* * *
Рано утром, в начале восьмого, сдав вещи на хранение санитарному пункту, мы отправились в путь-дорогу. На переправе тьма войск. Мост длиной с версту, понтонный. Висла мутна. Течение быстрое. На другом берегу Вислы сразу бросаются в глаза следы жестокого боя. Здесь наши войска были вовлечены в ловушку. Неприятель отступил, очистив поле сражения вёрст на пять, и укрепился за вторым рядом окопов. Его пришлось выбивать шаг за шагом.
Со звоном и грохотом скатывались с моста телеги, и люди вливались в водоворот, гудевший на шоссе. Но уже на третьей версте от Вислы все эти грохочущие волны схлынули куда-то в сторону и исчезли. Мы нагнали небольшой пехотный отряд под командой прапорщика. От него мы узнали, что бой тянется четвёртые сутки. На второй день немцы отошли за вторую линию окопов. Пропустив нашу дивизию, которая первая ринулась вперёд за уходящим противником, неприятель открыл жестокий огонь. Дивизия оказалась окружённой со всех сторон и прижатой вплотную к Висле. Бросились ей на помощь. Но мост, подожжённый снарядами противника, пылал. Кавалерия, много раз пытавшаяся перейти через мост, не выдерживала огня и отступала с большим уроном. Кромский полк, дравшийся впереди всех, дрогнул и начал подаваться назад. Тогда противник, осыпаемый огнём наших батарей, пошёл в атаку. Бывшие поблизости части приняли бой, но не выдержали и отступили. Наперерез отступающим бросился Сурский полк. Тогда повернули и кромцы, и противник был опрокинут.
Сейчас идёт бой вовсю. Все кругом точно растоптано и смято каким-то бешеным ураганом. Всюду валяются символы войны: сотни пробитых пряжек, тысячи картечных осколков, груды жестянок, гильз и патронов. Развороченные снарядами окопы зияют свежими ранами земли. По бокам шоссе множество холмиков с торчащими наружу ногами и руками. Судорожно скрюченные пальцы измазаны запёкшейся кровью. А солнце горит и сверкает на медных пряжках, на банках из-под консервов, на патронных гильзах и матовых обоймах. Вся земля усеяна белыми тряпками и длинными марлевыми бинтами, пропитанными свежей кровью. Тут и там валяются изуродованные трупы неубранных австрийцев. Навстречу нам тянутся сотни раненых. Понурые, усталые, с белыми перевязками, сквозь которые алыми пятнами проступает свежая кровь.
Подхожу к одному, другому, спрашиваю:
- Не видали, где тут парки стоят?
- Никак нет.
- А далеко до позиции?
- Беретов пять-шесть будет.
Сделали вёрст восемь. Вот мёртвые мадьяры, похожие теперь на японцев. У всех трупов вывороченные карманы: все обшарены и обобраны санитарами. Валяются кучи австрийских ранцев и сотни неприятельских ружей, расставленных широкими пирамидами по краям шоссе. Длинными змеями извиваются брошенные пулемётные ленты.
- Страшно? - спрашиваю я Коновалова.
- Ни, я не жалкую, що пийшов.
Без конца бредут раненые. Спрашиваю:
- Далеко до позиции?
- Беретов пять-шесть будет.
- А как дела?
- Там, за рекой, ваше благородие, что народу побитого лежит!.. - возбуждённо заявляет один. - Нашего брата, как песку, а ихнего - ещё больше; как грязи!.. Ой, и бьют же его!..
Усталые и голодные, мы сворачиваем с шоссе и забираемся в лес. Издали доносятся чьи-то хриплые стоны. Подхожу ближе: срезанные снарядами деревья придавили группу солдат; они умирают в страшных мучениях. Головы измазаны кровью, руки и ноги перебиты, искалечены. С ними возятся в ожидании санитарной двуколки несколько пехотинцев и казак-ординарец.
- Навоевались! Эх, пальнуть бы раз из винтовки! Чего зря людям мучиться? Видишь, сами смерть кличут, - угрюмо говорит пехотинец.
- Разрядить недолго, - вздыхает казак, - да как бы беды не нажить. Им-то, конечно, чего зря томиться?
Снова идём по шоссе.
