Мы пошли в мою машину, и я вставил в проигрыватель диск с песнями новой звезды - канадки Селин Дион. Барбра слушала внимательно, покусывая большой палец. Я знал, о чем она думает: "Я могу сделать это!" Она уже видела себя вновь на сцене. Я чувствовал, что смог ей помочь.
Ощущение собственного лицемерия достигло апогея, когда Барбра в конце концов все же решилась выйти на сцену. Я сидел в первом ряду, надвинув черную бейсболку на глаза. У меня опять начались проблемы с париком, и я боялся, что люди заметят это и пойдут разговоры. Тем вечером я был не просто лицемером, но еще и рабом своих страхов.
Мы с Барброй смеемся над тем, сколько изумления и возмущения вызывают наши с ней встречи. Мы оба решили, что могли бы стать идеальной парой, - и что с того, что она на двадцать восемь лет старше? Мы прекрасно понимаем друг друга, а публичное осуждение лишь добавляет нашей связи остроты. Так она приобретает привкус запретности, нарушения табу, - еще один штрих к моему вечному бунтарству. Встречаться с Барброй Стрейзанд - то же самое, что носить одежду цвета "горячая лава".
Однако, если я устал или в дурном настроении, как, к примеру, на Уимблдоне, язвительность публики может меня больно ранить. Барбра невольно сыграла на руку злопыхателям, заявив какому-то журналисту, что я - мастер дзен. На следующий день газеты наперебой упражнялись с этими словами. Я слышу их регулярно, они заменили печально знаменитое "Имидж - все!". Честно говоря, я совершенно не понял массового интереса к этой фразе, быть может, потому, что до сих пор не знаю, кто такой "мастер дзен". Могу лишь предположить, что это не так уж плохо, ведь Барбра не скажет плохого о своем дуге.
КОГДА Я НЕ РАЗМЫШЛЯЮ О БАРБРЕ, не интересуюсь газетами и телевидением, я думаю лишь о главной задаче - Уимблдоне 1993 года. После Карбахера я обыгрываю португальца Жоао Кунью Сильву, австралийца Патрика Рафтера и голландца Рихарда Крайчека. И вот я в четвертьфинале, мне предстоит встретиться с Питом. Старина Пит… Пытаюсь понять, сможет ли мое запястье выдержать его подачу, которая прибавила в силе. Однако у Пита - свои боли и травмы. У него проблемы с плечом, это ослабляет его игру. По крайней мере так говорят. Невозможно угадать, чем удивит Пит в игре со мной. Он выигрывает первый сет быстрее, чем я одевался перед матчем. Второй сет он тоже оставляет за собой.
Смотрю на свою ложу: там сидит Барбра, вокруг нее сверкают вспышки фотоаппаратов. Действительно ли это моя жизнь?..
В начале третьего сета Пит резко сбавляет. У меня, напротив, открывается второе дыхание. Я выигрываю этот сет, а затем и четвертый. Колесо фортуны поворачивается в мою сторону. Я вижу на лице Пита гримасу страха. Мы оба устали, оставив за собой по два сета каждый, и неуверенность наползает на лицо моего соперника, словно длинные вечерние тени на траву Уимблдона. Впервые не я, а Пит кричит и проклинает себя.
В пятом раунде он морщится от боли, потирая плечо, и подзывает тренера. Во время паузы, пока мой соперник окружен врачами, говорю себе, что этот матч - мой. Две подряд победы на Уимблдоне - что может быть лучше? Посмотрим, что тогда запоют таблоиды. И что скажу им я. К примеру: "Ну, и как вам теперь Король гамбургеров?"
Однако, когда мы возвращаемся к игре, Пит - совсем другой человек. Он не просто восстановил силы и получил необходимую помощь - он полностью изменился. Сбросил с себя охваченного сомнениями Пита, будто змея - старую кожу. И теперь расправляется со мной. При счете 5–4 в свою пользу он начинает десятый гейм этого сета, выигрывая с одного удара три подачи подряд. Удары даже звучат по-новому, словно пушки Гражданской войны. Тройной матч-пойнт.
И вот Пит уже идет вдоль сетки, протягивая руку и празднуя победу. Его рукопожатие доставляет мне физическую боль. И поврежденное запястье тут совсем ни при чем.
ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ после этого матча я вновь оказываюсь в своей холостяцкой берлоге, пытаясь не думать о теннисе в течение семи дней. Мне нужен перерыв. У меня болит сердце и запястье, ноют от усталости кости. Мне нужна неделя покоя, в течение которой я буду просто тихо сидеть дома. Без боли, без драм, без подач, без таблоидов, без певиц, без матч-пойнтов. Я выпиваю первую чашку кофе и проглядываю USA Today. Внезапно мне бросается в глаза мое имя в одном из заголовков: "Боллетьери расстается с Агасси". Ник рассказывает журналисту о том, что порвал со мной. Он хочет проводить больше времени с семьей. Мы были вместе десять лет, и вот теперь он не нашел лучшего способа дать мне знать о своем уходе. Он даже не оставил в моем кресле плюшевую панду.
Несколько минут спустя курьер FedEx доставляет конверт с письмом от Ника. В нем лишь то, что я уже прочел в газетной статье. Я перечитал его несколько десятков раз, прежде чем бросить в мусор. Подхожу к зеркалу. Нельзя сказать, что я чувствую себя плохо, я вообще ничего не чувствую, разве что оцепенение. Будто кортизон, вколотый в запястье, растекся по моей душе.
Я еду к Джилу, и мы с ним сидим в тренажерном зале. Он слушает, злится и негодует вместе со мной.
- Похоже, расставание с Андре - это тенденция сезона, - резюмирую я. - Сначала Венди, теперь Ник.
Моя свита тает быстрее, чем моя шевелюра.
ХОТЯ В ЭТОМ ТЕПЕРЬ НЕТ НИКАКОГО СМЫСЛА, я все же хочу вновь выйти на корт. Жажду испытать боль, которую мне дает лишь теннис.
Но не физическую боль. Кортизон уже не действует, и ансамбль игл и ржавых лезвий в моем запястье звучит в полную силу. Иду к врачу, который настаивает на хирургическом вмешательстве. Еще один эскулап утверждает, что нужно лишь отдохнуть подольше. Это предложение нравится мне больше, но, ступив на корт после четырех недель отдыха, при первом же взмахе ракеткой понимаю: без хирурга не обойтись.
Честно говоря, я не доверяю хирургам. Я вообще нечасто доверяю людям, и особенно невыносима для меня мысль о том, чтобы довериться незнакомцу, ведь он некоторое время будет полностью меня контролировать. Я вздрагиваю, представляя, как буду лежать на столе без сознания, пока кто-то будет полосовать кисть, которой я зарабатываю себе на жизнь. А если он чем-то расстроен? Или сегодня просто не в настроении? Я часто наблюдаю подобное на корте, чаще всего - в собственном исполнении. Я вхожу в десятку лучших теннисистов мира, но порой меня можно принять за любителя. Что, если хирург окажется эдаким Андре Агасси от медицины? Если у него сегодня не ладится игра? Если он пьян или под кайфом?
Я прошу Джила оставаться в операционной на всем протяжении процедуры. Хочу, чтобы он был часовым, наблюдателем, заслоном, свидетелем - другими словами, тем, чем он был для меня всегда. Чтобы он оставался на посту. Разница лишь в том, что в этот раз ему придется надеть халат и маску.
Джил хмурится и качает головой. Он не уверен, что сможет это выдержать.
У Джила есть несколько милых, подкупающих слабостей, взять хотя бы его страх перед солнцем. Но самая, на мой взгляд, очаровательная из них - это страх перед медицинскими процедурами. Он не переносит вида игл, а перед прививкой от гриппа его трясет крупная дрожь.
Однако ради меня Джил готов взять себя в руки.
- Как-нибудь переживу, - обещает он.
- Я твой должник, - благодарю я.
- Брось, какие долги между нами?
19 декабря 1993 года мы с Джилом, прилетев в Санта-Барбару, отправляемся прямо в больницу. Пока вокруг порхают медсестры, готовя меня к операции, признаюсь Джилу: я так нервничаю, что могу упасть в обморок.
- Тогда им не придется давать тебе наркоз.
- Джил, моя карьера может на этом закончиться.
- Нет.
- А если да? Что я тогда буду делать?
