Через два-три месяца состоялось заседание бюро по этому вопросу. Оно длилось более восьми часов. Оказалось, что этот капитан выступил на партийном собрании в своей организации и рассказал о некоторых сфальсифицированных делах. В результате против него была организована провокация. Один из посетителей закусочной учинил драку и стал отнимать пистолет у капитана. Капитан дважды выстрелил вверх, его ударили по руке, и третья пуля попала в кончик пальца одного крестьянина. Капитана избили в закусочной, избили в милиции, а затем осудили на 8 лет тюрьмы.
Когда ситуация стала проясняться, бюро приняло решение доставить на заседание пострадавшего. От капитана долго не могли добиться ни одного слова - он плакал. Пригласили врачей, они как-то успокоили его. Придя в себя, он рассказал жуткую историю о своих мытарствах, о порядках в КГБ, о беззакониях и фальшивых делах.
Насколько я помню, на этом заседании исключили из партии и сняли с должностей более 15 работников управления УКГБ. Пришлось уйти с поста и руководителю управления. Тогда этот эпизод я воспринял как торжество справедливости. Но не прошло и года, как сняли и Ситникова. А позже выяснилось, что вся эта история - финал длительной подковерной борьбы внутри областной элиты, и не только областной.
Из того, ярославского времени расскажу о трех встречах с Матвеем Федоровичем Шкирятовым - "совестью партии", как его тогда называли. Называли всерьез. Должен сказать, уроки я получил весьма впечатляющие - уроки "партийной жизни". Они составили ту часть опыта, которая постепенно избавляла от иллюзий.
Шкирятов был председателем Комитета партийного контроля - репрессивного органа партии.
Мне не было еще и тридцати. Заведуя, отделом школ и вузов, я одновременно являлся секретарем партийной организации аппарата обкома. Состоялось очередное партийное собрание, на котором я не присутствовал, был в отпуске. Сначала все шло мирно. Но вдруг один из работников административного отдела обкома (КГБ, МВД, армия) Кашин обвинил первого секретаря обкома в "троцкизме в области животноводства". Ситников вспылил и сказал все, что об этом думает, в частности, заметил, что не помнит, чтобы Троцкий занимался животноводством и высказывался по этому поводу. Тут и была его "ошибка".
Кашин написал в ЦК донос, после которого Ситникова, а также секретаря по сельскому хозяйству Гонобоблева, меня (как партийного секретаря) и автора письма вызвали к Шкирятову. Началась "проработка". Я был потрясен нелепостью обвинений и предвзятостью обсуждения. Пытался что-то объяснить, но Шкирятов прервал меня, сказав: "Помолчи, ты еще молод". Только потом я узнал, что все это было подстроено, поскольку Ситникова не любил Маленков. У Шкирятова все шло к тому, что Ситникова надо снимать с должности. Однако избежать такого исхода помог сам кляузник. Когда Шкирятов заговорил о необходимости серьезных выводов, Кашин вскочил и в раздраженном тоне заявил:
- Какие выводы? Надо немедленно их всех с работы снимать, из партии исключать.
Шкирятов не мог стерпеть подобного. Он посмотрел на Кашина и сказал:
- Ах, вот ты какой! ЦК хочешь учить уму-разуму!
И, обращаясь к Ситникову, добавил:
- Как вы могли допустить, чтобы люди, не умеющие вести себя в ЦК КПСС, работали в партийном аппарате?
Дело о троцкизме в животноводстве было закрыто. Ситников позвонил в Ярославль и продиктовал текст решения бюро обкома об освобождении Кашина от работы.
Вторая встреча со Шкирятовым была тоже достаточно нервной.
