопается от избытка населения, но ей не хватает колоний. Во всех уголках мира Германия пытается найти место для избытка своего населения, но Англия тут же пресекает ее попытки. Германия ждет пятнадцать лет, население увеличивается, и наконец происходит взрыв. Это война. А затем начинают говорить о жестокой политике Германии.
Война в своей сущности не является чем-то противоестественным, война за свободу и выживание даже естественна, но не для наших двухсот тысяч.
Выше я высказался по некоторым вопросам, затронутым в тех номерах журнала, которые Вы прислали мне. Я никогда не предполагал делать их поверхностный разбор, но не мог и обойти их. На каждое мое слово у Вас найдется тысяча возражений, и я не понимаю, зачем Вы хотите вовлечь меня в этот бесконечный спор. Вы так же, как и раньше, станете бороться за то, чем недовольны "классы". И у Вас будет так же, как и раньше, тысяча возражений на каждое слово. Недовольство может играть важную и положительную роль как движущая сила "вперед", оно имело бы еще большее значение, если бы любое движение, любое развитие было бы прогрессивным. Но это, как известно, не так. Кроме того, важно знать, во что вечное недовольство обойдется людям и не придется ли им заплатить за него гораздо больше, чем оно стоит. Если же благодаря ему жизнь наших двухсот тысяч изо дня в день становится все более безрадостной, неприкаянной и постылой, то ему и вовсе грош цена. Вы можете ответить, что Вы работаете ради масс, ради большинства. Но Вам следовало бы наставить их на путь истинный. Вам следовало бы сказать правду: большинство заблуждается. Эти двести тысяч, например, - сторонники движения за превращение лансмола в государственный язык, то есть они хотят лишить свою страну языка. Им ведь не нужен язык, им нужно лишь некое вспомогательное средство для того, чтобы люди смогли понять друг друга. Неужели они имеют право забаллотировать язык целой страны? Адвокат ответил бы: "Да, имеют, ибо их двести тысяч".
Вы опять будете возражать на каждое слово и по-прежнему станете поддерживать недовольство масс. И массы будут все так же чувствовать, что они обижены "классами". Эти двести тысяч уже не вернутся в деревню, ибо в деревне нет ни парка "Тиволи", ни синематографа, ни Народного дома. Они не хотят обрабатывать землю, которая кормит нас всех, и эти двести тысяч в том числе. Вместо того, чтобы возделывать свой участок, иметь собственный дом для себя и своих родных, они хотят стать пролетариями в городе и жить по воле рока, а в худшем случае за счет приютов для бедных или милосердия. Они нужны деревне, нужны земле, но не нужны городу. Но они-то стремятся в город. В город! В своем заблуждении они не хотят ни слышать, ни думать о судьбах своих детей. Что станется с детьми и молодежью в атмосфере вечного недовольства и забастовок, каждодневной нужды? Но только город, один только город у них на уме. Сегодня опять пришел запрос о пожертвованиях на обустройство крестьян, переехавших в город. Затем к милосердию воззовут опять, и таким образом они перебьются до весны. А затем наступит опять зима. Усилим классовую борьбу! - скажете Вы.
А Вам бы следовало сказать о необходимости развивать сельское хозяйство в Норвегии, о том, что надо увеличить количество продукции. Производит ли что-нибудь пролетарий, фабричный рабочий? В общем и целом - нет. Он лишь перерабатывает продукт, преобразует его. Я же не знаю ни одной вещи, необходимой для жизни, которую бы мы не могли произвести и создать в деревне, - еду, одежду, жилье, свет. Скажете, у нас нет театра? Но у нас в деревне вершится такое действо, что и Национальный театр позавидует!
Надо развивать сельское хозяйство в Норвегии. Но не за счет государственных дотаций. Это теории юристов, живущих от политики. Сельское хозяйство, основанное на индивидуальном труде и личной заинтересованности каждого, - вот что необходимо. Предложите в Народном доме такую программу!
Я не считаю, что изрекаю абсолютную истину, но мне кажется, что моя программа продуктивнее, чем теория классовой борьбы.
Уважающий Вас
Кнут Гамсун".
Сам Гамсун тоже стремился создать "сельское хозяйство, основанное на индивидуальном труде и личной заинтересованности", однако это долгое время у него не получалось…
Для писателя время обретения Норвегией независимости стало и временем поиска собственного дальнейшего пути в жизни.
Свободу он обрел - и в полной мере наслаждался ею.
В первый же год после развода Гамсун пишет роман "Под осенней звездой" (1906), начало "трилогии о странниках" - "Странник играет под сурдинку" (1909), "Последняя радость" (1912).
В этих элегичных по тону романах Гамсун вновь возвращается к теме бродяжничества по родной земле. Повествование ведется от лица Кнута Педерсена, то есть самого автора. Его цель - вернуться к истокам, к простому народу и простым радостям жизни.
С мягким юмором рассказывает он о сельской Норвегии. Зорко увиденные и метко схваченные разнообразные типы людей проходят перед ним. Рассказчик движется от имения к имению, перебиваясь случайной работой: то валит лес, то проводит водопровод в пасторский дом, встречает своих старых знакомцев по прежним странствиям. Однако одиночество героя-странника уже не источник свободы, а причина жизненной трагедии.
