Через какое-то время меня перевели в сектор газет, о чем я и просил Ильичева. Печать, особенно ее ошибки, была, как и всегда, основной темой разговоров на разных партийных совещаниях, секретариатах. С тех пор как я себя помню в качестве журналиста и партийного работника, газеты, радио, а потом и телевидение постоянно работали в экстремальных условиях. Бесконечная череда снятий с работы, исключений из партии, выговоров, проработок, снижения тиражей в качестве наказания (тиражи определялись не подпиской, а решениями ЦК). Иногда, если "заблудившийся" редактор исправлялся и начинал вести себя дисциплинированно, его подвигали поближе к власти, что изображалось как "доверие".
Особенно противны были жалобы местных партийных руководителей. Как только появлялся острый материал, в ЦК немедленно направлялась цидуля о том, что печать извращает факты, не показывает "огромную" работу парторганизаций, "игнорирует" достижения. И каждый раз приходилось разбираться, проверять, докладывать. Все, как положено.
И когда сегодня, спустя полсотни лет, слышу от думцев, коммунистических функционеров и госчиновников разного рода претензии к печати, я с тоской думаю, что политическая культура, которую насаждали большевики, осталась на том же диком уровне, что и прежде. Как это старо и пошло. Печать душили все лидеры государства, начиная с Ленина.
Вскоре меня перевели на должность заведующего сектором. Дело было абсолютно незнакомое. Но постепенно втянулся в "информационную империю будущего". Когда перешел в новый кабинет, то увидел, что какие-то люди таскают в мою комнату свертки бумаг и складывают к стене.
- Что это? - спрашиваю.
- Тексты вчерашних радиопередач.
- Зачем они мне?
- Мы не знаем.
Позвал инструкторов сектора. Они мне объяснили, что такая практика существует с незапамятных времен. К чтению привлекаются журналисты, в основном пенсионеры, они и составляют обзоры. Время от времени эти обзоры рассылаются секретарям ЦК, а иногда выносятся на заседание Секретариата. Чаще всего заканчивалось тем, что кто-то получал выговор по партийной линии. Например, Чернышеву, заместителю председателя радиокомитета, пришлось снимать сразу семь выговоров, когда его назначали послом в Бразилию. Согласно правилам, новый посол не мог поехать за границу с партийным выговором.
Я распорядился не присылать больше эти бумаги, что вызвало большую радость у радиокомитетчиков. Скажу также, что за время моей работы в секторе никто из радиожурналистов и телевизионщиков не был наказан по партийной линии. Жесткий идеологический контроль остался, идеологический террор закончился.
Что еще добром вспоминаю из этого периода? Строительство нового телецентра "Останкино".
Дело было так. Развитие телевидения в мире шло быстрыми темпами. Наша страна отставала. Наверху понимали, что у телевидения огромное будущее, но боялись, что оно может оказаться бесконтрольным из-за возможностей спутников. Различным институтам и центрам не раз поручалось исследовать способы защиты от зарубежного спутникового телевидения. Таких способов не нашлось. Обстановка диктовала необходимость развития телевизионного вещания.
На телевидении в это время работал Леонид Максаков - прекрасный человек, талантливый строитель. Он был заместителем председателя радиокомитета. Мы доверяли друг другу. Договорились, что он подготовит примерную смету строительства нового Центра (в валюте и рублях). Когда подсчитали, то оказалось, что все это будет стоить 127 млн рублей. Пошел к Ильичеву, он был сторонник идеи строительства. Читал мою бумагу хмуро, долго ворчал, а потом сказал:
- Не дадут.
Посоветовал, однако, пойти к Устинову, который ведал оборонной промышленностью. Тот принял меня хорошо, поскольку перед этим я готовил для него по какому-то случаю доклад, который похвалил Хрущев. Показал Устинову все прикидки по строительству, он долго их изучал, а потом сказал, что такую сумму на Политбюро не утвердят, слишком велика.
