О том, почему вблизи деревни Коптяки колчаковцам не удалось найти ни одного трупа членов царской фамилии, рассказал мне 15 мая 1964 года Родзинский.
Когда руководителям Уральского Совета утром 17 июля стало известно, где и как захоронен Николай и его семья, они пришли к выводу, что место это ненадежное и может быть обнаружено. Поэтому Юровскому и Родзинскому было дано задание укрыть трупы в другом месте. Родзинский рассказа, что когда новая команда прибыла на место и извлекла трупы из колодца, то оказалось, что холодная подземная вода смыла кровь. Перед ними лежали готовые "чудотворные мощи". Очевидно, состав воды и температура были таковы, что трупы могли бы сохраниться в этой шахте долгое время. Решили искать другое место. Это было уже 18 июля. Поехали искать более глубокие шахты, но по дороге грузовик застрял в топкой трясине. Тогда решили захоронить царскую семью прямо в этом топком месте на Коптяковской дороге. Вырыли в торфе большие ямы и перед захоронением трупы облили серной кислотой, чтобы их невозможно было узнать. Часть трупов, облив керосином, сожгли. Эта операция продолжалась до 19 июля. Затем останки сложили в яму, присыпали землей и заложили шпалами. Несколько раз проехали, следов ямы не осталось.
17 июля Уральский Совет сообщил телеграммой во ВЦИК о расстреле царя. Эта телеграмма обсуждалась на заседании 18 июля. По словам Медведева, 20 июля 1918 года Белобородов получил телеграмму от Свердлова, в которой говорилось о том, что ВЦИК признал решение о казни Романова правильным, а газета "Уральский рабочий" сообщила, что расстрелян Николай II, а его семья "укрыта в надежном месте". 19 июля газета "Известия" также напечатала, что жена и сын Николая Романова отправлены в надежное место.
В архивных материалах нет никаких указаний, почему сообщалось о расстреле только одного Николая II, однако зафиксировано, что в 1918 году архивы Уральской ЧК (весом в 16 пудов) были привезены в Москву Ермаковым и сданы в НКВД через Владимирского. Я неоднократно просил руководителей КГБ поискать эти архивы, но обнаружить их так и не удалось.
- Что вы, Александр Николаевич, у нас еще большая часть архивов времен гражданской войны до сих пор не разобрана, - сказал мне один из работников архива.
Моя записка Хрущеву была направлена 6 июня 1964 года. Через некоторое время было получено указание подготовить дополнительную записку с предложениями. Ее подписал Ильичев. Но тут подоспел октябрьский пленум ЦК, освободивший Хрущева. Интерес к расстрелу царской семьи пропал. Пистолеты я отдал в комендатуру ЦК, их долго не хотели брать. О своей записке забыл. И только в августе 1965 года, разбираясь в своем сейфе, я обнаружил все эти документы и направил их на особое хранение в Институт марксизма-ленинизма. Приведу сопроводиловку полностью.
"Toв. Поспелову П. Н.
В соответствии с поручением направляем Вам материалы за № 48534: копия записки в ЦК КПСС - на одной странице; справка о некоторых обстоятельствах, связанных с расстрелом царской семьи Романовых, - на 18 страницах; письмо в ЦК КПСС от М. М. Медведева - на 38 страницах ("Предыстория расстрела царской семьи Романовых в 1918 году"); воспоминания М. А. Медведева - на 18 страницах ("Эпизод расстрела царя Николая II и его семьи").
Зам. зав. Отделом пропаганды и агитации ЦК КПСС А. Яковлев".
Почему я решил кратко напомнить об этой трагической истории? Прежде всего потому, что в последние годы, уже при Ельцине, вновь вспыхнул интерес к обстоятельствам расстрела семьи Романовых. Время от времени сообщалось о каких-то находках. Я не хотел вмешиваться в это дело. Мне не нравилась суета, напичканная всякими спекуляциями. Но потом стали раздражать случаи, когда цитировались в качестве новых открытий отдельные пассажи из моей записки без ссылок на источник. И уж окончательно лопнуло терпение, когда я услышал по телевидению магнитофонные записи, сделанные в мае 1964 года. Они преподносились как неожиданная сенсация, но снова без ссылок. Тогда я позвонил Евгению Киселеву на НТВ, который провел встречу со мной в эфире. Я узнал там, что кто-то в архиве продает за большие деньги кусочки пленки, тщательно вырезая при этом мои вопросы Родзинскому и Никулину. Всего компания купила пленки на два часа, а я-то записал более чем на десять часов. Где остальное?