Сам Гамсун чувствовал, что жизнь его клонится к закату, и роман пронизывает горькая мысль об одиночестве как о неизбежном уделе человека.
Он стоит вне событий и любовных игр. Он выбирает позицию стороннего наблюдателя, который продолжает жить, опираясь на собственный опыт, и благодаря ему влияет на свою судьбу.
* * *
В 1907 году Гамсун читает лекцию в Студенческом обществе, которая в очередной раз шокировала общественность Норвегии. Называлась лекция "Чти молодых", и призывала она стариков к смирению и уважению молодых, причем в довольно резкой форме:
"Что такое четвертая заповедь? Да она просто перевернута с ног на голову. Это вовсе не дети должны почитать своих родителей, а наоборот: родители - детей, и в более широком смысле - молодежь. Именно так, а не иначе!
Молодежь - это команда на корабле, который называется жизнь. В ней наша сила и благословение. Когда надо выполнять обещанное, старики пасуют, и тут вперед выходят молодые".
Сам Гамсун очень боялся уподобиться своему герою Ивару Карено, предавшему идеалы молодости, и всегда старался не менять своего мнения. Быть может, именно эта позиция и привела его к трагедии в конце жизни, хотя, как нам кажется, в последней битве именно Гамсун победил и сами обстоятельства, и своих противников…
Глава четырнадцатая
ВТОРОЙ БРАК
Если своего героя Гамсун вывел за пределы "поля любовных игр", то сам он накануне пятидесятилетия был по-прежнему подвержен страстям.
И, как перед любой бурей, в его душе воцарился штиль.
В 1907 году Гамсун переехал в Конгсберг и стал жить в отеле "Британия". Ничего особенного он в то время не писал, зато занялся живописью, плотничал и очень много гулял. Он любил уходить в лес, а еще больше - стоять на городском мосту и слышать звук бегущей воды. Звуки живой природы всегда были для Гамсуна лучшим "фоном" для жизни, потому и спал он всю жизнь с открытым окном.
В соответствии с договоренностью на лето 1908 года к Гамсуну приехала его дочь. После развода он каждый год вплоть до второй женитьбы и отъезда на Север Норвегии брал к себе Викторию на лето. "Знаешь ли ты, - писал Гамсун другу, - что у меня есть дочь с невыразимо прекрасными глазами чудесного голубого цвета, которая прелестна, чего нельзя сказать обо мне? Я люблю ее больше самого себя".
Однако приближающаяся старость, границу которой сам писатель определял в пятьдесят лет, вовсе не мешала ему прожигать жизнь. О его вечеринках и проделках на них ходили легенды. Он мог, например, приехать в Кристианию и произнести речь, стоя на столике в дорогом "Гранде" и поливая шампанским оркестр.
Но, как пишет Туре Гамсун, не все было так просто: "Он первый приходил на помощь другу, был галантным рыцарем, а также одиноким и горячо кающимся грешником.
Однажды вечером знаменитая певица Салли Монрад сидела с мужем в ресторане "Спейлен". Это было великолепное зрелище. Прекрасное бледное лицо певицы выражало невозмутимый покой и чувство собственного достоинства, время от времени по ее губам скользила улыбка и пряталась в больших зеленоватых глазах. Благородная, изысканная, безупречная.
Недалеко от ее столика сидел Гамсун с друзьями - компания веселилась от души. Неожиданно Гамсун встал, показал на фру Монрад длинным дрожащим пальцем и крикнул:
- В такое лицо хорошо бы плеснуть купоросом!
Наступила тишина.
Что это Гамсун сказал? Улыбка фру Монрад сразу увяла. Ее муж приподнялся на стуле и тут же плюхнулся обратно. Гости замерли. Может, Гамсун сошел с ума? Официанты нервно топтались на месте.
Скоро Салли Монрад и ее муж встали и покинули зал - невозмутимые, безупречные, только очень бледные.
За столиком Гамсуна возникло волнение.
- Ты что, спятил? - прошептал Сигурд Бедткер. - Плескать купоросом в лицо Салли!
Гамсун не ответил. И вышел из зала.
Но когда фру Монрад с мужем покидали гардероб, у входной двери они наткнулись на Гамсуна, стоявшего на коленях, он даже снял башмаки…"
* * *
"В "Гранде" за большим столом сидят несколько друзей Гамсуна, официант то и дело подносит им пиво. Появляется Гамсун, подойдя поближе, он обнаруживает среди друзей человека, которого недолюбливает. Гамсун обходит их столик и садится отдельно… Весь вечер он проводит в одиночестве, немного пьет, он устал…
Кафе собираются закрывать, друзья Гамсуна давно ушли, наконец официант Килленгрен подходит со счетом. Гамсун так и не отдохнул, он расплачивается, и ему вдруг приходит в голову, что милому, исполнительному Килленгрену следует дать большие чаевые. Он дает Килленгрену сто крон, официант берет деньги и кланяется. Как будто все.
