Я думаю о своем сопернике, Маркосе Багдатисе. Интересно, чем он сейчас занят? Марк впервые выступает в Открытом чемпионате США, однако совсем не похож на зеленого новичка. Он - восьмая ракетка мира, здоровый греческий парень с Кипра в самом расцвете сил. Ему уже доводилось выходить в финал Открытого чемпионата Австралии, в полуфинал Уимблдона. Я прекрасно знаю его - в прошлом году, во время Открытого чемпионата США, мы сыграли с ним тренировочный матч. Как правило, я не практикую подобных игр, однако Багдатис обратился ко мне со столь обезоруживающей вежливостью, что я не смог ему отказать. В тот момент его снимало кипрское телевидение, и он попросил, чтобы я позволил телевизионщикам снять нашу игру. "Конечно, - сказал я, - о чем речь!" Тот матч я выиграл со счетом 6–2, но Маркое после него просто сиял. Я понял: он - из тех людей, кто улыбается и от радости, и от напряжения. Кого-то он мне этим напомнил, вот только кого?..
Я сказал Марку, что его манера игры напоминает мне мою собственную. Он признался, что это не случайность: в детстве стены его спальни были завешаны постерами с моим изображением и свой стиль он старался копировать с меня. Что ж, значит, сегодня вечером мне придется сразиться с собственным двойником. Он станет играть с задней линии, мгновенно выходить на мяч, выкладываться по полной - как я. Это будет настоящая теннисная дуэль, в которой каждый попытается навязать свою волю, будет стараться бить пушечными ударами слева по линии. Ни один из нас не славится мощной подачей, значит, предстоят длинные розыгрыши очков, долгие обмены ударами, на матч наверняка уйдет много времени, много сил. Я готовлю себя к неожиданным броскам и комбинациям, к теннису на истощение - самой жесткой форме игры.
Безусловно, между мною и Багдатисом есть одно существенное различие: физическая форма. Наши тела не могут состязаться друг с другом. Таким, как у него, мое тело было давным-давно. Он быстр, ловок, проворен. Мне предстоит победить новую, улучшенную версию самого себя - если я смогу принудить к действию прежнюю, безнадежно устаревшую. Я закрываю глаза и говорю себе: "Контролируй то, что можешь контролировать".
Я говорю это еще раз, громко. Это придает мне смелости.
Выключаю воду, и меня тут же охватывает дрожь. Насколько же проще быть смелым, когда тебя окатывают струи горячей воды! Приходится напомнить себе: храбрость, которая зависит от горячей воды, - не настоящая. В конце концов, чувства не имеют никакого значения. Истинная смелость - в действиях.
ВОЗВРАЩАЮТСЯ ШТЕФАНИ С ДЕТЬМИ. Пора готовить коктейль Джила - изобретение Джила Рейеса, который тренирует меня уже семнадцать лет.
Я сильно потею - сильнее, чем большинство игроков. Поэтому задолго до матча мне приходится заботиться о том, чтобы в организме было достаточно жидкости. Я литрами пью коктейль Джила. В этот волшебный напиток входят углеводы, электролиты, соли, витамины и еще кое-какие ингредиенты, которые Джил хранит в глубокой тайне (не зря же он двадцать лет работал над рецептом!). Обычно Джил начинает вливать в меня свой коктейль вечером накануне матча и останавливается лишь перед самой игрой. Во время матча я тоже пью его - в разных модификациях, каждая - своего, особого цвета: розовая заряжает энергией, красная помогает восстановить силы, коричневая пополняет организм питательными веществами.
Дети любят смешивать этот напиток вместе со мной, ссорятся за право зачерпнуть ложкой порошок, подержать воронку, смешать ингредиенты. А вот укладывать бутылки с готовым питьем в сумку буду я сам - так же, как и одежду, полотенца, книги, солнечные очки и напульсники (ракетки я уложу гораздо позже). Никто, кроме меня, не касается моей спортивной сумки. Вот она, наконец, уложена и стоит у двери, будто неприметный чемоданчик наемного убийцы, - знак того, что день клонится к вечеру и близится мой час.
В пять часов Джил звонит из холла гостиницы.
"Ты готов? - спрашивает он. - Пора. Все будет здорово, Андре. Все будет круто!"
"Все будет круто" - сейчас кто только не говорит так, однако Джил произносит эту фразу уже много лет, и никто не может произнести ее так, как он. Когда он говорит: "Все будет круто!" - во мне будто начинает работать огромный двигатель, железы литрами вырабатывают адреналин, и я, кажется, способен поднять машину над головой голыми руками.
Штефани зовет детей, говорит им, что мне пора уходить. "Что надо сказать папе?" - спрашивает она.
