Брук тем временем решительно гонится за собственным Граалем. Она имеет успех на Бродвее, но ей хочется большего. Гораздо большего. Ее стремление к успеху - словно голод, который ничем не утолить. Она хочет новых ярких ролей. Но с предложениями пока негусто, и я пытаюсь ей помочь. Объясняю, что публика по-настоящему еще не знает ее, а лишь думает, что знает. С подобной проблемой мне тоже приходилось сталкиваться. Кое-кто считает ее моделью, другие - актрисой. Брук необходимо доработать свой имидж. Я прошу Перри подумать над тем, как можно поспособствовать карьере Брук. Довольно скоро у него появляется готовый план действий. Перри уверен: будущее Брук связано с телевидением. Что ей нужно, так это сняться в хорошем сериале. Вскоре Брук уже вовсю занята прочтением сценарртев и поиском проектов, в которых могла бы блеснуть.
Перед началом Открытого чемпионата Франции 1995 года мы с Брук отправляемся на несколько дней на Фишер-Айленд. Нам обоим нужно отдохнуть и отоспаться. Увы, у меня не выходит ни первое, ни второе.
Я не могу отделаться от мыслей о Париже. По ночам лежу в постели, натянутый, как струна, мысленно рисуя на потолке схемы грядущих матчей.
В самолете, уносящем нас в Париж, продолжаю упорно думать о предстоящем турнире, несмотря на присутствие Брук. Сейчас у нее нет работы, так что она смогла полететь со мной.
- Наше первое путешествие в Париж, - Брук нежно целует меня.
- Да, - отвечаю я, погладив ее по руке.
Как объяснить ей, что мы летим совсем не в увеселительное путешествие? Что оно не имеет никакого отношения к нашим чувствам?
Мы останавливаемся в отеле Raphael неподалеку от Триумфальной арки. Брук приходит в восторг от старого скрипучего лифта с металлической дверью, которую приходится закрывать вручную. Мне нравится маленький бар в холле, где на столиках стоят зажженные свечи. Номера тоже небольшие, к тому же ни в одном нет телевизора, это приводит Брэда прямо-таки в ужас. Через несколько минут он уже переезжает из этого отеля в другой, более современный.
Брук говорит по-французски, так что с ней я получаю шанс лучше узнать Париж. Мне нравится бродить по городу без страха заблудиться: ведь Брук, если нужно, будет моей переводчицей. Я рассказываю ей о нашем с Фили первом визите в Париж, о Лувре и картине, так поразившей нас обоих. Она, заинтригованная, просит как можно скорее показать ей это полотно.
- В другой раз, - обещаю я.
Мы едим в модных ресторанах, гуляем по дальним парижским предместьям, куда я ни за что не рискнул бы отправиться в одиночку. Некоторые места кажутся мне очаровательными, но, как правило, эти прогулки оставляют меня безучастным: не хочу мысленно отвлекаться от турнира. Владелец одного из кафе приглашает нас вниз, в старинный винный погреб - пропахший плесенью средневековый склеп, где сложены покрытые пылью винные бутылки. Одну он передает Брук, та вглядывается в этикетку: на ней стоит дата - 1787. Она покачивает бутылку нежно, словно младенца, затем передает мне, пораженная.
- Я этого не понимаю, - шепчу я. - Бутылка. Пыльная. И что?
Она смотрит на меня раздраженно, будто хочет разбить ее о мою голову.
Этим же вечером мы с ней гуляем по набережной Сены. Сегодня ее тридцатый день рождения. Мы останавливаемся у каменных ступеней, ведущих к воде. Здесь я дарю ей свой подарок - бриллиантовый браслет с теннисными мотивами. Брук смеется, когда я надеваю его ей на запястье и пытаюсь застегнуть, возясь с застежкой. Мы восторгаемся тем, как играет лунный свет в его гранях. И тут за спиной Брук появляется шатающаяся фигура: нетрезвый француз прямо со ступеней неподалеку от нас пускает в воду мощную, упругую струю мочи. Обычно я не верю в предзнаменования, но эта картина кажется мне предвещающей недоброе. Увы, пока я не знаю, относится ли оно к чемпионату или к моим отношениям с Брук.