- Давайте сделаем по-другому. Подготовьте проект общего решения Политбюро, без деталей, с поручением Совмину рассмотреть этот вопрос и внести предложения в ЦК. Совмин имеет право самостоятельно израсходовать на какой-либо объект до 50 миллионов рублей. А я с Косыгиным договорюсь. Лишь бы начать - будем выделять деньги частями.
Так и сделали.
Надо, пожалуй, рассказать и о возникновении "Маяка". Я в то время часто общался с Энвером Мамедовым - первым заместителем председателя Комитета по телевидению и радиовещанию. Умный и тонкий аналитик, проницательный человек, из которого ключом били идеи. Нас обоих не устраивало состояние информации. Люди предпочитали слушать иностранное радио, ибо наше гнало "сладкую жвачку" и "восторженную белиберду".
Как-то разговор зашел о второй программе радио. Туда сбрасывали все, что не годилось для первой программы. Возникла идея сделать вторую программу информационно-музыкальной: пять минут информации, двадцать пять - музыки, и так круглосуточно. Долго спорили о названии. Сошлись на "Маяке".
Но как только эта идея достигла ушей работников второго канала, забушевали страсти. Посыпались письма в ЦК. Да и в ЦК, кроме Ильичева, мало кто поддерживал эту идею - ломка была слишком крутой. Не в восторге был и Суслов, он сам работал при Сталине председателем этого комитета. Ему-то в основном и жаловались.
- Ищи дополнительные аргументы! - сказал как-то Ильичев рассерженным тоном.
В то время, как известно, существовала практика глушения иностранных передач. Бесполезная работа, но требующая огромных мощностей. К тому же цели своей эта трескотня не достигала. Уже за несколько десятков километров от крупных городов можно было услышать любые иностранные передачи - был бы приемник. Министерство связи, занимавшееся всем этим делом, боясь гнева начальства, поставило особо мощные глушилки на здании Политехнического музея (около здания ЦК КПСС) и на Кутузовском проспекте (где жили большинство членов Президиума ЦК).
У меня в секторе работал специалист по радиотехническим делам Геннадий Сорокин. Я поручил ему сделать замеры без всяких натяжек. Выяснилось, что обстановка еще хуже, чем мы ожидали. Глушение оказалось полной липой.
А что, если предложить глушить "иностранных злодеев" "Маяком"? Убить, так сказать, двух зайцев сразу. Я доложил об этом Ильичеву. Тот улыбнулся, понимал, что предложение лукавое, толку будет мало, но пообещал, что доложит Хрущеву. Через несколько дней Леонид Федорович пригласил меня и сказал, что Хрущеву идея понравилась, но надо утихомирить коллектив и председателя комитета Михаила Харламова, который уже сказал помощникам Суслова, что затея Яковлева ничего хорошего не принесет.
Решили вынести вопрос на открытое партийное собрание телерадиокомитета. Комитет и так гудел, как улей. Ильичев поручил мне выступить с информацией. Обсуждение было бурным и долгим. Харламов выступил против, но собрание поддержало мое предложение об организации информационно-музыкальной программы. На другой день Ильичев пригласил меня к себе. У него сидел Харламов. Судя по хмурым лицам, между ними уже состоялся не очень веселый разговор. Посадив меня напротив Харламова, Ильичев начал "распекать" нас за то, что свои противоречия мы вынесли на общее собрание коллектива. Я молчал, чувствуя по тону Ильичева, что все это он говорит больше для Харламова, чем для меня.
Через два-три дня Леонид Федорович улетал в Волгоград. Обычно в таких случаях его провожали в аэропорту Павел Сатюков (главный редактор "Правды"), Алексей Аджубей (главный редактор "Известий"), Борис Бурков (председатель правления АПН) и Харламов. На сей раз Харламов не был приглашен. Ему пришлось изменить свою позицию относительно реформы радиовещания.
1 августа 1964 года радиостанция "Маяк" вышла в эфир.