В заключение рассказа об этом преступлении власти хочу передать мое ощущение от показаний Никулина и Родзинского. Я уверен, что они говорили правду. Они расстреливали именно царскую семью. О своих действиях они говорили без восторга, но и не сожалели о содеянном. У них не было никакого смысла лгать.
Продолжая хрущевскую тему, расскажу о том, как я непосредственно соприкоснулся с октябрьским пленумом 1964 года. Еще в августе - сентябре по аппарату поползли слухи о том, что Хрущев собирается обновить Политбюро, ввести в него новых людей. Но одновременно говорили и о том, что собираются освобождать Хрущева, но в это мало верилось. Сам же Хрущев, видимо, что-то чувствовал. Где-то в сентябре 1964 года, направляясь в Европу, в Москве на один день сделал остановку президент Индонезии Сукарно - "друг Карно", как его называл Хрущев. Это был день, когда Никита Сергеевич уже считался в отпуске. Вечером в Грановитой палате был устроен обед в честь высокого гостя. Хрущев не хотел идти, поскольку было официально решено, что и на встрече, и на обеде за главного будет Николай Подгорный.
Как рассказывал мне Леонид Замятин (он оказался там для подготовки "сообщения для печати"), обед был в узком составе. Неожиданно, когда все уже сели за стол, появились Хрущев и Микоян. Хрущев сел не в центре стола, а слева от Сукарно, как бы подчеркивая, кто сегодня главный, - Подгорный. Обед шел в обычном духе подобных "мероприятий". Но к концу обеда, постучав по рюмке, взял слово Хрущев.
- Дорогой друг Карно, я сегодня уже в отпуске и завтра вылетаю в Пицунду. Зачем, сам не знаю. Но все они уверяют меня, что надо отдохнуть и полечиться. От какого недуга лечиться, тоже не знаю. Я спрашивал самого себя: ехать или не ехать? Но ведь они желают мне здоровья. Спросил врачей, и те говорят, что надо поехать недельки на две. Ну уж раз врачи говорят, то, наверное, не грех и "подлечиться". Друг Карно, скажу тебе откровенно: у нас не все разделяют то, что происходит в стране. Критикуют и меня, правда, не очень громко, но я-то знаю об этом. Ничего, приеду - все поставим на место. - Затем жестко добавил: - Я эту "центропробку" выбью. Они мой характер знают. Тормозить дела никому не дам. Вот это я и хотел сказать как отпускник…
Затем, после нескольких приветственных слов в адрес Сукарно, Хрущев пригласил его сделать остановку в Москве на обратном пути и поговорить по делам. "14 октября, когда Хрущев вернулся из Пицунды, чтобы встретить Сукарно, я снова оказался, - вспоминает Замятин, - во Внуково-2. Перед отъездом в аэропорт мне позвонил Аджубей и спросил, еду ли я на аэродром и кто будет из Политбюро встречать Сукарно. Аджубей предложил мне поехать с ним. В машине спросил меня, знаю ли я, что идет заседание в Кремле и что готовится смещение Никиты. Ответил, что первый раз слышу об этом. Аджубей прищелкнул языком и после паузы сказал: - Ты не отходи от меня на аэродроме. Я еду встречать Сукарно. Понял?
По приезде во Внуково охрана провела Аджубея в комнату Политбюро. Я остался в зале и увидел в окно Семичастного, нескольких сотрудников "девятки" и 4 автомашины. Подрулил самолет, из которого вышел Хрущев и, как потом рассказывал Семичастный, спросил его: - А где же все остальные бляди?