Наконец, начинается турнир. Я выигрываю первые четыре матча, не потеряв ни одного сета. Журналисты и комментаторы видят, что моя манера игры изменилась. Я стал сильнее, больше концентрируюсь на игре. Но отчетливее всего это видят другие игроки. Я всегда замечал, с каким молчаливым пиететом относятся теннисисты к сильнейшему среди них, как они бессловесно выделяют в своей среде того, кто, вероятнее всего, станет победителем. Именно так, впервые в карьере, здесь относятся ко мне. Я чувствую, как смотрят на меня в раздевалке. Изучают каждый мой шаг, малейшее движение, даже то, как укладываю вещи в спортивную сумку. Спортсмены поспешно отходят с моего пути, с готовностью уступают стол в раздевалке. Я чувствую, что уважение ко мне выросло на порядок; и хотя стараюсь не принимать это всерьез, невольно испытываю жгучую радость. Приятно, что так относятся ко мне, а не к кому-либо другому.
Брук, однако, не замечает никаких перемен, относится ко мне по-прежнему. Ночью я сижу в номере, глядя в окно на город и чувствуя себя одиноким орлом на скале. А Брук продолжает болтать о "Бриолине", о Париже, о том, что такой-то сказал про то-то и то-то. Она не представляет всего объема работы, проделанного мной в зале у Джила, не понимает, скольких испытаний и жертв, какого уровня концентрации потребовала моя нынешняя уверенность в себе - и в достижимости поставленной грандиозной цели. Она даже не пытается понять. Ей гораздо интереснее, куда мы пойдем ужинать в следующий раз, в какой винный погреб заглянем. Она считает само собой разумеющейся мою будущую победу; хочет, чтобы я разделался со своими делами поскорее и мы наконец-то смогли как следует развлечься. С ее стороны это даже не эгоизм - лишь ошибочное убеждение, что победа естественна, а поражение - ненормально.
В четвертьфинале я встречаюсь с россиянином Кафельниковым, сравнившим меня когда-то с Иисусом. Я ухмыляюсь, глядя на него через сетку: парень, Иисус собирается выпороть тебя автомобильной антенной! Я знаю, что могу победить Кафельникова. Он тоже знает. Все это написано у нас на лицах. Но в начале первого сета, рванувшись за мячом, чувствую, как что-то рвется внутри. Сгибающая мышца бедра. Я стараюсь не обращать на нее внимания, делаю вид, что ничего не случилось, что у меня вообще нет бедра, - и все же оно есть и посылает волны боли вдоль всей ноги.
Я не могу наклоняться. Зову тренера, который дает мне две таблетки аспирина и сообщает, что ничего поделать нельзя. Когда он говорит это, глаза у него становятся размером с фишки для покера.
Проигрываю первый сет. Затем второй. В третьем втягиваю соперника в долгий обмен ударами. Я веду 4–1, публика подбадривает меня криками: "Вперед, Агасси!" Но с каждой минутой я двигаюсь все хуже. Кафельников выигрывает третий сет на тай-брейке. Я чувствую, как слабеют колени. Еще одна русская трагедия. Прощай, Грааль! Ухожу с корта, даже не собрав ракетки.
На самом деле проверкой моих сил должен был стать отнюдь не матч с Кафельниковым. Напротив меня должен был стоять Мустер, любитель потрепать волосы, непревзойденный мастер грунтовых кортов. Конечно, даже если бы я победил Кафельникова, вполне возможно, мне пришлось бы играть против Мустера, хромая на одну ногу. Однако я пообещал никогда не проигрывать Мустеру и собирался сдержать слово. Я уверен: у меня были шансы. Более того: кто бы ни стоял по другую сторону сетки, я мог бы дать ему грандиозный бой. Поэтому, покидая Париж, чувствую себя обманутым. Это был мой последний шанс. Никогда больше я не прилечу в Париж столь сильным и юным. Никогда мое появление не вызовет благоговейный страх в раздевалке.
Я упустил блестящий шанс выиграть четыре Больших шлема.