Конечно, мои заверения на Политбюро, что "Маяк" справится с глушением, были такой же липой, как и само глушение. Специалисты знали об этом, но молчали. Технически мы не могли заглушить иностранное радиовещание "Маяком", не хватало мощностей. Я рад, что "Маяк" живет до сих пор, считаю его и своим детищем.
Кстати, в 1968 году Андропов внес предложение о возобновлении глушения, причем втайне от отдела пропаганды. Политбюро приняло и это предложение. "Прогрессист и интеллектуал", как о нем иногда говорили, Андропов пуще всего боялся правдивой информации.
К этому времени я уже зарекомендовал себя в глазах начальства как человек, способный что-то складно изобразить на бумаге. А поскольку начальство писать речи и доклады не умело, то создавались спецгруппы для подготовки текстов. Работали обычно за городом, на дачах ЦК - в Серебряном бору, в Волынском, на бывшей даче Горького и в других местах. Такие выезды продолжались до двух, а то и дольше месяцев. Ели, пили, всего было вдоволь. Играли в домино, на бильярде. Заказчикам речей мы внушали, что работа трудная, требующая времени и больших усилий. На самом деле это было дружным враньем. То, что потом произносилось, можно было подготовить и за неделю.
Так я и попал, вместе со многими моими товарищами, в водоворот бессмыслицы, полный цинизма и лжи, связанный с подготовкой "руководящих" докладов. Не буду рассказывать об этой однообразной рутине. Упомяну лишь о паре запомнившихся эпизодов.
Позвонил Ильичев и сказал, чтобы я сел за доклад к годовщине Октября для Подгорного, председателя Президиума Верховного Совета СССР. Я не стал собирать "команду", жаль было времени. Позвонил Александру Бовину, он работал в журнале "Коммунист". Попросил написать международную часть, сам сел за внутреннюю. Через пару дней встретились, соединили обе части, однако дорабатывать не стали. Я послал текст помощникам Подгорного, полагая, что они сами созовут людей для доработки. Ждал ответного звонка, но не дождался. Подумал, что кто-то еще готовит параллельный текст. Так часто бывало.
На торжественное собрание в Кремль не пошел - уехал с семьей в двухдневный дом отдыха. Но любопытство привело меня к телевизору. Доклад я услышал в том виде, в каком мы его подготовили. Без всяких поправок. В одном месте прозвучала явная политическая двусмысленность. По окончании доклада позвонил в приемную Подгорного и сказал, что при публикации доклада надо кое-что поправить.
Подождав еще час-два, позвонил снова. Дежурный сказал, что доложил Подгорному, но тот буркнул: "Пусть Яковлев сам и исправляет". Позвонил в "Правду", поправил. С тех пор я гораздо спокойнее, если не сказать - циничнее, стал относиться к подготовке разных текстов для высокого начальства.
Но самой памятной для меня была история, связанная с повестью Александра Солженицына "Один день Ивана Денисовича".
Владимир Лакшин рассказывал мне, как однажды на стол главного редактора "Нового мира" Александра Твардовского легла рукопись тогда еще мало кому известного автора. Она была написана на нескольких ученических тетрадях в клеточку и называлась "Щ-854" (таков был лагерный номер Ивана Денисовича). Твардовский взял ее домой вместе с некоторыми другими литературными бумагами. Потом рассказывал, что начал читать рукопись поздно вечером - и так до утра. Утром позвонил помощнику Хрущева Лебедеву и попросил прочитать ее Хрущеву. Читка состоялась в один из вечеров в доме Хрущева на Ленинских горах. Это был дом под номером 20. Читал Лебедев, а под конец - Нина Петровна, жена Никиты Сергеевича.
Как вспоминает Твардовский, Хрущев сказал Лебедеву: "Готовьте книжку для опубликования в "Новом мире". Это как нельзя кстати, очень важная иллюстрация к моей речи на XX съезде партии. Пусть почитают, что творилось в лагерях".