Вечереет. Накрапывает дождик. По полю рыщут санитары с носилками. Солдаты раскапывают землю и вытаскивают ящики с патронами, наскоро зарытые туда отступившими австрийцами. Десятки трупов. Множество подстреленных лошадей. Неожиданно слышу радостный возглас Коновалова:
- Доктор Костров идут!
- Ой, ёлки зеленые! Как вы сюда попали?! - кричит Валентин Михайлович.
Оказывается, Пахну Волю мы давно миновали. Неприятель только что отступил, и парку дано предписание перейти на четыре версты вперёд. Валентин Михайлович с воодушевлением рассказывает о боях, о наших победах. "Висла долго была красной от крови", - повторяет он много раз. В нашей бригаде есть много пострадавших. Ранены Яблонский, Грогин, Гудим-Левкович. Убит разрывной пулей поручик Терентьев, молодой талантливый композитор. Валентин Михайлович вытаскивает из кармана разряженную разрывную пулю и показывает мне цилиндрическую капсулу, наполненную гремучей ртутью.
- Такая белая, красивая штучка, - философствует Костров, - а хватит по башке - хуже Господа Бога поразить может.
Вдруг он останавливается среди дороги, смотрит пристально мне в лицо и произносит с печальной укоризной:
- Из Люблина едете и не могли догадаться...
- Е! - радостно отзывается Коновалов. - Усэ е: и водка, и колбаса. На пункте.
- Да ну? Эх родина - великое дело!.. Отпразднуем победу над немцем! Уконтропим Возвращаюсь в Люблин. Сижу в Новой Александрии в ожидании поезда. Каждый час отходят в Люблин поезда-теплушки. Каждый увозит тысячи раненых. Уже больше шести часов сижу на платформе. Давно перевалило за полночь, а санитары все приносят раненых. Платформа, вокзал, станционные комнаты, эвакуационный двор, все пути завалены ранеными, которые тихо стонут и терпеливо дожидаются очереди. Каждый поезд увозит тысячи, а взамен увезённых приходят с позиции сотни и тысячи новых - усталые, изнурённые, землисто-серые. Умоляюще смотрят они на санитаров и докторов. Во втором часу ночи над нами сжалились и пустили в почтовый вагон. Кроме пяти почтовых чиновников в вагоне находились несколько офицеров, врачей и священник.
Лица у всех неприветливые и злые. Фрондируют, ругают начальство и русские порядки. Всех больше горячится доктор-грузин.
- Скажите, это порядок? - выкрикивает он со своим гортанным акцентом. - Это порядок, когда у нас триста санитаров, а кухни походной нет! Я говорю: дайте мне кухню, а они говорят: на триста человек закон не позволяет. Это закон? Такой закон надо сжечь, а того, кто исполняет этот закон, - повесить!
- Знаете, а я вот читал... - пытается вставить старший почтовый чиновник.
- Где вы читали? В газетах? Не верю газетам, - азартно отмахивается доктор. - Пишут в газетах, что немцы голодают. Не-эт! Немцы не голодают! У каждого пленного в сумке - прессованные сливки, размешал в горячей воде - вот тебе молочный суп. У каждого немца - грибы сушёные, разные консервы. Это мы голодаем! У других на сучок в глазу показываем, а у себя бревна не замечаем. А какая у нас медицина? Аспирин - такое дешёвое... вещество - и того нет. Если бы мне пятьсот рублей в месяц предложили в мирное время, я лучше сдохну, как собака, а военным доктором не пойду.
- А я вот читал... - робко настаивает почтовый чиновник, - многие офицеры пишут...
- Где вы там читали? - горячится грузин.
- Да знаете, в дороге скучно, делать нечего, и вот читаю открытые письма господ офицеров...
- Вы видите, какие порядки?! - вскрикивает доктор. - За это ещё Гоголь ругал Госсию... как он там? Почтовый чиновник Шпиков...
- Шпекин, - вежливо поправляет московский прапорщик. По мирному времени это скромный буржуа: у него фабрика обоев. Сопровождал эвакуированных пленных в Сибирь. Теперь направляется в четвёртую армию за назначением. На лице его полное внимание, но глаза лукаво поблёскивают. Время от времени он вставляет ядовитые реплики:
- Гусскому солдату по фунту хлеба в сутки дают. Кабы он свой не прикупал, давно бы вся армия с голоду околела.