- Надери ему попу! - кричит Джаден.
- Надери попу! - повторяет за ним Джаз.
Штефани целует меня. Молча: она понимает, что слова не нужны.
В МАШИНЕ ДЖИЛ садится на переднее сиденье. Он одет с иголочки: черная рубашка, черный галстук, черный пиджак. На каждый матч одевается так, будто собрался на свидание вслепую или на мафиозную разборку. То и дело он бросает взгляд в боковые зеркала авто, придирчиво рассматривая свои длинные черные волосы: все ли в порядке с прической? Я сижу сзади рядом с Дарреном. Этот австралиец, вечно покрытый бронзовым загаром, всегда улыбающийся так, будто только что выиграл миллион в лотерею, - мой второй тренер. Несколько минут мы едем молча. Затем Джил начинает распевать одну из своих любимых кантри-баллад Роя Кларка, и его глубокий бас заполняет весь салон авто:
Он шел по привычке, куда ноги несли, Притворяясь, что хочет туда всей душой…
Он вопросительно смотрит на меня.
"Невозможно разжечь костер под дождем", - говорю я в ответ.
Джил хохочет. Я тоже начинаю смеяться. На несколько секунд напряжение отпускает меня.
Это нервное напряжение - забавная штука. Оно похоже на стаю бабочек, порхающих у тебя внутри. Иногда из-за них приходится каждые пять минут бегать в туалет. В другие дни они превращают тебя в сексуально озабоченного маньяка. А иногда - щекочут, заставляя хохотать до самого матча. Очень важно заранее, еще до игры, понять, что за бабочки сегодня владеют твоими нервами: бесцветные мотыльки? или разноцветные павлиноглазки? Разобравшись в этом, ты понимаешь многое о состоянии своего духа и тела, а значит - можешь заставить этих странных бабочек работать на тебя. Это - один из тысячи уроков, преподанных мне Джилом.
Я спрашиваю Даррена, что он думает о Багдатисе.
Насколько агрессивным мне следует быть сегодня? В теннисе существует несколько степеней агрессии, и тебе нужно выбрать именно ту, которая поможет контролировать игру, потому что если пережмешь, то утратишь контроль над полем и подвергнешь себя ненужному риску. Мой главный вопрос о Багдатисе: с какой стороны он попытается достать меня? Когда я в начале игры резко бью слева через весь корт, некоторые игроки теряются, другие отвечают столь же резкой игрой, пытаясь сильно бить по линии или выходя под сетку. Поскольку с Багдатисом я играл лишь однажды - в том самом тренировочном матче, - теперь важно понять, как он отреагирует на мою обычную манеру игры. Вступит ли в обычный обмен сильными ударами через весь корт или отойдет, выжидая подходящего момента?
- Слушай, мне кажется, ты слишком часто начинаешь матч своим ударом слева, - этот парень может отойти и достать тебя ударом справа, - говорит Даррен.
- Я понял.
- Когда он бьет слева, ему трудно попасть по линии. Он не сможет быстро исполнить этот фокус. Так что, если перейдет к ударам слева, и при этом будет бить по линии, значит, ты не вкладываешь в удары достаточно силы.
- Хорошо ли он двигается?
- Да, он подвижный игрок, но неуютно чувствует себя в обороне. Нападение для него гораздо комфортнее.
- Хм.
Мы въезжаем на стадион. Вокруг - толпа болельщиков. Я даю несколько автографов и ускользаю через небольшую дверь. Пройдя через туннель, оказываюсь в раздевалке. Джил идет к охране: он требует, чтобы служба безопасности точно знала как время выхода на тренировку, так и время возвращения. Мы с Дарреном бросаем сумки и идем в комнату для тренировок. Ложусь на стол, первый инструктор начинает массировать мне спину. Даррен, отлучившись на пять минут, приносит восемь ракеток со свеженатянутыми струнами. Он кладет ракетки на мою сумку, зная: укладывать их я буду сам.
Сумка для меня - предмет почти священный. Я содержу ее в образцовом порядке и отнюдь не считаю подобную дотошность излишней. Сумка - это мой деловой портфель, саквояж с вещами, ящик с инструментами, коробка с завтраком и даже палитра с красками. Она необходима мне постоянно. Я сам приношу ее на корт и уношу обратно: в эти моменты все мои чувства обострены до крайности и я ощущаю каждый грамм ее веса. Если кто-нибудь подложит мне туда пару носков, я почувствую это. Теннисная сумка - почти как сердце: спортсмен всегда должен знать, в каком она состоянии.