На нос и рот ложится маска. Мне велят глубоко дышать. Веки тяжелеют. Я пытаюсь не закрывать глаза, сражаясь за остаток контроль над собой. Не уходи, Джил. Не оставляй меня. Я смотрю в его черные глаза, не мигая глядящие из-под хирургической маски. Джил здесь, говорю я себе. Джил следит, он на посту. Все будет хорошо. Я разрешаю себе закрыть глаза и тут же уплываю в туман, а долю секунды спустя уже просыпаюсь и вижу, как надо мной склоняется Джил.
- С запястьем все оказалось хуже, чем они думали, - произносит он. - Гораздо хуже. Но они все почистили, Андре, так что мы можем надеяться на лучшее.
Я ОБОСНОВАЛСЯ на своем зеленом диване с шелковой обивкой, набитом пухом: пульт от телевизора в одной руке, телефонная трубка - в другой. Хирург велел несколько дней держать запястье приподнятым, так что я устроил его на большой, высокой подушке. Я принимаю сильные болеутоляющие таблетки, и все же чувствую себя раненым, разбитым, уязвимым. Но по крайней мере мне есть чем отвлечься. Это женщина. Линди, подруга жены Кенни Джи.
С Кенни Джи меня познакомил Майкл Болтон, с которым мы, в свою очередь, встретились на Кубке Дэвиса. Мы жили в одном отеле. И вот теперь Линди вынырнула из небытия, позвонив и сообщив, что встретила прекрасную женщину.
- Я люблю все прекрасное.
- Думаю, вы друг другу понравитесь.
- Почему?
- Она красива, умна, утонченна и с чувством юмора.
- Не думаю, что что-нибудь получится. Я еще не отошел от расставания с Венди. И потом, я не люблю легких побед.
- Эта легкая победа тебе понравится. Ее зовут Брук Шилдс.
- Я о ней слышал.
- Андре!
- Я подумаю. Оставь мне ее телефон.
- Ты не сможешь ей позвонить. Она сейчас в Южной Африке, снимается в кино.
- У нее должен быть телефон.
- Нет. Она сейчас в какой-то дикой местности. В палатке или в хижине, где-то в дебрях. С ней можно связаться только по факсу.
Она дает мне номер факса Брук и просит оставить мой. Но у меня нет факса: это, кажется, единственный гаджет, которого не найти в моем доме. Поэтому я даю номер факса Фили.
Перед самой операцией Фили звонит мне:
- Для тебя тут факс.
- От Брук Шилдс?
Так все и началось. Я отправлял и получал факсы, переписываясь через многие километры с женщиной, которую никогда не видел. За странным началом знакомства последовало еще более удивительное продолжение. Наше общение текло необычайно медленно, но это устраивало и меня, и ее: нам некуда было спешить. Зато громадное расстояние быстро усыпило бдительность обоих. За несколько факсов мы перешли от невинного флирта к обсуждению самых сокровенных тайн друг друга. Наши послания стали сначала по-настоящему любовными, а затем и интимными. Мне казалось, что женщина, с которой я еще ни разу не виделся, уже стала моей постоянной подружкой.
Я совсем перестал звонить Барбре.
Лишенному подвижности, с забинтованной кистью, заботливо уложенной на подушку, мне больше ничего не оставалось делать, кроме как постоянно обдумывать факсы для Брук. Время от времени меня навещал Джил, он даже помог набросать черновики нескольких посланий. Меня пугало то, что Брук закончила Принстон, получив степень по французской литературе, тогда как я вылетел из девятого класса школы. Джил отметал подобные страхи, вселяя уверенность.
- Не волнуйся о том, понравишься ли ты ей, - убеждал он меня. - Волнуйся лучше о том, понравится ли она тебе.
- Да, - соглашался я. - Ты прав.
Я попросил его принести мне из проката фильмы, в которых снималась Брук, и мы устроили кинофестиваль на двоих. Нажарили поп-корна, приглушили свет, и Джил поставит первый фильм - "Голубая лагуна". В нем Шилдс предстала передо мной юной русалкой, которую вместе с каким-то мальчишкой кораблекрушение выбросило на берег райского острова. Эдакий пересказ истории Адама и Евы. Мы прокручивали пленку взад и вперед, останавливали ее на избранных кадрах, споря о том, мой ли она типаж.
