Тем не менее он ценил свои работы в этом жанре все меньше и меньше. Составив список своих семидесяти семи стихотворений, опубликованных к апрелю 1918 года, Лавкрафт заметил: "Что за мешанина посредственного и жалкого хлама".
В конце концов это разочарование побудило его отойти от традиций восемнадцатого века. Кляйнер поддержал его в попытке взяться за легковесные стихотворения. Одним из результатов этого было довольно занятное "Поэт страсти":
Вы поймите поэта с амурным пером,
В смутном кто вдохновенье извел пол-листа.
И не думайте, пьян или болен что он,
Коль рыдает, на сердце когда пустота:
Ведь его ремесло,
Чтоб безумье нашло
На него от девицы, не зрел чье чело, -
И, возможно, кричащая пылкая страсть
Через день парой фунтов на Граб-стрит воздаст!
Эта насмешка над любовной поэзией получилась бы более изящной, напиши ее обладавший нормальным сексуальным влечением. Поскольку к тому времени Лавкрафт еще ни разу не влюблялся, стихотворение представляется как рационалистическое обоснование его собственных изъянов - другими словами, случай притворного равнодушия к недоступному.
Несколькими годами позже, однако, он опубликовал несомненную (хотя и не без юмористического налета) любовную поэму собственного сочинения. Она появилась в "Зэ Трайаут" за январь 1920–го: "К Филлис", с покорнейшими извинениями Рэндольфу Сент-Джону, джентльмену, под псевдонимом Л. Теобальд-младший:
Ах, Филлис, если б я умел творить
Искусно строфы, коими напрасно
Твое замыслил сердце покорить,
Ведя себя как раб хозяйки властной,
Тот если б пыл, что изливал я рьяно
У ног твоих, был в рифме отражен
И теплота души, тобой лишь пьяной,
В стихах бы сохранилась для Времен,
Вся если бы любовь к тебе одной
Подвигла к поэтическим полетам:
Чужие страсти влив в рассудок мой,
Враз вознесла б к лирическим высотам -
То лавры скудные, что мной даны,
Поверь мне, крошка, были б все ж скудны!
Эта безделушка заставляет задуматься: было ли это простым литературным упражнением, подобно предыдущему стихотворению "Лета; Плач" ("Laeta; A Lament", 1918)? Или же Лавкрафт бросал влюбленные взгляды на какую-то девушку, к которой у него недоставало мужества подойти открыто? Могла ли это быть его коллега по любительской печати Уинифред Вирджиния Джексон, за которую он иногда писал и с которой у него были вполне - для него - дружеские отношения? Однако кто была эта "Филлис" и существовала ли она вообще, мы, вероятно, никогда не узнаем.
Пытаясь вырваться из поэтической темницы восемнадцатого века, Лавкрафт также написал несколько стихотворений в подражание По. Единственными поэтами девятнадцатого века, которые ему нравились, были По и Суинберн, и первого он ценил гораздо выше. Другие викторианские поэты, вроде Лонгфелло и Теннисона, оставляли его равнодушным. Одной из его стилизаций под По была поэма "Немезида", начинающаяся:
За вампиров воротами сна,
За подлунного пропастью ночи,
Жил я жизни свои без числа -
Повидали весь мир мои очи;
И, в безумье от страха, я бьюсь
До рассвета, крича со всей мочи.
Несмотря на добротный, размеренный ритм, "Немезида" (возможно, вдохновленная "Улялюм" По) не только крайне банальна, но и выдержана в галопирующем анапесте. Он хорош для "Быстро обуйся, в седло и скачи!" Браунинга, но не подходит для мрачного сюжета Лавкрафта.
Лучше у него получилось "Отчаяние", первая строфа которого приведена в качестве эпиграфа к Главе IV. Все более освобождаясь от поэтических ограничений, Лавкрафт даже заставил себя написать поэму в стиле белого стиха По, озаглавленную "Натикана":
То было в садах бледных Зайса,
В садах затуманенных Зайса,
Где белый цветет нефалот,
Предвестник полуночи нежный.
Хрустальные спят там озера,
Текут молчаливо ручьи,
Ручьи из пещер края Катос,
Нависли где сумерек духи.
Рассказчик описывает, как была любима им
В венке и бела Натикана,
Власами черна Натикана,…
Пока не настал сезон Дзаннин,
Тот проклятый ввек сезон Дзаннин, -
и обратил все в красное, сведя героя поэмы с ума. Потеряв свою деву, он готовит
Ту дозу, что красное скроет,
Жуть комы под именем жизнь.
И скоро, варю если верно,
Безумье и красное сгинут,
В глубинах червивого мрака
Оковы мои распадутся…
Эта попытка (в которой есть некоторые подражания поэме По "Энни") имеет те же недостатки, что и "Немезида", но, по крайней мере, Лавкрафт взялся за нечто новое. Это было всё лучше, чем косные георгианские двустишия, на которые он извел свою юность.