После опубликования повесть Александра Исаевича уже под названием "Один день Ивана Денисовича" стала литературным и политическим событием. Общество было взбудоражено. Интеллигенция радовалась. КГБ начал кампанию дезинформации. Посыпались письма с мест от партийных комитетов. Трудящиеся, оказывается, возмущены до самой крайности и требуют привлечь к ответственности тех, кто опубликовал "эту клевету на советский строй".
Тем временем в стране после недолгой оттепели снова подули холодные ветры. Да и сам Хрущев начал куролесить и дергаться из стороны в сторону. А что касается политического ареопага, то там многие были просто в панике.
Закончилось тем, что решили собрать пленум ЦК и обсудить состояние идеологической работы. Меня и своего помощника Владимира Евдокимова Ильичев пригласил на отдельную беседу. Он сказал, что, возможно, доклад на пленуме будет делать Суслов, что в этом докладе большое место решено отвести Солженицыну, критике его "произведений". Можете, сказал он, пригласить для совета академиков Федосеева и Францева. Больше никого. И помалкивать. На наше замечание, что мы не литераторы, он ответил коротко: "Знаю".
Поехали вдвоем на "дачу Горького". От Ильичева нам прислали копии машинописных текстов книг Александра Исаевича "В круге первом", "Раковый корпус", "Пир победителей" и что-то еще. Они были подготовлены в КГБ, засекречены, выданы нам под расписку. Каждый экземпляр имел свой номер. Мы с Евдокимовым все это прочитали, начали гадать, к чему можно прицепиться. Ничего не получалось. Наши обвинительные формулы за пределы штампов не выходили.
Пригласили академиков. Те тоже прочитали книги Солженицына, причем с большим интересом. Многоопытный Федосеев заключил, что, кроме раздела о политике партии в области литературы с упоминанием, среди других, имени Солженицына, ничего не получится. Язвительный Францев сказал, что, конечно, Суслов и Ильичев - "крупные литераторы", но о чем они будут говорить на сей раз, ума не приложит. С тем академики и отъехали.
Через какое-то время заглянул Ильичев - он жил на даче неподалеку. Попросил почитать то, что мы уже изобразили. Евдокимов дал ему с десяток страниц текста, в котором говорилось о политике КПСС в области культуры и пару раз упоминался Солженицын. Ильичев бегло просмотрел текст и сказал, что это совсем не то, о. чем договаривались. "Принципы политики я лучше вас знаю", - сказал Леонид Федорович и добавил еще несколько едких слов.
Затем сообщил, что обстановка изменилась. Основной доклад будет делать Суслов, ему напишут доклад другие люди. А он, Ильичев, должен произнести пространную речь о культуре и нравственности, но там же "сильно сказать" о Солженицыне. Поэтому можете пригласить в помощь кого хотите. Мы обрадовались. Приехали спецы по литературным текстам, все прописали, как надо, однако по Солженицыну получились какие-то всхлипы наподобие: "Ах, как нехорошо!" Мы ждали Ильичева, чтобы показать ему новое творение, но он так и не приехал. Как-то позвонил по телефону и радостно сказал: "Пленума не будет!"
Мы тоже обрадовались и разъехались по домам. Конечно же, Ильичев обрадовался не потому, что ему было жалко Солженицына. Вовсе нет. Он понимал, что на пленуме наверняка подвергнут острейшей критике идеологическую работу. Это будет парад демагогии с требованиями "навести порядок", особенно в кадрах. Суслов тоже побаивался, хотя был бы рад освободиться от Ильичева - хрущевского ставленника.
И уж совсем странное поручение я получил в начале 1964 года. Пригласил меня Ильичев и сказал, что Хрущев просит изучить обстоятельства расстрела семьи императора Николая II. Он дал письмо сына одного из участников расстрела, М. А. Медведева, с резолюцией Хрущева. Заметив мое недоумение, Ильичев сказал, что ты, мол, историк, тебе и карты в руки. Карты картами, но я совершенно не представлял, что делать. Попросил Леонида Федоровича позвонить в КГБ, где, видимо, должны лежать документы, связанные с расстрелом. Он позвонил.
