20.11.1961
Сегодня сестру потянуло на воспоминания. Я к этому непричастна, я ее не провоцировала, ей самой захотелось повспоминать. Она рассказала, как ее в Крыму пытался соблазнить Бела Кун. Я никогда о нем не слышала, но оказалось, что это был очень видный большевик, венгерский еврей, которого расстреляли в конце 30-х годов. Но тогда, в самом начале 20-х, он был хозяином Крыма, по-большевистски, конечно, не "хозяином", а "председателем". Председатель Крыма товарищ Бела Кун.
– У него была огромная роскошная дача, – вспоминала сестра. – С зеркалами, картинами, коврами, камином, зимним садом и прочими элементами буржуазной роскоши. Большевики только на словах аскеты, на деле же они любят пожить шикарно. В окна было видно полосочку моря, корабли и рожи часовых, которые не то охраняли Белу от народа, не то стерегли его самого, чтобы он не удрал в Турцию или в Румынию. Меня привезли к Беле (он галантно послал за мной автомобиль, оцени!). Был накрыт шикарный стол, на котором даже икре нашлось место, это в те голоднющие годы-то! Горел камин, потому что была зима, хоть и крымская, но все равно зима, мы пили шампанское, ели (я просто жрала, потому что голодна была неимоверно), говорили об искусстве. Бела советовался со мной по поводу революционного театра, а сам так и поедал меня глазами. "Запускал глазенапа по программе", как выражается Танька. Потом мы поговорили о Пушкине, о Лермонтове, выпили еще шампанского, Бела положил свою руку мне на плечо… Должна признать, что как мужчина он был хорош – не красавец, но представительный, обходительный, интересный, и ладони у него не потели. Не выношу, когда у людей потные ладони! Так вот, от обильной еды, шампанского, тепла и понимания того, что меня сегодня не будут расстреливать (про Белу много чего рассказывали и все страшное), я настолько сомлела, что у меня не было сил сопротивляться. И желания, кажется, тоже не было. Он погладил меня по плечу и стал читать вслух Надсона. Странные предпочтения для комиссара, потому что Надсон был насквозь буржуазным, ну ладно. Потом начал говорить мне комплименты и распространяться на тему той прекрасной дружбы, которая возможна между мужчиной и женщиной в новом коммунистическом обществе… Как будто в старом капиталистическом между мужчинами и женщинами ничего не было. Но лучше бы он так долго не трепал языком, потому что в тот самый момент, когда рука его съехала с моего плеча на колено, ненадолго задержавшись на груди, в комнату ворвался усатый пучеглазый мужик в кожанке и что-то прошептал на ухо Беле. Бела извинился передо мной и ушел. Этот изверг был очень воспитанным человеком – европеец, сын нотариуса, а не какого-нибудь босяка. Другой мужик, тоже одетый в кожанку, их комиссарскую униформу, довел меня до машины и передал шоферу, который отвез меня обратно. Я ждала повторного приглашения, можно сказать, что я мечтала о нем, чтобы снова наесться досыта и выпить настоящего Moët, но Бела, должно быть, забыл обо мне в той горячке. Или решил, что я приношу неприятности. Судя по выражению его лица, которое вдруг стало похоже на жопу, пучеглазый сообщил ему плохую новость. Можно считать, что я дешево отделалась. Ой, я забыла про папиросы! Тогда все курили махорку, пополам с травой, а Бела угощал меня душистыми асмоловскими папиросами с золотым ободком! Я так жалела, что не догадалась прихватить с собой несколько пачек! Они у него лежали штабелем на десертном столике, а на нижней полке стояли бутылки. Ну разве я не дура после этого! Конечно же – дура! Совсем не умею пользоваться случаем! Окажись на моем месте Любка, она бы не уехала просто так! Она бы стала мадам Кун. И ее бы потом расстреляли за компанию с ним! Беллочка, говорю тебе как на духу, заклинаю тебя – держись подальше от высокопоставленных коммунистов! Жить с ними, все равно что жить у подножия вулкана!
Сестра говорила так серьезно, словно я знакома хотя бы с одним высокопоставленным коммунистом. Я только с Е.А. знакома, и то заочно.
21.11.1961
Сегодня мне вздумалось поинтересоваться у сестры, не желает ли она побывать в Таганроге. Меня в последнее время потянуло на родину.