Так или иначе, Лавкрафт вскоре прекратил писать новые стихи. За последующие десять лет он едва ли написал хоть одно стихотворение.
На протяжении нескольких лет Лавкрафт убеждал самого себя, что у него нет склонности к прозе. Он утверждал: "Мне хотелось бы писать прозу, но это представляется почти невозможным".
Около 1915 года его друзья В. Пол Кук и Джордж В. Маколи убедили его вновь попробовать себя в этой области. В 1917–м он начал работать в жанре, которому суждено было принести ему славу: сверхъестественная фантастика. Его рассказ "Гробница" был напечатан в марте 1922 года в "Вэйгрант" ("Бродяга") - любительском журнале, издававшемся Куком в Нью-Гемпшире. Объемом чуть более четырех тысяч слов, это вполне имеющий право на существование, но не вдохновленный рассказ того типа, что "Виэрд Тэйлз" печатал на протяжении всего своего существования. Возможно, он был подсказан "Возвращением" Уолтера де ла Мара. Его вступительное предложение - клише для подобной литературы: "Учитывая обстоятельства, приведшие к моему заключению в этом приюте для умалишенных, я отдаю себе отчет, что мое настоящее положение вызовет вполне естественные сомнения в достоверности моего рассказа".
Герой по имени Дадли повествует о том, как, будучи одиноким и мечтательным ребенком, он был околдован найденным в лесу близ своего дома склепом пресекшегося рода из Новой Англии. Одержимый желанием проникнуть в гробницу, он находит к ней ключ и начинает проводить там ночи. Духи исчезнувших новоанглийских дворян захватывают его разум, он даже начинает разговаривать на их архаичном английском. Когда наконец он оказывается в сумасшедшем доме, ему говорят, что он никогда не заходил внутрь склепа, а лишь испытывал галлюцинации. Отголоски собственного прошлого Лавкрафта очевидны.
За "Гробницей" последовал "Дагон", опубликованный, однако, раньше, в "Вэйгрант" за ноябрь 1919 года. Более оригинальный, чем его предшественник, этот рассказ в две тысячи триста слов определяет модель большинства после дующих рассказов Лавкрафта: все то же неспешное повествование от первого лица человека - обычно неудачливого и эрудированного холостяка - отшельника вроде самого Лавкрафта, - неожиданно сталкивающегося с некоей аномалией, неким вопиющим нарушением законов природы.
Рассказ разворачивается долго, медленно и мрачно, диалогов либо мало, либо нет совсем. Наконец рассказчик - обычно занимающий пассивную позицию по отношению к надвигающемуся бедствию - делает потрясающее открытие: несмотря ни на что, эта аномалия реальна. Открытие либо приводит его к смерти, либо лишает здоровья и рассудка.
"Дагон" повествует о пленении главного героя немецким кораблем - рейдером во время Первой мировой войны. Он сбегает с него на спасательной шлюпке, но затем землетрясение внезапно поднимет участок морского дна. Пробираясь через грязь и ил, рассказчик находит вырезанные на камне изображения рыбо-людей, и через некоторое время одно из них выходит из моря во плоти. Герой убегает и возвращается в цивилизацию, но так и остается во власти страха. Тварь, уверен он, намеревается выследить его и уничтожить…
В течение последующих лет Лавкрафт начал карьеру джентльмена-писателя. Он вел "тетрадь для заметок", в которую кратко записывал идеи для рассказов. Вот некоторые из этих записей: "Очень древний колосс в очень древней пустыне. Исчезнувшее лицо - его не видел ни один человек".
"Замок рядом с заводью или рекой - отражение неизменно на протяжении веков - замок разрушен - отражение живет, чтобы таинственным образом отомстить разрушителям".
"Крысы размножаются и истребляют сначала один город, а затем все человечество. Выросли в размерах и интеллекте".
"Старинный собор. Омерзительная горгулья. Человек хочет ограбить - найден мертвым. Лапа горгульи в крови".
"Подземный край под мирной деревушкой в Новой Англии, населенный (живыми или вымершими) созданиями доисторической древности и чуждости".
К 1920 году результаты сочинительства радовали его вполне, чтобы написать: "Я рад, что вы сочли достойными мои пробы в прозе, и жалею, что не обращался к ней девять лет, с 1908–го по 1917 год… Сегодня я полон различных идей, в том числе и о романе ужасов под названием "Клуб семи сновидцев"".