Брук улетела домой раньше, и мы возвращаемся вдвоем с Джилом. Он спокойно рассуждает о том, как мы будем лечить пострадавшую мышцу бедра, как восстановимся после последних событий и начнем готовиться к предстоящему сезону на травяных кортах.
Мы проводим неделю в Вегасе бездельничая: смотрим кино и ждем, пока заживет бедро. Магнитно-резонансное исследование показало, что повреждение не фатально: мне нужен холод и покой.
Летим в Англию. На Уимблдоне 1995 года я посеян первым номером: ведь в мировой классификации все еще числюсь на первом месте. Болельщики приветствуют меня с радостным ликованием, ничуть не соответствующим моему настроению. Представители компании Nike приехали сюда заранее и вовсю нагнетали ажиотаж, продавая на всех углах "Наборы Агасси": накладные бачки и остроконечные усики, как у злодея Фу Манчу из старого фильма, и банданы. Я всякий раз поражаюсь, встречая парней, которые стремятся быть похожими на меня, а когда набор примеряют девушки, получается и вовсе форменный сюрреализм. Девушки с бачками и усиками - это зрелище почти способно вызвать у меня улыбку. Почти.
Каждый день идет дождь, но болельщики все равно собираются на стадионе. Они бросают вызов дождю и холоду, терпеливо выстаивают очередь, тянущуюся по всей Черч-роад, - только ради любви к теннису. Мне хочется постоять с ними, порасспрашивать и, в конце концов, понять: за что они его так любят? Интересно, как это - испытывать подобную страсть к игре. Кроме того, мне любопытно, переживут ли дождь все эти многочисленные фальшивые усики или развалятся на куски, как мой старый парик?
Я легко выигрываю два первых матча, затем обыгрываю Уитона в четырех сетах. Как раз в этот день сенсацией становится поведение Таранго: проиграв матч, он затеял драку с судьей, а затем и жена Таранго ударила судью по лицу. Это один из грандиознейших скандалов в истории Уимблдона. И вот теперь, вместо Таранго, я встречаюсь с Александром Мронцем из Германии. Журналисты спрашивают, кого из этих двух соперников я бы предпочел, и мне ужасно хочется рассказать им, как Таранго обманул когда-то меня, восьмилетнего. Но я молчу. Не хочу публичного скандала с Таранго и боюсь вступать в конфликт с его женой. Так что отвечаю дипломатично: мне все равно, с кем играть, хотя Таранго, конечно же, более опасный соперник.
Легко обыгрываю Мронца в трех сетах.
В полуфинале встречаюсь с Беккером. Из восьми наших последних встреч я не проиграл ни одной. Пит уже в финале, поджидает победителя в матче Агасси - Беккер, то есть меня: стало традицией, что любой турнир Большого шлема заканчивается нашим с ним противостоянием.
Я легко выигрываю у Беккера первый сет, столь же непринужденно добиваюсь преимущества во втором - 4–1. Пит, я иду. Готовься! Но тут вдруг Беккер начинает играть сильно, грубо. Он вырывает несколько очков. Пробив брешь в моей самоуверенности, пускает в ход тяжелую артиллерию. Начинает играть с задней линии - совершенно нехарактерная для него тактика - и просто-таки подавляет меня силовым превосходством. Он выигрывает подачу. Я пока впереди, 4–2, но что-то уже треснуло у меня внутри. Не в бедре - в голове. Мысли вырываются из-под контроля. Я думаю о Пите, который ждет финала. О сестре Рите, чей муж Панчо проиграл в долгой, изнурительной борьбе с раком желудка. Думаю о Беккере, которого до сих пор тренирует Ник, - он, еще более загорелый, чем обычно, с лицом цвета хорошо прожаренного стейка, смотрит на нас с высоты беккеровской ложи. Интересно, многие ли из моих секретов Ник выдал моему противнику? А рассказал ли, как я описываю его подачу? (Перед тем как ударить по мячу, Беккер высовывает язык и показывает им, словно стрелкой, в направлении удара). Я думаю о Брук, которая ходила на этой неделе за покупками в Harrods с подружкой Пита, студенткой юридического факультета Дилайной Малкей. Все эти мысли вихрем проносятся в сознании, повергая меня в пучину сомнений и тревоги. Беккер, пользуясь моментом, тут же захватывает инициативу и побеждает в четырех сетах.