Первый секретарь обкома Владимир Лукьянов (Ситникова к этому времени уже сняли) сказал, что меня вызывают в КПК. Честно говоря, я был напуган. Приехал в Москву, позвонил по телефону в приемную Шкирятова, как и было велено. Назначили время приема. Шкирятов встретил меня хмуро, начал с того, что в ЦК поступило письмо, в котором сообщается, что я не проявляю необходимой активности в борьбе с засильем "космополитов" в вузовских коллективах, особенно в медицинском институте. Начал упрекать в том, что я не понимаю линии партии и, как результат, способствую развитию космополитизма. Я мало что понял, лепетал что-то невразумительное, например, что в Ярославле космополитизм никак себя не проявляет.
- Иди, - буркнул Шкирятов, - будем принимать решение.
Но когда я пошел к дверям, он спросил:
- Почему прихрамываешь?
- Фронтовое, - ответил я.
- Где воевал?
- На Волховском.
- В каких частях?
- В морской пехоте.
Он велел мне вернуться к столу, уже мягче стал рассуждать о бдительности, о коварстве империализма и прочем. И отпустил с миром. А в "козлы отпущения" избрали, видимо, кого-то другого.
Третья встреча закончилась конфузом. Меня вызвали в ту же контору, сначала к инспектору Василенко, а затем повели к Шкирятову. Он и на сей раз не узнал меня. Перед ним лежало письмо. Не поднимая головы, он начал говорить, что я не понимаю (опять не понимаю!) политики партии в отношении интеллигенции, допустил перегибы в борьбе с космополитизмом. Зачитал несколько фамилий из лежащей перед ним бумаги, которые мне ничего не говорили, за исключением профессора Генкина. Я сказал, что Генкин уехал с повышением в Воронежский университет заведовать кафедрой. Прошел по конкурсу. Некоторые преподаватели из мединститута вернулись домой, в Ленинград, поскольку институт был эвакуирован из Ленинграда в Ярославль во время войны.
А затем сказал Шкирятову:
- Матвей Федорович, вы беседовали со мной год назад, но говорили совершенно о противоположном.
Он взглянул на меня и, видимо, вспомнил, затем спросил, в чем было дело. Я объяснил. Принесли прошлогодние бумаги. И вдруг он воскликнул:
- Смотри, а почерк тот же самый. Вот прохвост!
При мне Шкирятов позвонил первому секретарю обкома, а также в КГБ и приказал найти анонимщика. Нашли. Им оказался бывший секретарь одного из райкомов партии, которого сняли с работы за пьянство, а мне пришлось проводить "церемонию" снятия.
Вернувшись домой, зашел к Лукьянову, все ему рассказал, а также спросил, не слишком ли часто я посещаю КПК.
- Все просто, - ответил первый секретарь. - Искали фигуру для всесоюзного наказания. А тут письмо подвернулось.
Во время работы в обкоме партии постепенно выработал свою реакцию на критику в собственный адрес. Процесс привыкания оказался очень мучительным. Как-то пришла ко мне корреспондентка "Правды" по Ярославской и Ивановской областям Анна Ваняшова. Стала расспрашивать, как идут дела по подготовке школ к новому учебному году. Это было в начале августа. Еще молодой и, как говорится, необученный, я откровенно рассказал ей, что мела в Школах нет, дров тоже, многие школы не отремонтированы, учителей не хватает. Она все это записала и послала статью в газету. И вдруг в декабре в передовице на эту тему целый абзац был посвящен мне - что вот, мол, в Ярославской области школы не отремонтированы, дров нет, учебников не хватает и так далее. А вот заведующий отделом школ и вузов обкома партии настроен благодушно.
К этому времени в школах были и дрова, и все остальное. Звоню Ваняшовой, спрашиваю: как же так?
- Не знаю. Я же писала статью в августе, а сейчас декабрь.
Но коль "Правда" пишет, надо на бюро обкома обсуждать. Таковы правила игры. Поговорили, покритиковали меня за то, что не проконтролировал обстановку. И все же первый секретарь позвонил главному редактору "Правды" Петру Поспелову. Все ему рассказал. Тот ответил, что опровержение печатать не станет, но предложил следующее: обком не посылает в газету опровержение, а газета не печатает "По следам выступлений". На том и договорились. Обидно было.