Так никогда и не написанный, "Клуб семи сновидцев" был одним из фальстартов Лавкрафта. В 1918 году он планировал начать выпуск нового любительского журнала "Гесперия", посвященного художественной прозе, но замысел также не был претворен в жизнь. В 1919–м он обсуждал с Мо безуспешную идею о сотрудничестве над серией рассказов под совместным псевдонимом Горис Филтер Мокрафт. В 1992 году последовала еще одна попытка с романом, названным "Азатот". Лавкрафт преуспел в сочинении лишь чуть более пятисот слов, начинающихся: "Когда к миру пришла старость и люди утратили способность удивляться; когда серые города вознесли к закопченным небесам уродливые и зловещие высокие башни, в тени которых и помыслить нельзя было о солнце или весенних цветущих лугах; когда ученость лишила землю ее покрова красоты, а поэты воспевали одни лишь искривленные призраки, что открывались затуманенному внутреннему взору; когда все это произошло и детские надежды исчезли навечно, жил человек, который путешествовал за пределами жизни в поисках пространств, где скрылись земные сны"
В этом отрывке различима художественная манера человека, оказавшего, вслед за По, значительнейшее влияние на стиль Лавкрафта - лорда Дансейни. Хотя Лавкрафт и не закончил "Азатот", позже он использовал схожую идею в некоторых своих рассказах, так что мир ничего не потерял из-за того, что он не завершил этот зачаток.
Весь 1918 год Лавкрафт упрямо двигался вперед. Его астрономическая колонка в "Провиденс Ивнинг Ньюз" с мая больше не печаталась. Он прочел Фенимора Купера и перечитал рассказы Натаниеля Готорна. Он слушал лекции в Университете Брауна. И он продал поэму "Болота Ипсвича" журналу "Нэшнл Мэгэзин" - насколько известно, это были его первые заработанные деньги в жизни.
Лавкрафт написал научную статью "Литература Рима" для "Юнайтед Аматер" (ноябрь 1918–го) и рассказ в полторы тысячи слов "Полярис", который был напечатан в декабре 1920 года в "Философер" Галпина. "Полярис" начинается: "За северным окном моего кабинета сверхъестественным светом сверкает Полярная звезда. Она сияет там на протяжении всех долгих адских часов мрака. И в осеннюю пору, когда сыплют проклятьями и завывают северные ветры, а покрасневшие деревья на болоте что-то шепчут друг другу в короткие утренние часы под ущербной луной, я сижу у окна и созерцаю ту звезду. Пока медленно тянутся часы, с высот спускается, дрожа, сверкающая Кассиопея, а Большая Медведица неуклюже взбирается от затуманенных деревьев на болоте, раскачивающихся в ночном ветре…
И под ущербной луной я впервые увидел тот город. Безмолвный и дремлющий лежал он на чуждом плато между чуждыми пиками. Из мертвенно-бледного мрамора были сделаны его стены и башни, его колонны, купола и мостовые…"
Рассказчик переживает наследственные воспоминания. Он воображает себя жителем города "Олато, что лежит на плато Саркия, между пиками Нотон и Кадефонек" в краю Ломар. Городу угрожают "инутос - приземистые, дьявольские желтокожие изверги, которые пять лет назад появились с неизведанного запада, чтобы опустошить наше королевство…".
Поскольку герой, изучающий загадочные Пнакотические манускрипты, "немощен и подвержен странным обморокам при стрессах и тяготах", его считают непригодным для борьбы лицом к лицу с этими протоэскимосами. Вместо этого его друг генерал Алое ставит его на пост да жизненно важной сторожевой башне Тафен, чтобы предупредить армию о приближающихся инутос. Но на него находит сон, и он просыпается в своем современном воплощении.
"И когда я корчусь в муках вины, неистово стремясь спасти город, угроза которому возрастает с каждой минутой, и тщетно пытаясь стряхнуть этот неестественный сон о доме из камня и кирпича, расположенного к югу от мрачного болота и кладбища на небольшом холме, Полярная звезда, зловещая и жестокая, злобно смотрит с черного небосвода, омерзительно мерцая, словно безумное надзирающее око, пытающееся передать какое-то послание, но помнящее лишь то, что когда-то у него было послание, которое оно должно было передать".
Как и большинство рассказов Лавкрафта, эта небольшая сказка производит сильное впечатление при первом прочтении, даже если впоследствии по размышлении ее можно основательно раскритиковать. Например: какой командир выставил бы лишь одного часового на такой важный пост? Чем "мертвенно-бледный мрамор" отличается от любого другого мрамора? Как звезда может мерцать "омерзительно"?
Переполнение повествования такими прилагательными и наречиями, как "сверхъестественный", "адский", "таинственно", "омерзительно", "злобный", "жуткий", "ужасающий" и "зловещий", было худшим писательским недостатком Лавкрафта. Подобная риторическая расточительность может впечатлить простодушного читателя и ложно воздействовать на его чувственность, но более искушенного читателя она быстро утомляет.