- Неплохо, - заключил наконец Джил. - Совсем неплохо. Явно стоит послать еще один факс.
Ухаживание посредством факса шло много недель - до тех пор, пока Брук не прислала коротенькое сообщение о том, что съемки закончены и она возвращается в США. Прилетает в Лос-Анджелес через две недели.
По случайному совпадению я тоже должен быть в Лос-Анджелесе - через день после ее прилета. Мне предстоит интервью с Джимом Роумом.
В ПЕРВЫЙ РАЗ мы решили встретиться у нее дома. Я еду к ней прямо из студии, не успев смыть плотный слой грима после съемок с Роумом. Она порывисто открывает дверь. Брук выглядит как настоящая кинозвезда в своем летящем шарфике, обмотанном вокруг шеи. Никакого грима (по крайней мере гораздо меньше, чем на мне). А вот ее короткая стрижка меня неприятно поражает: ведь я всю дорогу представлял ее с длинными, струящимися волосами.
- Я их обрезала для роли, - говорит она.
- Для какой? Пацанки в фильме "Плохие новости для "Медведей""?
Откуда ни возьмись появляется ее мама. Мы вежливо здороваемся. Она ведет себя радушно, однако чувствуется, что напряжена. Инстинктивно понимаю: что бы ни случилось, мы с этой женщиной никогда не найдем общего языка.
Я везу Брук ужинать. По дороге интересуюсь:
- Ты живешь с мамой?
- Да. То есть нет. Не совсем. У нас все сложно.
- С родителями всегда так.
Мы едем в Pasta Maria, небольшой итальянский ресторанчик в Сан-Винсенте. Я прошу посадить нас в дальний угол, чтобы мы могли побыть одни. Очень скоро я забываю о матери Брук, о короткой стрижке и вообще обо всем. У Брук замечательное самообладание, она обаятельна, и у нее чудесное чувство юмора. Мы хохочем, когда подошедший к столику официант спрашивает:
- Девушки, вы уже посмотрели меню?
- Кажется, пора стричься, - говорю я.
Я спрашиваю, что за фильм, в котором она снималась в Африке. Нравится ли ей профессия актрисы? В ответ Брук начинает увлеченно рассказывать о том, в какие приключения приходится попадать на съемках, об удовольствии работать с талантливыми актерами и режиссерами. Я поражаюсь: она - полная противоположность Венди, вечно не знавшей, чего хочет. Брук видит свои мечты воочию и описывает их во всех подробностях, даже если пока не знает, как воплотить их в жизнь. Пятью годами старше меня, она опытнее, мудрее, но при этом ее окружает аура невинности и беспомощности, так что хочется немедленно взять ее под защиту. Она будит моего внутреннего Джила - часть меня, о существовании которой я и не подозревал.
Мы говорим о том же, о чем писали в своих факсах, но теперь, при личной встрече, над тарелками со спагетти, все звучит гораздо интимнее. В беседу вступают подтекст, язык тела, феромоны. Она смешит меня и с удовольствием хохочет сама. У нее прелестный смех. Как во время операции на запястье, три часа пролетают в одну секунду.
Брук очень мило беспокоится о моей руке, рассматривает розовый шрам длиной в три сантиметра, касаясь его и задавая вопросы. Она сочувствует мне, ведь сейчас ее тоже изучают хирурги, ей предстоит операция на обеих ногах. После многих лет занятий танцами у Брук деформированы пальцы ног, так что доктора собираются ломать их и собирать заново. Рассказываю, как Джил охранял меня во время операции, и она шутливо спрашивает, нельзя ли одолжить у меня Джила.
Оказывается, несмотря на такие, казалось бы, разные биографии, мы начинали совершенно одинаково. Брук знает, что такое расти с жестким, настырным, амбициозным родителем. Ее мать стала ее менеджером, когда Брук было всего одиннадцать месяцев. Только, в отличие от моего отца, ее мать по-прежнему на этой должности. Сейчас дела идут из рук вон плохо, карьера Брук катится под гору. Тот африканский фильм был первой большой работой за долгое время. Она снимается в рекламе кофе в Европе, только чтобы выплачивать кредит за дом. Она говорит со мной столь откровенно, как будто мы знакомы десятилетия. И дело не только в том, что мы уже знаем друг друга благодаря переписке по факсу. Она такая и есть - всегда естественная и открытая. Хотел бы я быть хотя бы наполовину таким открытым. Я не могу столь же откровенно рассказывать ей о своих бедах и терзаниях, но все же признаюсь, что ненавижу теннис. Она смеется:
- На самом деле ты его совсем не ненавидишь.