Кроме того, это еще и вопрос удобства. Мои восемь ракеток должны быть сложены в определенном порядке: та, которую перетягивали позже всех, - внизу; перетянутая раньше других - наверху. Чем дольше стоят на ракетке струны, тем сильнее они теряют упругость. Я всегда начинаю игру с ракеткой, перетянутой раньше других: она мягче.
Мои ракетки перетягивает чех по имени Роман - представитель классической школы, в наше время таких людей уже не найти. Он - лучший, настоящий поэт своего дела, и неудивительно: ведь натяжение струн на ракетке может изменить судьбу матча, матч - оказать решающее влияние на карьеру спортсмена и на судьбы множества людей. Так что, когда во время матча я достаю из сумки свежеперетянутую ракетку, цена ее струн может достигать сотен тысяч долларов. Я играю ради моей семьи, моего благотворительного фонда, моей школы, и каждая струна на ракетке важна не меньше, чем провода в двигателе самолета. Я стараюсь не думать о том, чего не могу изменить, зато держу под неусыпным контролем то, что в моей власти, в том числе то, насколько хорошо натянуты струны на ракетке.
Роман всегда сопровождает меня на турнирах. Он живет в Нью-Йорке, но, когда я еду на Уимблдон, перебирается в Лондон, а когда собираюсь на Открытый чемпионат Франции - в Париж. Иногда мне вдруг становится грустно и одиноко в чужом городе, и тогда я отправляюсь к Роману и наблюдаю, как он работает. Не то чтобы я не доверял ему. Скорее, наоборот: видя его мастерство, я чувствую себя спокойно и умиротворенно. В такие минуты осознаю: хорошо сделанная работа - одна из опор, на которых держится мир.
Новые ракетки доставляют Роману прямо с фабрики в больших ящиках, где они свалены в полном беспорядке. Непрофессионал не сможет найти в них отличия, однако для Романа они все разные, как лица в толпе. Он крутит их в руках, морщит лоб, долго возится с расчетами и вот, наконец, приступает к работе. Для начала снимает фабричную рукоятку и ставит мою собственную, сделанную на заказ: с четырнадцати лет я пользуюсь только такими. Рукоятка столь же индивидуальна, как отпечатки пальцев: она учитывает не только форму моей кисти и длину пальцев, но и каждую мозоль, и силу, с которой я сжимаю ракетку. У Романа есть специальный шаблон, он устанавливает его на ракетку, затем растягивает на ней лоскут телячьей кожи все сильнее и сильнее, пока рукоятка не достигает идеальной толщины. Разница в один миллиметр под конец четырехчасового матча будет отвлекать и раздражать не меньше, чем камешек в туфле.
Закончив с ручкой, Роман берет синтетические струны. Он то натягивает их, то ослабляет, то вновь натягивает, настраивая ракетку, будто альт. Затем наносит рисунок и энергично взмахивает ракеткой, чтобы краска просохла. Некоторые специалисты красят струны непосредственно перед матчем; на мой взгляд, это глупо и непрофессионально. Краска в этих случаях отпечатывается на мяче, а нет ничего хуже, чем играть с партнером, из-за которого мячи сплошь в красных и черных пятнах. Я люблю порядок и чистоту, в том числе - мячи, на которых не остается краска. Беспорядок отвлекает внимание, а стоит отвлечься - и результат матча может мгновенно измениться.
Даррен открывает две банки с мячами, заталкивает пару мячей себе в карман. Я делаю несколько глотков коктейля Джила - последних перед тренировкой. Входит Джеймс, охранник, вместе с ним мы идем по туннелю. Как всегда, он одет в обтягивающую желтую рубашку - униформу здешней охраны. Джеймс подмигивает мне, будто хочет сказать: "Вообще-то нам не положено иметь любимчиков… но я держу за тебя кулаки, имей в виду!"
Джеймс работает на этом чемпионате почти столько же, сколько я здесь выступаю. Он провожал меня по этому туннелю после громких побед и бесславных поражений. Огромный, добродушный, украшенный шрамами, которые он, как настоящий мужчина, носит с гордостью и чем-то напоминает мне Джила. Порой мне кажется, что он берет на себя обязанности тренера, пока я нахожусь на корте и тот не может общаться со мной. На Открытом чемпионате США я постоянно встречаю множество людей - клерков, мальчиков, подающих мячи, тренеров, - и присутствие каждого из них вдохновляет: ведь они помогают мне помнить, кто я и где. Джеймс занимает первое место в этом списке. Именно его я в первую очередь высматриваю, едва появившись на стадионе имени Артура Эша. И лишь увидев его, понимаю: я вновь в Нью-Йорке и в надежных руках.