- И хлеб на свои деньги, - пылко подхватывает грузин, - и сапоги на свои деньги. Газве можно в казённых сапогах такие переходы делать?
Мой сосед, поручик с наивными голубыми глазами, произносит с суровой сосредоточенностью:
- А у меня брата убило... На моих глазах... В одном окопе сидели... Осколком в живот!.. Как вилами проткнуло. Слышу: кричит не своим голосом. Смотрю: кровь меж пальцами хлещет... За живот держится. На моих глазах умер. А я два дня после этого пробыл в окопе и стрелял. И Вася тут же. Вот уж которая неделя, а все забыть не могу...
Артиллерийский офицер все время тихо переговаривается со священником. До меня долетают обрывки этой беседы.
- В армии теперь Пуришкевич, - сообщает священник. - Он устроил санитарно-питательный пункт... как же, как же... Энергичнейший, редкий человек... Свой поезд с кухней... Во время последних боев шесть тысяч человек накормил... И в сферах всемогущ... Железнодорожные власти трепещут... Чуть что - летит телеграмма принцу Ольденбургскому... Собирается писать книгу о войне под заглавием "Что я видел".
- Интересно. А что же он напишет? - спрашивает артиллерист.
- Все, - важно отвечает священник.
- Да, он молодчина, Пуришкевич! - воодушевляется офицер. Понемногу вагон погружается в дрёму. Только священник с артиллеристом все ещё беседуют.
В почтовом отделении задули свечу, и стало совершенно темно в вагоне. С минуту длилось молчание, потом послышался печальный голос поручика:
- Сколько дней в окопе вместе сидели. Бывало, взвод засмеётся, а они сейчас же на звук - тр-р-р - из пулемёта. Опасно пошевельнуться. И вдруг "чемоданом" ахнуло... Я к нему... Кровь хлещет, а он уж мёртвый... Надо бы хоронить - нельзя: бой идёт. Два дня стрелял, а Вася тут же... Хотелось гроб сделать... Да где уж... Опустили в землю. Я хоть лицо платком закрыл... Не хочется, чтобы грязь в лицо... Который вот день, а все не могу привыкнуть...
- Привыкнете, - зевая говорит артиллерист. - На войне ко всему привыкаешь.
- А я вот, знаете, читал, - робко начинает почтовый чиновник, - офицеры пишут: пока ещё с ума не сошёл, но ад такой, что многие уже помешались...
Но его уже никто не слушает... Вагон спит: доктор-грузин, окаменелый поручик, окаменелый чиновник...
6
В Люблине меня ждало предписание - немедленно отправиться в Киев за медикаментами.
Киев кипел тыловым разгулом и патриотическим умилением. В "Киевской мысли" за эти несколько месяцев образовался сильный разнобой. Там были и патриоты, и скептики, и пораженцы.
Я убедил редакцию отправить вместе со мной на фронт кого-либо из сотрудников. Выбор пал на Александра Яблоновского как наиболее ретивого защитника газетно-патриотической "крючковщины" .
Сидим в большом уютном номере люблинской гостиницы. В гостях у нас два офицера: Болеславский и вновь назначенный прапорщик поляк Виляновский. Через час царь проедет под окнами нашей гостиницы.
На тротуаре под окнами гостиницы масса народу в ожидании царя. Царь промчался в закрытом автомобиле.
- Это будет позором для человечества, если Вильгельм умрёт своею смертью, - услыхал я вдруг голос Яблоновского.
- А Ника-милуша ? - спросил я.
Он взглянул на меня с испугом и показал глазами на прапорщиков.
Обедаем с Базуновым и адъютантом инспектора артиллерии Червинским. Он только что с позиции. Говорит очень много, и все разговоры приправлены обычным душком.
- Я завтра уезжаю в Киев, - обращается Яблоновский к Червинскому, - и мне бы очень хотелось знать, в каком положении наши военные дела?
- В блестящем, - отвечает адъютант. - Вся армия победоносно идёт вперёд. Наш корпус продвинулся к югу на триста вёрст. Идём мы на Краков; и всего вероятнее, что нашей дивизии поручена будет осада Кракова. Штаб корпуса сейчас в Скальмерже, верстах в сорока от Кракова.