По размышлении пришла на ум спасительная мысль: попытаться найти людей, участников расстрела, оставшихся в живых.
Тут мне помог Медведев, автор письма, который и назвал адреса еще живых участников тех событий - Г. П. Никулина и И. И. Родзинского. Один жил в Москве, другой - в Риге. Пригласил их на беседу. Как показали последующие события, я был последним, кто официально разговаривал с участниками расстрела семьи Романовых.
Поначалу приглашенные не могли понять, зачем их вызвали в ЦК. Объяснил, что есть поручение Хрущева выяснить обстоятельства гибели царской семьи. После одной-двух встреч собеседники начали оттаивать, сообразив, что для каких-то "претензий" их вызвали бы в другое заведение. Договорились, что их рассказы будут записаны на пленку. Для этих целей я пригласил одного из сотрудников радиокомитета. Началась очень интересная работа.
Лучше будет, если я изложу суть моей последней записки на имя Хрущева. Как и принято, вначале я изложил историю вопроса.
К Вам, писал я, обратился М. М. Медведев, сын умершего в январе 1964 года члена КПСС с 1911 года М. А. Медведева. Сообщается, что отец просил сына направить в ЦК воспоминания о своем участии в расстреле царской семьи, а также передать в подарок один "браунинг", из которого был расстрелян Николай II. Другой предназначается Фиделю Кастро.
А по существу я доложил, в частности, следующее:
В мае 1964 года мною были записаны на магнитофонную ленту рассказы бывшего помощника коменданта Дома особого назначения, где содержалась царская семья, Никулина и бывшего члена коллегии Уральской областной ЧК Родзинского… Они рассказали, что решение расстрелять семью Романовых принял Уральский областной Совет в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Исполнение было возложено на коменданта Дома особого назначения Юровского. Приказ о расстреле отдал Голощекин.
По плану ровно в полночь во двор особняка должен был приехать на грузовике (для вывоза казненных) рабочий Верх-Исетского завода Ермаков. Машина пришла с опозданием на полтора часа. Обитатели дома спали. Когда приехал грузовик, комендант разбудил доктора Боткина. Ему сказали, что в городе неспокойно, а потому необходимо перевести всех из верхнего этажа в нижний (полуподвал). Боткин отправился будить царскую семью и всех остальных, а комендант собрал отряд из 12 человек, который должен был привести приговор в исполнение. Юровский свел по лестнице царскую семью в комнату, предназначенную для расстрела. Романовы ни о чем не догадывались. Николай нес на руках сына Алексея, который незадолго перед этим повредил ногу и не мог ходить. Остальные несли с собой подушки и разные мелкие вещи.
Войдя в пустую нижнюю комнату, Александра спросила:
- Что же, и стула нет? Разве и сесть нельзя?
Комендант приказал внести два стула. Николай посадил на один из них сына. На другой, подложив подушку, села царица. Остальным комендант приказал встать в ряд. В комнате было полутемно. Светила одна маленькая лампа. Когда все были в сборе, в комнату вошли остальные люди из команды.
- Ваши родственники в Европе, - сказал Юровский, обращаясь к Николаю, - продолжают наступление на Советскую Россию. Исполком Уральского Совета постановил вас расстрелять!
После этих слов Николай оглянулся на семью и растерянно спросил:
- Что, что?
Несколько секунд продолжалось замешательство, послышались несвязные восклицания, затем команда открыла огонь. Стрельба продолжалась несколько минут и шла беспорядочно, причем в маленьком помещении пули летели рикошетом от каменных стен. Юровский утверждает, что в царя стрелял он сам, то же самое подтвердили и свидетели на следствии у колчаковцев: "Царя убил комендант Юровский…"
Первым захоронением трупов расстрелянных занимался чекист Ермаков. В три часа ночи трупы были вывезены в район деревни Коптяки. Неподалеку от дороги нашли старый шурф. Колодец был неглубоким. В шахте скопилось на аршин воды. Было решено раздеть трупы и сбросить их в колодец.