- Нет, ненавижу.
- Вряд ли ты говоришь это искренне.
- Честное слово! Я его ненавижу всей душой.
Мы беседуем о путешествиях, любимых блюдах, музыке и кино. Мы сходимся во мнениях о недавно вышедшем фильме "Страна теней" - картине о жизни британского писателя Клайва Льюиса. Этот фильм задел сентиментальную струну в моей душе, признаюсь я Брук. Особенно та часть, что повествует об отношениях Льюиса с братом. Это была сторона его жизни, скрытая от посторонних глаз. В ней его страх перед рискованным шагом и боль его любви. Лишь потом одна смелая женщина заставляет его понять, что эта боль - лишь цена человечности и ее, безусловно, стоит заплатить. В конце фильма Льюис говорит своим студентам: "Боль - это громкоговоритель, с помощью которого Господь пробуждает оглохший мир… Мы подобны глыбам камня, и удары его долота, столь болезненные, на самом деле делают нас лучше". Мы с Перри смотрели этот фильм дважды, говорю я ей, и выучили его чуть ли не наизусть. Я тронут тем, что Брук тоже любит "Страну теней", а когда я узнаю, что она к тому же прочла Льюиса, меня охватывает благоговейный трепет.
Уже глубоко заполночь, наши кофейные чашки давно пусты. Мы больше не можем игнорировать нетерпеливые взгляды официантов и владельца заведения. Пора идти. Я отвожу Брук домой. Пока мы стоим на тротуаре напротив ее дома, меня не покидает ощущение, что ее мать наблюдает за нами сквозь занавески из окна верхнего этажа. Я целомудренно целую Брук и прошу разрешения как-нибудь еще позвонить ей.
- Звони, я буду рада.
Разворачиваюсь, чтобы идти к машине, и тут Брук замечает на моих джинсах дыру, чуть ниже поясницы. Она быстро просовывает туда палец и легонько царапает копчик, хитро улыбается - и убегает в дом.
Еду на взятом в аренду авто по бульвару Сансет. Я собирался улететь в Вегас, не ожидая, что свидание окажется столь удачным и продлится так долго. Теперь уже слишком поздно, не успеваю ни на один рейс. Решаю переночевать в первом попавшемся отеле. Им оказывается Holiday Inn, знававший лучшие времена. Десять минут спустя лежу в постели в пропахшей плесенью комнате на втором этаже, слушая, как машины пролетают по бульвару Сансет и шоссе 405. Вспоминаю наше свидание и пытаюсь разобраться в нем, понять, что оно для меня значило. Веки тяжелеют, но я пытаюсь бороться со сном, как всегда, не желая терять контроль над собой: ведь потеря контроля оборачивается обычно отсутствием выбора.
15
НАШЕ ТРЕТЬЕ СВИДАНИЕ С БРУК ПРОХОДИТ накануне ее операции на ногах. Мы сидим в гостиной на первом этаже ее манхэттенского особняка. Мы целуемся, дело заходит все дальше, но, прежде чем все случится, я должен сказать ей правду про свои волосы.
Она чувствует, что меня что-то гнетет:
- Что-то не так?
- Нет, все в порядке.
- Скажи мне.
- Я кое в чем тебя обманывал.
Мы лежим на диване. Я сажусь, бью кулаком в подушку, глубоко вдыхаю. В поисках правильных слов разглядываю стены. На них висят африканские маски - лысые, с прорезями вместо глаз. Они выглядят зловеще и вместе с тем смутно знакомо.
- Так что случилось, Андре?
Мне нелегко в этом признаться. Брук… Понимаешь, я давно начал лысеть, и я ношу накладку, чтобы скрыть лысину.
Я беру ее за руку и кладу ее ладонь на свой парик. Она улыбается:
- Я так и думала.
- Правда?
- Нетрудно догадаться.