После того как в 1993 году в Гамбурге один из зрителей во время матча выскочил на корт и ударил ножом Монику Селеш, организаторы Открытого чемпионата США стали приставлять по охраннику к креслу каждого игрока на время перерывов и смены площадок. Джеймс всегда дежурит возле меня. Его неспособность сдерживать свои симпатии кажется мне чрезвычайно трогательной. Во время трудного матча я часто ловлю на себе его сочувственный взгляд и тогда, улучив момент, шепчу ему: "Джеймс, спокойно! Я его сделаю!" Он ухмыляется в ответ.
Сейчас, провожая меня на тренировочный корт, он не улыбается. Напротив, печален: знает, что, вероятно, это наш последний совместный вечер. Тем не менее он ни в чем не отступает от нашего традиционного ритуала, как всегда, предлагая:
- Может, я понесу сумку?
- Нет, Джеймс, свою сумку я ношу сам.
Я уже рассказывал Джеймсу: однажды, когда мне было семь лет, видел, как кто-то из обслуги нес сумку за Джимми Коннорсом, как будто тот был не спортсменом, а римским императором. С тех пор я поклялся, что свою сумку всегда буду носить только сам.
- Окей, - улыбается Джеймс. - Я помню, помню. Просто хотел помочь.
- Джеймс, ты сегодня дежуришь у моего кресла?
- Да, конечно. Я прикрываю твой тыл. Так что ни о чем не волнуйся и делай свое дело.
Мы вышли на воздух - в туманный осенний вечер, расчерченный полосами смога на фоне неба в фиолетово-оранжевых пятнах. Перед тем как начать тренировку, я подошел к трибунам, где кучковались немногочисленные болельщики, пожал несколько рук и раздал автографы. На стадионе четыре тренировочных корта, и Джеймс знает, что я предпочитаю дальний: здесь мы с Дарреном можем, уединившись, без помех играть и обсуждать стратегию матча.
Со стоном я отбиваю слева по линии удар Даррена с правой руки.
- Не используй сегодня этот удар, - говорит Даррен. - На нем Багдатис тебя обойдет.
- Правда?
- Верь мне.
- И он подвижен, ты говоришь?
- Да, очень подвижен.
Мы играли двадцать восемь минут. Не знаю, почему запоминаю все эти мелочи: сколько времени я трачу на утренний душ, сколько - на тренировку, какого цвета рубашка на Джеймсе… Помимо моей воли они врезаются в память и остаются там навсегда. Моя память совсем не похожа на мою теннисную сумку: в ней можно обнаружить черт знает что. Она хранит все и, кажется, не теряет ни малейшей детали.
Со спиной, вроде, все нормально. Тянет, конечно, но мучительной боли нет. Спасибо кортизону! Я чувствую себя хорошо, хотя мое представление о хорошем самочувствии за последние годы существенно изменилось. Мне гораздо лучше, чем утром, когда я, лишь открыв глаза, думал только о поражении. Вполне возможно, я смогу победить. Конечно, завтра за это придется расплачиваться жестокой болью, но сейчас я столь же не склонен думать о дне завтрашнем, как и о дне вчерашнем.
Вернувшись в раздевалку, стягиваю с себя пропотевшую одежду и бегу в душ. Это мой третий душ за день - короткий, деловой. Нет времени настраивать себя на бой, нет времени плакать. Я натягиваю влажные шорты и футболку и направляюсь в тренировочную комнату. Снова пью коктейль Джила - как можно больше, сколько способен вместить: уже половина седьмого, до матча осталось меньше часа.
Над массажным столом работает телевизор, и я пытаюсь посмотреть новости. Нет, не могу! Иду в офис и наблюдаю за тем, как работают многочисленные клерки и их ассистенты. Все вокруг заняты, ни у кого нет времени на разговоры. Я выхожу через маленькую дверь. Штефани с детьми уже здесь. Сейчас они на небольшой спортивной площадке позади моей раздевалки. Джаден и Джаз катаются с пластиковой горки. Я знаю, Штефани рада, что дети здесь: они позволяют ей отвлечься. Она волнуется больше, чем я, и даже как будто сердится: "Скорее бы уже начинали, что ли!" Мне нравится, как жена настраивается на бой.
- Несколько минут я болтаю с ней и детьми, однако не слышу ни единого сказанного ими слова. Мои мысли уже далеко. Штефани замечает это - нет, скорее чувствует. Она не смогла бы победить в двадцати двух турнирах Большого шлема, не будь у нее столь потрясающей интуиции. Кроме того, она помнит, какой сама была накануне матчей. Штефи отправляет меня обратно в раздевалку: "Иди. Мы побудем здесь. Делай свое дело".
Она не будет смотреть матч с нижних трибун: для нее это слишком близко. Она сядет наверху, на VIP-трибуне, то вскакивая на ноги, то молясь, то зажмуриваясь от страха.