Это поражение - одно из самых трагических для меня. После него я ни с кем не разговариваю. Джил, Брэд, Брук - никому из них не говорю ни слова. Я сломлен, раздавлен.
МЫ С БРУК собирались устроить каникулы - долгие, на несколько недель. Хотели отправиться в какое-нибудь уединенное место, без телефонной связи, без людей, поэтому решили арендовать остров Индиго, в двухсот сорока километрах от Нассау. После фиаско на Уимблдоне я собрался отменить отпуск, но Брук напомнила, что мы уже внесли плату за аренду острова и, по условиям договора, она в любом случае не будет возвращена.
- Ну и потом, это же рай, - добавила она. - Нам это нужно.
Я нахмурился.
Наш рай с самого начала напоминал тюрьму строгого режима. На острове - всего один дом, и в нем слишком тесно троим: Брук, мне и моей депрессии.
Брук нежится на солнце и ждет, пока я заговорю. Ее не пугает мое молчание, хотя она его и не понимает. Ее мир - это мир притворства, тогда как в моем некоторые вещи просто невозможно скрыть.
После двух дней молчания благодарю ее за терпение: теперь я вновь с ней.
- Пожалуй, пробегусь по берегу, - говорю я.
Начинаю с медленной пробежки, но вскоре перехожу к стометровым броскам на скорость. Мне уже пора думать о возвращении в форму, о восстановлении перед летним сезоном твердых покрытий.
Я ЛЕЧУ В ВАШИНГТОН на турнир, организованный компанией Legg Mason. Погода стоит удушающе жаркая. Мы с Брэдом боремся с акклиматизацией, проводим тренировки в самые жаркие дневные часы. Когда заканчиваем, вокруг собираются фанаты, выкрикивая вопросы и просьбы. Мало кто из теннисистов соглашается общаться со своими болельщиками, но я не упускаю такой возможности. Мне нравится разговаривать с ними, и потом, лучше уж болельщики, чем журналисты.
После того как я дал последний автограф, Брэд говорит, что хочет пива. Мне кажется, он что-то задумал. Я веду его в Tomb’s - бар, где мы с Перри любили проводить время, когда я навещал его во время учебы в Джорджтауне. У него неприметная дверь, за которой начинается лестница, ведущая в сырую темноту с запахом давно не мытой уборной. Кухня здесь сообщается с залом, и повара готовят прямо на глазах у публики. Может быть, в других местах это идет на пользу заведению, но только не в Tomb’s. Мы находим свободный кабинет и заказываем выпить. Брэд вне себя: здесь нет его любимого Bud Ice. С недовольным видом он заказывает обычный Bud. Я после тренировки чувствую себя прекрасно: расслабленным, полным сил. Мне удалось целых двадцать минут не вспоминать о Беккере. Но Брэд возвращает меня к мысли о нем. Достает какие-то листки из внутреннего кармана своего черного кашемирового пуловера и в возбуждении бросает их на стол:
- Беккер, - произносит он.
- Что?
- Смотри, чего он наговорил после того, как обыграл тебя на Уимблдоне.
- Какое мне дело?
- Он несет чушь.
- Какую чушь?
Брэд зачитывает вслух. Оказывается, во время послематчевой пресс-конференции Беккер жаловался, что на Уимблдоне обо мне заботятся гораздо сильнее, чем об остальных игроках. Организаторы турнира, с обидой говорит он, выпрыгивают из штанов, чтобы все мои матчи про-ходили только на центральном корте. Да и на всех остальных главных турнирах оргкомитет только что не целует меня в зад. Затем он переходит на личности. Говорит, что я считаю себя элитой тенниса, что не общаюсь с другими игроками и за это меня не любят в профессиональном сообществе. По его мнению, я слишком замкнут; быть может, если бы я был более открытым, другие игроки меня бы так не опасались.
Иными словами, он объявил мне войну.