- Никита Сергеевич, идет заседание Президиума. Вас там ждут".
Там действительно ждали, чтобы снять Хрущева с поста Первого секретаря ЦК КПСС. В аппарате обо всем этом, я думаю, мало кто знал.
А теперь расскажу, как я сам попал в "большие забияки". К вечеру 12 октября меня пригласил к себе Суслов и начал неожиданный для меня разговор о Хрущеве. Необычность темы и характер сусловских рассуждений привели меня в некоторую растерянность. Я был в то время всего-навсего заведующим сектором, каких в ЦК было больше сотни. А Суслов - второе лицо в партии. В голове вертелась всякая ерунда. Суслов тихим, скрипучим голосом говорил, что послезавтра состоится пленум ЦК, на котором будет обсуждаться вопрос о Хрущеве. Сразу же после пленума в газете должна быть опубликована передовая статья. Суслов сказал, что мне поручается написать проект такой статьи.
Наступила пауза. Воспользовавшись ею, я спросил:
- Что может и должно быть в основе статьи?
Суслов помедлил минуту, а затем сказал:
- Побольше о волюнтаризме, нарождающемся культе, о несолидности поведения первого лица в государстве за рубежом…
И замолчал, задумался. Прошло какое-то время, для меня оно казалось бесконечным. Наконец Суслов начал рассуждать о том, что надо посмотреть, как поведет себя на пленуме Хрущев. Затем добавил:
- Вы сами знаете, что делал Хрущев, вот и пишите. Завтра я буду на работе в восемь часов утра. Текст передадите в приемную в рукописном и запечатанном виде. Ильичев в курсе дела. Всё.
На свое рабочее место я возвращался в большом смятении. Мысли путаные, какие-то суетливые… Что-то будет - ведь речь шла о творце антисталинского доклада на XX съезде, вокруг которого, не переставая, происходила политическая борьба в партии. Вернулся к себе и понял, что в отделе уже знают, что я был у Суслова. Это считалось большим событием. Начались расспросы. Но по моему озабоченному лицу, видимо, можно было понять, что речь шла не о повышении по службе.
Пошел к Ильичеву. Тот сказал с растерянной улыбкой, что это он порекомендовал меня на роль сочинителя статьи. И откровенно добавил, что ничем помочь мне не может, ибо не собирается выступать на пленуме против Хрущева. Я окончательно скис, поскольку уважительно относился к Леониду Федоровичу.
Решил поехать домой, лечь спать, завел будильник на 3 часа утра, проснулся раньше и сел за стол. Слова не шли, логика ускользала, формулировки получались вялыми, но все же мне удалось выдавить из себя 15 страниц. В 8 часов утра я был уже в приемной Суслова. При входе в здание ЦК мой пропуск проверяли двое - второй явно не из КГБ. На полу в раздевалке сидели военные курсанты. Дворцовый переворот шел по всем правилам.
В приемной Суслова собралось уже 5–7 человек. Молчаливая суета. Помощник Суслова Владимир Воронцов подошел ко мне и сказал, что сейчас они перепечатают написанное мной, что я, наверное, захочу еще раз посмотреть, что-то поправить. Все это делать надо в соседней комнате. Перепечатали, доработал, снова перепечатали. Отдал Воронцову. Он отпустил меня восвояси.
Пока сидел в приемной, понял, что люди с напряженными лицами, суетившиеся вокруг, готовят речь для Суслова на ту же тему. Ушел в плохом настроении, и не только потому, что не выспался. Статья не получилась. Кости без мяса. К тому же я лично продолжал стоять на позициях XX съезда, что сильно сдерживало меня в оценках, хотя меня, как и многих других, начали раздражать действия Хрущева и его окружения по созданию своего культа.
Статья о пленуме была напечатана лишь через несколько дней после его окончания. В ней мало что осталось от моего текста, хотя в докладе Суслова на пленуме я услышал несколько знакомых фраз.
…К Хрущеву можно относиться по-разному. Я уже писал о том, что он сам и его действия были крайне противоречивыми. Но и время было крайне тяжелое, какое-то рваное со всех точек зрения.