– Сама не поеду и тебе не советую! – сказала сестра. – Ты только представь, как ты идешь по улицам, которые помнишь с детства, и не узнаешь их, представь, как ты подходишь к нашем дому и видишь, что в нем живут чужие люди…
Дальше она не смогла продолжать, а я не смогла слушать. Когда немного успокоились, смотрели мой альбом с фотографиями. У сестры почти не осталось семейных фотографий. Чемодан, в котором они лежали, украли в Ростове. Не исключаю, что сестра могла порвать их после отъезда родителей и брата. В глубине души (это несколько раз проявлялось намеками, отдельными словами) она считает себя "брошенной на произвол судьбы". Ее право.
22.11.1961
Судят двоих немцев, американских шпионов. Не понимаю, как здесь можно заниматься шпионажем, если даже в кругу друзей люди стараются не рассказывать ничего о своей работе и даже не называют ее. Фразы вроде "я работаю в "ящике" или "я работаю на номерном предприятии" исключают всякую возможность дальнейших расспросов. Я имею в виду не актеров, те не только сразу назовут, в каком театре они служат, но и все свои роли перечислят, я о научных работниках и конструкторах, которых много среди наших соседей и среди знакомых тоже встречаются. Сразу же, как я только приехала, сестра строго-настрого предупредила меня, что если человек не говорит о работе, то не надо о ней спрашивать. "Ты можешь интересоваться из любопытства или же решишь, что твой собеседник попросту стесняется, а тебя примут за шпионку, – сказала мне она. – Не забывай, что ты приехала из капстраны". Я приняла ее слова к сведению. А вот мне, как только узнают, откуда я приехала, задают много вопросов. Эти вопросы нередко бывают нескромными, а иногда – удивительными. Водопроводчик, который чинил нам кран, узнав, что я долгое время жила за границей, прищурился недоверчиво и спросил меня, как фамилия генерального секретаря американской компартии. Я и не знала, что в Америке есть компартия! Насладившись моим недоуменным молчанием, водопроводчик покачал головой и презрительно сказал: "Приедут из Нижнего Сволочка, а строят из себя иностранцев". Сестра очень смеялась, когда я спросила у нее, где находится Нижний Сволочок. "Рядом с Великими Жопами!" – сказала она. Только после этого я поняла доморощенный humour водопроводчика. Таких "острословов" в Таганроге называли "сухопутными моряками".
24.11.1961
– Уйти, что ли, к Завадскому? – сказала вчера сестра. – Ирина советует.
Я уже научилась различать нюансы. – "Завадский" – то это знак расположения, "Юрочка" – снисходительное, "Юрка" – недовольство. Для меня это выглядит так – "Беллочка" – "Белла!" – "Белка".
– Он ведь, если положить руку на сердце, человек неплохой, просто его иногда заносит…
А кого из нас не заносит? Сестру не заносит? "Ой, не рассказывайте мне про лепельских евреев, я сама оттуда!" – говорила в таких случаях мама. Всех заносит, только одних редко, а других по семь раз в день, и в обычные дни, и по праздникам.
– А так он добрый, может помочь человеку без всякой выгоды для себя. Однажды один из его учеников откусил нос своей любовнице…
– Откусил нос?! – ужаснулась я. – Ты рассказываешь мне пьесу?
– Я рассказываю тебе жизнь! – строго поправила сестра. – Один из студентов театрального института откусил… точнее – укусил за нос свою любовницу, причем иностранку, чешку или польку, не помню уже. Укусил до крови, ей швы накладывали. Это случилось лет десять тому назад, где, уже не помню, кажется, в ресторане. Студент приревновал свою девчонку к кому-то, и они начали ссориться. Подробностей я не помню. Обезумев от ревности, он укусил ее за нос. Прокусил до крови, хорошо еще, что не откусил совсем. Тогда его непременно осудили бы за попытку людоедства. А так – обошлось. Завадский принял личное участие в судьбе этого оболтуса, ходил к пострадавшей, просил смягчиться и не настаивать на наказании, это же телесные повреждения, за такое сажают. Ходил сам, приводил оболтуса, умолял, и, в конце концов, она уступила, не стала настаивать на наказании. Отелло остался на свободе и даже закончил институт. Но любви пришел конец…
– Еще бы! – сказала я. – Какой ужас! Как можно любить человека после такого!
– Всякое бывает, – возразила сестра. – Правда, нос на моей памяти пытались откусить всего раз.
Ощущение, что сестра надо мной подшутила, не покидало меня. Сегодня я спросила у Нины, в самом ли деле имела место подобная история. Нина подтвердила, что все это чистая правда, и даже пообещала при случае показать мне этого "оболтуса", который давно остепенился и работает "на эстраде". Меня умиляет то, как сестра и все ее окружение произносят слово "эстрада". В их тоне и снисхождение театральных актеров, и сочувствие, и некоторое отчуждение – это тоже искусство, но не классическое. Но без эстрады было бы так скучно жить. Нельзя же всю жизнь жить одной классикой.