В начале 1953 года я был приглашен в ЦК КПСС для разговора о переходе на работу в ЦК, в отдел школ. Согласился. Мать опять была против, отговаривала меня от переезда в Москву. "Лексан, - говорила она, - не езди туда, скажи, что ребенок маленький родился". Неотразимый аргумент! Мама не хотела, чтобы я еще дальше уезжал от родительского дома.
Пока ждал решения, умер Сталин. Ярославль затих. Улицы опустели. Собралось бюро обкома партии. Все молчали. Всхлипывала Лида Жарова, секретарь горкома партии. Кто-то еще. У всех одно на уме: как будем жить дальше? Казалось, что жизнь закончилась, - настолько все были оболванены. Что ни говори, а Сталин прекрасно знал психологию и уровень культуры народа и очень ловко манипулировал настроениями, привычками, слабостями, характерами людей, их склонностью к обожествлению кумиров, их отягощенностью комплексом неполноценности.
Растерянность в партийных кругах продолжалась до тех пор, пока Москва не сообщила о новом раскладе в партийном и государственном руководстве. В обкоме быстро заметили, что власть как бы перетекает в правительство. Это вызвало серьезное беспокойство в партийной среде. Если при жизни Сталина наибольшим авторитетом, за исключением его самого, пользовался Маленков, то новая расстановка сил подталкивала к смене ориентиров. Аппарат переключился на Хрущева в надежде, что он не даст в обиду партийные комитеты и сохранит их власть.
Но подробнее об этом - в следующих главах.
В заключение этой главы - еще о себе. Имею военные награды: ордена Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды, медали; а также гражданские: орден "За заслуги перед Отечеством II степени", три ордена Трудового Красного Знамени, Дружбы народов, церковный орден Сергия Радонежского и др.
Защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Академик Российской академии наук, член Европейской академии наук, член Всемирной академии наук и искусств. Почетный доктор наук ряда иностранных университетов, член Союза писателей Москвы. Опубликовал более двадцати пяти книг, некоторые из них переведены на английский, японский, французский, китайский, немецкий, итальянский, испанский, украинский, польский, турецкий, румынский, болгарский и другие языки.
Люблю собирать грибы, рыбалку, играть в шахматы, болею за "Спартак".
Глава вторая
Коренное неустройство
После столкновений на советско-китайской границе в 1969 году пришлось мне побывать в поселке Славянка Хасанского района. Здесь три границы: советская, китайская и северокорейская.
Начался сезон срезки оленьих рогов. Бедную скотину запихивали в специальное приспособление, где нельзя было шевельнуться, привязывали голову к деревяшке и пилили рога - под самый корень. На месте среза сочилась, а иногда чуть фонтанировала кровь. Ее собирали в баночку, затем выливали в спирт. Считалось, что это и есть "нечто", что делает мужика сексоогненным. Заканчивалось мероприятие как всегда: все надирались красным спиртом до радужного изумления, густо клубился мат, мужики не могли двинуться не то что к какой-нибудь девахе, но и домой-то доползали с грехом пополам.
Здесь жили и столыпинские переселенцы. Один из них - древний старец - люто ненавидел советский режим, а особенно Хрущева за ликвидацию местных хуторов и деревенек.
- Царь - умница, денег не жалел, чтобы русская речь звучала на этих берегах, а этот недоумок… - И дед сразу же устанавливал грешно-матерную связь со всеми нынешними дураками начальниками.
- Ну а что вы помните о столыпинской реформе?
- Что помню? Да то, что умнее царя и Столыпина никого не было. И добрее и щедрее. Хорошо помню, при царе и в армии служил. Жили мы на Украине, земли мало, отец и решился на переселение. Приплыли сюда на пароходе из Одессы. Во Владивостоке встретил нас вице-губернатор.