Ему досталось тяжелейшее наследство. Начало 1953 года, когда Сталин был еще живой, - это апогей самовластного безумия. Сотни тысяч людей еще пребывали в лагерях и тюрьмах "за политику". Продолжали считаться преступниками советские военнопленные, прибывшие из германских лагерей. Деревня нищенствовала. После войны совсем опустела. Каждодневно под вечер ходил по деревенской улице колхозный бригадир, как правило, инвалид. От избы к избе. И назначал взрослым работу на завтра. Шел он обреченно, ибо оставшиеся мужики, матерясь, кляли работу за "палочки", за трудодни. Дети с холщовыми сумками по колкой стерне собирали оставшиеся после уборки колоски. Но за это сажали, если кто донесет. По вечерам, когда стемнеет, ходили копать подмороженную картошку себе и скотине на корм. Я не только видел все это, но и соучаствовал в этих "преступлениях", когда жил в деревне.
Хрущев начинал хорошо. Может быть, для интеллигенции это время было только "оттепелью", но для простого народа, особенно крестьян, была весна. Пусть и ненастная, но весна. Пусть и короткая, но весна. В столовых появился бесплатный хлеб. Невероятно, ибо свежи были в памяти и военные пайки, и хлебные карточки, и очереди. Бесплатный хлеб, видимо, лучше всего иллюстрирует суть намерений Хрущева: он хотел, чтобы для людей наступил мир и достаток.
Наступило время, когда на улицах, на вокзалах, в поездах появились молчаливые люди, которые по лагерной привычке, как солженицынский Иван Денисович, берегли каждый дых, ходили подшаркивая и взахлеб курили цигарки… Отпущенные узники.
Возвращались домой целые народы. В архипелаге ГУЛАГ закрывались лагеря. Срывалась колючая проволока, рушились вышки, усыплялись сторожевые собаки, натасканные на людей.
Хрущевский большевизм избавлялся от части сталинского "приданого". Но о советском Нюрнбергском процессе за преступления против человечности власть и не помышляла.
И все же, повторяю, Никита Сергеевич был утопист. Его утопии причинили немало бед. Лучше бы он не встречался "лицом к лицу с Америкой". Познакомившись с фермерством, он почему-то укрепился в мысли, что колхозы могут достичь эффективности ферм. Хрущевское "головокружение" сосредоточилось в скупке у селян и горожан всей рогатой живности. И каждый раз, когда проваливалась его очередная затея, он лихорадочно внедрял в жизнь новую утопию, искал новую палочку-выручалочку. Подруб подсобного хозяйства - большой грех Хрущева перед крестьянином да и всем народом.
Немалый вред получился и с отменой травопольной системы. Решив, что кукуруза - ключ к решению проблемы кормов, Хрущев велел выбросить из оборота травы-предшественники и вместо них сажать ту же кукурузу. Плуг полез на луг, плуг распахивал целину, выпасы. Вскинулись пыльные бури, обмелели, заилились речки и речушки.
Духовным строителем моего отношения к Хрущеву был мой отец. Крестьянин, участник гражданской войны, беспартийный, но живо интересующийся политикой. Когда Хрущев рассказал правду о Сталине, мой отец это одобрил.
- Правильно, - сказал он и повесил на стену портрет Хрущева.
Но едва Хрущев пустился в разные эксперименты в сельском хозяйстве, отец не выдержал и начал костерить его последними словами:
- Я-то думал, он от сохи!
Хрущев явно не оправдал и надежд номенклатуры. Она роптала, когда он вернул домой и частично амнистировал тысячи политических заключенных. Публично заявив на весь свет о сталинских преступлениях против номенклатуры и возвращении к неким "ленинским нормам", он в то же время стал набрасывать на номенклатуру свою собственную узду, смещая, перемещая, отстраняя и приближая руководителей всех уровней, тем самым снова создав в "Зазеркалье" крайне нервозную обстановку.