Брэда Беккер никогда не волновал. Он называет его "сократиком" за вечные потуги казаться интеллектуалом, будучи на самом деле всего лишь фермером-переростком. Но теперь Брэд разъярен настолько, что даже здесь, за столиком в Tomb’s, не может сидеть спокойно.
- Андре, - кипятится он, - этот урод объявил нам войну. Мы с ним еще встретимся, с этим недоноском. Мы с ним схлестнемся на чемпионате США. А до тех пор будем тренироваться. Мы ему отомстим.
Я вновь перечитываю слова Беккера. Я не могу в это поверить. Да, конечно, он недолюбливает меня, но чтобы настолько!.. Опустив глаза, я обнаруживаю, что непроизвольно сжимаю и разжимаю кулак.
- Ты слышишь меня? - продолжает бушевать Брэд. - Я хочу, чтобы ты сделал этого урода!
- Считай, что он готов.
Мы чокаемся бутылками, скрепляя нашу клятву.
Более того, обещаю себе, что продолжу побеждать и после Беккера. Я просто-напросто больше не буду проигрывать. По крайней мере в ближайшем будущем. Я устал от поражений, от разочарований и от тех, кто презирает мою игру так же, как я сам.
И ВОТ ПРИХОДИТ ОНО - лето 1995 года, Лето Мести. Подгоняемый злостью, я буквально врываюсь в финал вашингтонского турнира. Сейчас мой соперник - Эдберг. Я играю гораздо лучше, но в Вашингтоне под сорок, а на чудовищной жаре все игроки равны. С самого начала матча не могу сосредоточиться, никак не войду в привычный ритм.
К счастью, Эдберг тоже не может. Я выигрываю первый сет, он - второй, в третьем я быстро захватываю лидерство - 5–2. Болельщики ликуют - по крайней мере те из них, кого еще не сразил солнечный удар. Матч несколько раз останавливают, чтобы кому-то из зрителей на трибунах могли оказать медицинскую помощь.
Выхожу на финальную подачу. И - вот оно, то, чего я опасался. У меня начинаются галлюцинации. Я не понимаю, в какой игре участвую. Может быть, это пинг-понг? Как, я должен перекидывать через сетку этот желтый ворсистый мячик? Кому? У меня стучат зубы. Я вижу, как с другой стороны сетки ко мне приближаются сразу три мяча, и бью по среднему.
Я надеюсь лишь на то, что у Эдберга - тоже галлюцинации. Вдруг он отключится раньше, чем я? Тогда я буду назван победителем. Жду, внимательно наблюдая за противником, но тут у меня сводит желудок. Эдберг выигрывает подачу.
Теперь он подает. Я прошу остановить матч, отхожу за линию и извергаю свой завтрак прямо в декоративный цветочный горшок рядом с кортом. Когда возвращаюсь к игре, Эдберг без проблем удерживает подачу.
Я вновь подаю. Мы втягиваемся в долгий и вялый обмен ударами, бессильно кладя мячи в середину корта, - будто десятилетние девочки, играющие в бадминтон. Он вновь отбирает мою подачу.
По пяти. Я роняю ракетку и, шатаясь, ухожу с корта.
Согласно неписаному правилу - хотя, возможно, где-то оно записано, - если ты уходишь с корта с ракеткой в руках, ты проиграл. Так что я оставляю ракетку на корте, чтобы дать зрителям понять: я еще вернусь. Даже в коматозном состоянии я помню о правилах тенниса, но не забываю и о законах природы. Все, что вошло в меня, на этой жаре должно выйти, и очень скоро. По дороге в раздевалку меня несколько раз тошнит. Забегаю в туалет и извергаю из себя продукты, которые ел несколько дней назад. А может, и несколько лет назад. Кажется, я впадаю в кому. Но кондиционер в раздевалке и образовавшаяся наконец пустота в желудке помогают мне вернуться к жизни.
Судья стучит в дверь:
- Андре, вас лишат очков, если вы сейчас же не вернетесь на корт.
Желудок пуст, голова кружится. Я выхожу. Отбираю у Эдберга мяч. Не спрашивайте меня - как. И вновь выхожу на финальную подачу.