- Пашите земли, сколько вспашете, скотины держите, сколько можете, леса рубите, сколько нужно, - говорил начальник. - Нам по сердцу богатый мужик; власти гарантируют закупку хлеба, мяса, рыбы, пушнины в любых количествах. О сбыте не думайте, рядом - Китай, Корея. Купцы все продадут. Накормили Европу, накормим и китайцев. Богатейте, меньше пьянствуйте, больше работайте, Богу молитесь!
Каждой семье переселенца бесплатно дали лошадь, корову, ружье, топоры, пилы и еще что-то. Налогов не брали, более того, несколько лет казна платила 10 рублей главе семьи, по 3 рубля - иждивенцам. А Россия - и при Горбачеве, и при Ельцине, и при Путине - все еще ищет аграрную программу. Вот она! Это и есть самая полновесная экономическая программа для любого правительства. Осуществи ее - и Сибирь с Дальним Востоком запоют новые песни. И поднимется Россия!
- Господи, - перекрестился дед. - Какое время было! На дворе четыре лошади, восемь коров, свиней штук двадцать, кур, гусей, уток - не считано. А какой дом отмахали! А сколько рыбы пересолили, перекоптили! Какие магазины во Владивостоке были! Вспомнить - как во сне…
Как во сне. Вот этот "сон" и не дает мне покоя. Обращаясь к событиям тех времен, я хочу понять, почему Россия, да что там лукавить, и народ России не захотели вырваться из тисков общины, которая веками держала крестьянина в неволе, формируя и соответствующую психологию.
Я не собираюсь писать историю столыпинских лет. Хочу лишь напомнить о тех проблемах, которые во весь рост стоят перед страной и на переломе столетий. Особенно - об аграрной проблеме.
Что же, собственно, хотел переделать Столыпин? Что же видел такое, что обрекало Россию на отсталость и гибелью грозило, о чем он предупреждал и предостерегал народы Российской империи? И почему, наконец, идея свободного хозяина так и не привилась на российской земле?
Начать с того, что Россию всегда тянуло к Западу. Но, сколько ни старались, все понапрасну. Из нищеты так и не выбрались, работать так и не научились, за что и платим непомерной трагедией народа. "Европеизация" всегда получалась какая-то безногая, молью траченная, "патриотами" заплеванная да ворьем нашпигованная. Россия в основном эпигонствовала, но в то же время многое переделывала на свой лад и, надо сказать, добивалась своего: кое-что проходило удачно, хотя и супротив здравого смысла, но зато по-русски, правда, за счет деспотических, произвольных действий. А нищету, лень и разгильдяйство мы любили и любим объяснять "таинственными", до сих пор "неразгаданными" особенностями русского характера, присущими исключительно возвышенной русской душе.
Возник даже особый вид политического куража: лень и пьянь да еще бессмысленная удаль - эго, мол, и есть то самое, что создает истинную Россию, ее особую стать, ее очарование, ее поэтическую ширь. А что касается нищеты и бесправия, так без этих мытарств не было бы и истинно русского человека. Он любит страдать и плакать о своей горькой судьбе, причем не между делом и не только после бутылки самогона, а в качестве основного и, надо сказать, любимого замятия.
"Вольница" гуляла по России, никак не желавшая возвыситься свободой. Почему? Да потому, что "вольница" всегда была уделом пьяниц и бездельников, устроила несколько смут и кровопролитий, с глубокого похмелья постоянно предавала Россию, играя с нечистой силой в "подкидного дурака", а потом, в октябре 1917 года, привела на российский трон откровенных уголовников.
Одним словом, не везет России с реформами. Точнее и тоньше всех высмеял наши реформы, начиная с петровских, Николай Васильевич Гоголь. Во 2-й части "Мертвых душ", которые превращены гением писателя из мертвых в "вечно живые", направил он незабвенного "вечно русского" - старого и нового - Павла Ивановича Чичикова к неистовому реформатору полковнику Кошкареву, истинному птенцу "гнезда Петрова", безгранично верившему в бюрократическое начало реформ.