26.11. 1961
Мне неинтересны люди, похожие на шарманки, люди, которые все время говорят одними и теми же словами на одни и те же темы. Уже при третьей встрече это начинает утомлять. Особенно нехорошо, когда такие люди есть среди соседей. С соседями приходится видеться чаще, чем с знакомыми, некоторых встречаю по два раза на дню. И всякий раз слышу la même chanson. У каждой шарманки – своя мелодия. Одна-единственная. С. жалуется на то, что ее муж "вечный неудачник". Л.А. страдает без мужчины не только духовно, но и физически (я бы на ее месте давно решила эту проблему). М.И. нахваливает Малый театр (явно надеясь, что я передам его слова сестре и ей это будет неприятно). К. жалуется на то, что муж ей изменяет, и говорит до тех пор, пока ее хмурая родственница (никак не пойму, кто она ей – старшая сестра, тетка?) не уведет ее. Л.Н. жалуется на очередного любовника. Н.В. раздражает меня бесконечным повторением одной и той же шутки, он, якобы приняв меня за сестру, назначает мне вечером свидание или говорит нечто фривольное, а потом театрально удивляется: "Ах, это вы, Изабель! Прошу прощения!" Изабель – это не по-русски и не по-французски, это parler français a la Berditchev, как говорили раньше. Сестра моя не такая. У нее есть любимые темы, но она не любит повторяться.
30.11. 1961
– К нам сегодня приезжал какой-то начальник из управления культуры, – рассказывает сестра, вернувшись из театра. – Собрали всех в зале, на сцене сделали президиум из трех болванчиков и одного начальника. Ну и невежда. Митрофанушка Митрофанович Митрофанов! Начал расспрашивать нас о наших творческих путях, вехах и достижениях. Я упомянула, что когда-то, в юности, играла итальянскую певицу в пьесе Шелдона, а он наморщил лоб и спросил: "А разве в "Школе злословия" есть итальянская певица?" И усмехнулся гаденько, давая понять, что поймал меня на лжи. Как тебе такой цимес? Он путает Шелдона с Шериданом и еще ловит меня на лжи! Мне захотелось отомстить. "Простите, – говорю, – склероз. Это я в "Короле Лире" итальянку играла". Краем глаза наблюдаю за нашими – кто губу закусил, кто сморкаться начал, а этот невежа лобик разгладил и сказал: "То-то же!" Строго так сказал, разве что пальцем не погрозил. Люди! Покажите мне итальянскую певичку в "Короле Лире"! Я на край света дойду босиком, чтобы увидеть ее! И такие люди делают вид, что руководят культурой! Его не то что к культуре, его к физкультуре подпускать нельзя – все завалит! Помню, как в Сталинграде один такой комиссар от культуры путал Гомера с Гоголем, а когда его поправляли, говорил, не смущаясь: "А, одно говно!" И такие люди учат нас репертуару и всему прочему! Если бы на сцене висело бы ружье, то я из него немедленно бы застрелилась, так тошно мне было сегодня на этом дурацком собрании!
– Почему так? – недоумеваю я. – Почему бы не руководить культурой культурным людям. Неужели Хрущев не понимает, что так будет лучше?
– Считается, что культурой может руководить любой дурак, – серьезно, не шутя, ответила сестра. – Промышленность, шахты – это серьезно, а культура – пустяки. Поэтому всех проштрафившихся из других отраслей бросают на культуру!
"Бросают на культуру" – какое оригинальное выражение. Только правильнее было бы говорить "бросают в культуру", потому что такие люди, как камень, их бросают в культуру, как в стеклянную витрину. Во всяком случае, у меня такое впечатление.
01.12.1961
Первый день зимы, моей второй зимы здесь. Дома. Смешно! Старая еврейка, родившаяся в Таганроге и изрядно поскитавшаяся по белому свету, считает своим домом Москву. Нечему удивляться, это жизнь. Моя жизнь и мой дом, к которому я неожиданно быстро привыкла. Сегодня хочется делать и говорить только хорошее. Жаль, что Nicolas уехал "на промыслы", так он называет поиски старинных предметов по деревням и маленьким городишкам. У него талант – он хороший реставратор и, кроме того, умеет находить среди всякого хлама по-настоящему интересные вещи. Очень мечтает найти нечто крайне ценное, что позволит ему уйти на покой и заняться живописью для своего удовольствия. Приходы Nicolas в отсутствие сестры из чего-то неловкого превратились в естественное. Настолько, что сестра мне говорит: "Меня не будет до полуночи, зови Своего (мне ужасно не нравится это слово, но я терплю) и радуйся". Я зову и радуюсь, ведь жизнь дана человеку на радость.