Не имея опыта большой политики в международных делах, он чуть было не развязал третью мировую войну, спровоцировав Карибский кризис; вдрызг разругался с Мао Цзэдуном; и в довершение всего пригрозил номенклатуре, что закроет все спецраспределители и переведет аппарат на общее обслуживание через обычную торговую сеть. Радоваться было нечему.
Государственный корабль замедлил ход. Лишенные даровой рабочей силы, грозили остановиться шахты и рудники, химические заводы. Получив паспорта, из деревень побежали колхозники. Все ждали каких-то решительных действий, но получили несравненную по своему легкомыслию программу: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!" Если посчитать, то где-то к 1980 году.
XX съезд фактически подарил нам творчество многих молодых талантов - писателей, художников, музыкантов. Помолодели все. Помню упоительные вечера поэзии в Политехническом, они как бы пробивали окно в новый, свободный мир. Но помню и собрание творческой молодежи, на котором Хрущев разносил творчество "молодых". Помню и посещение Хрущевым выставки в Манеже. После разносных публикаций в печати я с приятелем пошел на эту выставку. Так и не понял, из-за чего произошел весь этот сыр-бор. Не мог взять в толк, почему картина Никонова "Геологи" - плохая, а картина Лактионова "Письмо с фронта" - хорошая.
Большой был путаник Никита Сергеевич!
Человек острого ума, он, однако, не устоял перед подхалимами, перед возвеличением своей собственной персоны. Фильм "Наш Никита Сергеевич" - оглушительная пропагандистская кампания по поводу "великого десятилетия", нанесшая авторитету Хрущева огромный ущерб.
Итак, не очень долго продержалась "оттепель". Снова в стране загудели паровозы прошлого, загрохотали барабаны, захлопали крыльями ночные птицы. Как потом и при Брежневе - во вторую половину его мертвого царствования. И аплодисменты. Самые бурные. Уж чего-чего, а аплодировать большевики научились. И народ обучили. Даже новую профессию придумали: "ответственные за энтузиазм". Куча придурков зычными голосами кричала: "Слава КПСС!" И рефреном: "Слава! Слава! Слава!" В общем, есть что вспомнить.
Быстро сбежались под хрущевскую крышу охочие до услужения люди из цеха "литтворцов", все ближе прислоняясь к выгодному авторитету. Все происходило почти в той же манере, что и сегодня. Было противно тогда, противно и сейчас. При Сталине "инженеры человеческих душ" создавали культ личности, при Хрущеве и Брежневе - авторитет руководителя, сегодня слюнявят лики дающих деньги и… ордена.
Хрущев толкнул сталинский государственный корабль в штормовое море реальной жизни, и он, этот корабль, стал терпеть крушение за крушением. Партаппаратная команда заголосила. Триумвират действительной власти, выраженной в объединенном аппарате партии и карательных органов, хозяйственного аппарата, совокупного ВПК, решил вернуть проржавевшую посудину в тихую бухту, названную потом "застоем", подобрав и соответствующего капитана - Леонида Брежнева.
Пришло время без числа.
Глава пятая
Леонид Брежнев
С 1969 года мое положение резко изменилось. Начальника по отделу пропаганды Степакова направили послом в Югославию. Вскоре раздался телефонный звонок первого помощника Брежнева Георгия Цуканова. Он поздоровался и вкрадчиво спросил:
- Ну, как теперь будем показывать деятельность Леонида Ильича?
Я, конечно, почувствовал подвох. Простой, кажется, вопрос, но содержание было "богатое". В нем - и неудовлетворение работой моего предшественника, и прощупывание моих настроений, и приглашение к разговору на эту тему. В голове замелькали варианты ответа. Остановился на очень простом, но тоже многозначительном. Я ответил:
- В соответствии с решениями ЦК.
- Ах, вот как, ну-ну.
Мало сказать, что Цуканова не удовлетворила казенность ответа. Он ждал вдохновения, энтузиазма, "новаторских" и "смелых" предложений! Я понял, хотя и не сразу, что в ЦК мне не работать. Наверное, это чувство постоянного ожидания отставки и подвигло меня к поведению, порой выглядевшему как вызов или донкихотство. Об этом расскажу дальше.