"Вся деревня была вразброску: постройки, перестройки, кучи извести, кирпичу и бревен по всем улицам. Выстроены были какие-то домы, вроде присутственных мест. На одном было написано золотыми буквами: "Депо земледельческих орудий"; на другом: "Главная счетная экспедиция"; далее: "Комитет сельских дел", "Школа нормального просвещенья поселян". Словом, черт знает чего не было!"
Когда Чичиков объявил о своих надобностях в неких думах, полковник попросил его изложить просьбу письменно, поскольку "без бумажного производства" никак нельзя, а Чичикову поможет специально отряженный "комиссионер".
"Он ударил в звонок. Явился какой-то человек.
- Секретарь! Позвать ко мне комиссионера! - Предстал комиссионер, какой-то не то мужик, не то чиновник. - Вот он вас проводит <по> нужнейшим местам."
Чичиков решился из любопытства пойти с комиссионером смотреть все эти самонужнейшие места. Контора подачи рапортов существовала только на вывеске, и двери были заперты. Правитель дел ее Хрулев был переведен во вновь образовавшийся комитет сельских построек. Место его заступил камердинер Березовский: но он тоже был куда-то откомандирован комиссией построения. Толкнулись они в департамент сельских дел - там переделка; разбудили какого-то пьяного, но не добились от него никакого толку. "У нас бестолковщина, - сказал наконец Чичикову комиссионер. - Барина за нос водят…" Далее Чичиков не хотел и смотреть, но, пришедши, рассказал полковнику, что так и так, что у него каша и никакого толку нельзя добиться, и комиссии подачи рапортов и вовсе нет.
Кошкареву "вследствие этого события пришла… счастливая мысль - устроить новую комиссию".
Выписал Гоголь и истинного реформатора - Константина Федоровича Костанжогло. Россиянина, но не русского. Ставшего русским. И вовсе не случайно дал Гоголь потному разумом и телом человеку нерусскую фамилию. Русский человек… он того, он в основном пьяный, а когда денег нет - просвещается.
У Костанжогло "избы все крепкие, улицы торные; стояла ли где телега - телега была крепкая и новешенькая; мужик попадался с каким-то умным выражением лица; рогатый скот на отбор; даже крестьянская свинья глядела дворянином". И еще: "Когда вокруг засуха, у него нет засухи; когда вокруг неурожай, у него нет неурожая".
Костанжогло говорит;
"Думают, как просветить мужика! Да ты сделай его прежде богатым да хорошим хозяином, а там он сам выучится".
Как сегодня пройти мимо этого мыслителя-провидца, если у него чуть не каждая сцена - это Россия сегодня. Ну, скажите мне, у кого из нынешних писателей можно найти столь глубокое и точное описание характера русского человека, его доброты и подлости, его таланта и тупости, его пьяной удали и беспросветной лени.
Ради великой идеи свободного творчества и свободного хозяина - будь то земля или лаборатория, завод или консерватория - и обратился я к мудрым суждениям Гоголя. Свободный хозяин - вот она, великая надежда России. Вонзись она в практику, Россия спасена, Россия возрождена.
Судя по делам Столыпина, он жизнь свою положил на то, чтобы русский мужик стал хозяином, чтобы и свинья "глядела дворянином". Ан нет. Убили. И Александра II убили за его отмену крепостничества. И Николая II закопали в болоте за "русское чудо" начала века.
Столыпин, возможно, первым в мировой истории понял, что основу политической стабильности и экономического процветания составляет средний класс, который только и может справиться с засильем чиновничества, заставив его служить человеку, а не исключительно собственному эгоизму. После смуты 1905–1907 годов и выборов в I Государственную думу Россия стала страной "правового самодержавия". Де-юре. Де-факто же она, наряду с США, стала наиболее демократической страной в мире.