02.12.1961
– Наш царь Борис придумал "новшество", которое существовало при царе Горохе! – сердится сестра. – Спектакли-концерты, союз ежа и ужа, театра и эстрады! Кому они нужны в наше время в Москве! У нас же не фронтовой театр и не Устюжопинский академический! Зачем пускаться во все тяжкие? Зачем опошлять? Все, конечно, знают зачем! Чтобы привлечь публику! Ты знаешь, что говорила мадам Ламбракис своим девочкам?
Я молчу, жду продолжения. Откуда мне знать, что говорила владелица самого злачного заведения в Таганроге своим poulet?
– Она говорила им: "Доченьки мои милые, показывайте клиентам настоящий парижский шик, а не ваши дряблые телеса!" Шик, а не телеса! Мадам Ламбракис была умной женщиной, и заведение ее было лучшим в городе. А у нас не могут показать никакого шика, одни только дряблые телеса. Он говорит мне: "Фаиночка, вы так вкусно пели в Александре Пархоменко: "Сколько грез и надежд, ты разрушил холодной рукою, ты ушел от меня, ты ушел от меня навсегда!" А я гляжу на него и думаю – сколько же моих надежд ты разрушил, ушел бы ты навсегда, куда-нибудь подальше, в Хабаровск или Владивосток. Там же тоже есть театры. Отвечаю: "В театре я пою, если того требует роль, а от самодеятельности вашей меня увольте. Пусть вам Левушка с Володей поют. Они молодые, им простительно".
Меня беспокоит сестра. Меланхолия, вызванная кончиной П.Л., осталась позади, и это не может не радовать. Но вот возросшее стремление делать все наперекор настораживает. Как бы снова ей не остаться без театра. И приглашений на съемки нет. Было одно, в какой-то комедии, так она отказалась, даже не ознакомившись с ролью, потому что ей не понравился тон, которым разговаривал по телефону режиссер. "Мальчишка, сопляк, – негодовала она, закончив разговор. – Мы с ним не знакомы, его вообще никто не знает, как он смеет разговаривать со мной таким тоном?! Благодетель нашелся! Видала я таких благодетелей!"
А Левушка из театра – очень милый молодой человек. Мы познакомились, когда он привозил сестре какие-то бумаги, которые надо было срочно подписать. Пока сестра созванивалась с театром и уточняла детали, мы с ним пили чай. Он пытался разговаривать со мной по-французски, я притворялась, что все понимаю, хотя не понимала ничего, потому что выговор у него ужасный. Французский здесь не в почете, нынче в моде английский.
03.12. 1961
Были с сестрой у Екатерины Васильевны. Сестра называет ее "императорской балериной" и очень гордится знакомством с ней. В самом начале актерского пути Е.В. помогла ей, помогала и потом. Е.В. совсем старушка. На обратном пути (хорошая погода располагает к прогулкам) сестра рассказала, что у Е.В. был роман с тем самым фон Маннергеймом! Еще с тех пор, когда он служил в русской армии! Он был женат, но неудачно, жену не любил. "Из-за денег женился, – со знанием дела сказала сестра. – Барон – это всего лишь титул, а не состояние. Помнишь, как говорил наш отец? Я мог бы стать бароном, но не хочу, чтобы меня считали чванным голодранцем". Фон Маннергейм, по выражению сестры, был "тот еще сердцеед", менял любовниц одну за другой, но к Е.В. прикипел душой настолько, что даже приезжал за ней инкогнито после смерти Ленина, хотел увезти в Финляндию, но Е.В. отказалась уезжать.
– Такая же ненормальная, как и я, – подвела итог сестра. – Уехала, жила бы сейчас во дворце, окруженная вниманием и заботой. Но она осталась. Повторила то, что говорила в семнадцатом, что русская сцена сокровище, которым не бросаются. Ленин ей за эти слова дал все – начиная с охранных грамот, чтобы никакой революционный матрос не мог ее обидеть, и заканчивая Большим театром. Она стала первой красной примой. И, если хочешь знать мое мнение, остается ей до сих пор. Все остальные, включая Галину, ей и в подметки не годятся. Она настоящая.
Потом мы сели в такси, и, пока ехали до дома, сестра молчала. Когда же мы вышли из машины, она придержала меня, не давая войти в подъезд, и тихо сказала:
– Когда уйдут все исполины, культура рухнет. От нее останется только пыль соцреализма. Не хочу этого видеть.
Начинается Ханука. Целый год я собиралась купить подсвечник, но так и не собралась. Даже не узнала, где их здесь покупают. Ничего, праздник не в вещах, праздник в сердце.