Но, к несчастью, небезызвестный велосипедист Гресвик сидел невдалеке и был свидетелем этой сцены. Гресвик, движимый лучшими побуждениями, решил, что Килленгрену следовало отказаться от таких больших чаевых, которые ему дал не вполне трезвый писатель; свою точку зрения он сообщил Килленгрену, метрдотелю и директору. Килленгрен пытался объяснить, что Гамсун, если ему взбредет в голову, имеет обыкновение давать на чай сто крон и протестовать в таком случае небезопасно, но это не помогло. Директор пригрозил, что уволит его, если Килленгрен не принесет письменное уведомление от Гамсуна, что у того нет к Килленгрену никаких претензий.
На следующий день Килленгрен принес такое письмо:
"Я, Кнут Гамсун, еще не лишен права распоряжаться своим имуществом и потому заявляю, что этот чертов велосипедист не смеет совать нос в мои чаевые.
С уважением
Кнут Гамсун"".
Словом, Кнут Гамсун любил и умел и погулять, и почудить. Безусловно, было в этом что-то театральное, хотя театр он и ненавидел. Быть может, поэтому и свою вторую жену Гамсун встретил в театре.
* * *
В 1908 году Национальный театр в Кристиании решил поставить пьесу Гамсуна "У врат царства". Молодой и талантливой актрисе Марии Андерсен обещали дать роль Элины Карено.
В то время Марии исполнилось 26 лет, она подавала большие надежды - и была несвободна. Когда Гамсун познакомился с фрекен Андерсен, она уже шесть лет состояла в гражданском браке с директором театральной труппы Доре Лавиком и в театральным кругах была известна под именем Марии Лавик. Это создало серьезные проблемы. В первые дни знакомства Марии и Кнута самого Лавика в Кристиании не было - он находился на гастролях с труппой.
Марию же представил Гамсуну директор Национального театра Вильгельм Краг, который предполагал, что актрисе необходимо обсудить роль с автором пьесы.
Гамсун был просто сражен ее красотой и с восхищением воскликнул: "Господи, до чего же вы прекрасны, дитя мое!"
Кнут был старше Марии в то время почти в два раза, так что имел полное право называть ее "дитя мое", однако ни разница в возрасте, ни ее статус замужней женщины не помешали ему начать "осаду".
Для начала известный писатель немедленно пригласил молодую актрису в знаменитое "Театральное кафе" и принялся ее обольщать.
Одним из первых комплиментов стала похвала ее "маленьким ручкам". Это был один из "пунктиков" Гамсуна. В своих романах он неоднократно восхищается маленькими женскими ручками - его собственные были огромны, и писатель их очень стеснялся.
О роли он не обмолвился ни словом, хотя именно о театральной карьере Мария в тот момент и думала больше всего. Надо сказать, что Гамсун не особо ей понравился. Да, он был привлекателен, но она ожидала увидеть утонченного аристократа, а не крестьянина, пусть даже и прекрасно одетого. Сильный, крепкий, широкоплечий, с большими руками, он не особо ей приглянулся как мужчина, к тому же она действительно любила Доре Лавика.
Но Гамсуна было не остановить - он, как всегда, напрямик шел к намеченной цели.
На другой день после знакомства Марии принесли в театр букет из двадцати шести роз - столько же, сколько ей было лет.
Не прошло и недели, как все было решено: Мария дала согласие стать женой Гамсуна.
Доре Лавику быстро стало известно о романе жены с известным писателем и скандалистом, но он ничего не предпринимал, надеясь, что Мария одумается и вернется.
Неожиданно Мария заболевает, а вскоре из Бергена приходит сообщение, что Лавик скончался от заворота кишок в местной больнице. Для Марии это было настоящим ударом, потому что она считала себя причиной смерти оставленного возлюбленного. Однако Гамсун придерживался иного мнения - он полагал, что такова воля Провидения.
В этот период Марии пришлось пережить немало неприятных минут - Гамсун был очень ревнив и буквально мучил ее своими письмами, ведь он продолжал жить в Конгсберге, а Мария лежала в больнице в Ларвике.
Он ей писал не то что каждый день, но через каждые несколько часов:
"Конгсберг. 9 ч. 30 мин. 16 июня 1908.
Моя Мария!
Я сижу и думаю. Нет, ты никогда по-настоящему не любила меня. Никогда я не занимал первого места в твоих мыслях, отсюда все намеки, все фотографии, все то, что у тебя от Тетиса. Ни одного единственного воспоминания, в котором я на первом месте, ни единого грошового цветочка, ни единого отрешения от подробностей твоей прошлой жизни, только откровенные воспоминания о нем и его "дорогой душе", и что он сказал, и как поступал. И тут он заявляет, что не может жить без твоей любви, поэтому умирает - от заворота кишок. И поэтому на меня - его преемника - обрушились телеграммы и письма, и слезы о твоей великой утрате, - потому что он не мог без тебя жить - и скончался от заворота кишок…"
"Христиания.
17 июня 1908 года.
Дорогая Мария Андерсен!
Я обещал прийти и не пришел. Прости меня, и прости, что я так тебя все время мучил.