Яблоновский кряхтит и охает. Все щупает пульс и меряет температуру. Ночью Яблоновский жалуется с отчаянием в голосе:
- У меня температура поднялась на четыре десятых. Это все от холодного клозета... Послушайте, скажите по чистой совести, как вы можете все это выносить на протяжении стольких месяцев? Неужели вам так нравится пушечная пальба?
- Да, нравится. В грохоте орудий есть своя правда. Как бы это объяснить вам? Война отнимает у мира все тайны. Она разрушает стены, дома; она добирается до самых потайных уголков и выволакивает на вольный воздух все, что замуровано в железо и камень. Мне ясно, что война не только разрушительница. Что под ударами пушек из пепла сожжённых городов рождается новый мир.
- Но ведь раньше всего нужна победа; мечтать будем после, - говорит сонно Яблоновский. - Иначе черт знает что получится. Вспомни Пушкина: "Не дай нам Бог русский бунт, бессмысленный и жестокий".
- Когда бунтовщик вооружён дальнобойной пушкой, то он превращается в революционера. Хотите видеть, как это делается, - поезжайте со мной на фронт.
- Спасибо. Идти на каторгу вы меня не уломаете. Покойной ночи.
Гешено: Яблоновский возвращается в Киев, а я в бригаду. До Холма едем сегодня вечером вместе. В Холме получу машину из автомобильных мастерских, которая и доставит меня на фронт. Базунов ещё остаётся на месяц в Люблине.
Ноябрь
Трое в автомобиле: я, мой денщик Коновалов и шофёр. Холодно, ветрено. Проезжаю местами, где проходили октябрьские бои. Только нераспаханные поля и сожжённые избы говорят о недавней бойне. А люди уже все успели забыть. На улице Новой Александрии и Зваленя кипит суета. В Звалене ярмарка. Площадь стонет от грохота телег. На возах поросята, кабаны, битая и живая птица. Люди орут, торгуются, спорят. Сотни зипунов, кожухов и свиток сбиваются в кучу и расступаются, чтобы дать дорогу автомобилю; и потом вновь рассыпаются по площади.
К трём часам в Гадоме. Грязные мощёные улицы. Двухэтажные каменные дома.
За Гадомом сразу попадаешь в царство старины и ветхой, истлевающей жизни. Странное впечатление производит крепкое, точно стальное, шоссе, которое не сумели испортить даже немцы. Сейчас оно в полной исправности и весело бежит от одного средневекового польского городка к другому: Ильжа, Кунов, Нетулиско, Островце, Опатов. Высоко на горе ещё задолго до въезда в Ильжу виднеется серая круглая каменная башня старинного баронского замка.
К сожалению, в своём настоящем виде Ильжа мало похожа на поэтическую легенду, которой она окружена. Это очень прозаическое местечко, состоящее из грязных домиков, жалких и ветхих, которые в два ряда расположились вдоль длинной узенькой улочки. Но серая каменная башня невольно настраивает на фантастический лад. Вблизи она ещё величавее. Угрюмая и неприступная, она высится, как каменная баллада, и в её мёртвых развалинах таится какая-то волнующая тайна. Неудивительно, что вокруг этой башни наслоилось много таинственных рассказов.
Пока шофёр возился с лопнувшей камерой, старый ксёндз успел рассказать мне некоторые из этих преданий.
Этот старый ксёндз, эта причудливая башня и эти ветхие оборванные евреи на улицах Ильжи - все показалось мне так мало похожим на современность, что я невольно воскликнул:
- У вас, достопочтенный каноник, наверное, имеется напиток из корня мандрагоры, который сильнее камня, смерти и тайны?..
Ксёндз хитро подмигнул мне и сказал:
- Не, я сам не держу. Но у жидов найдётся, у жидов все есть.
* * *
Опатов ещё фантастичнее Ильжи. При въезде в город древний костёл у таких же дряхлых городских ворот. Костёл этот связан в преданиях с именем пана Твардовского. Внутри городка чрезвычайно ветхие домики с заплатанными крышами, гнилыми крылечками и подслеповатыми оконцами. На заборах кучи тряпья. И люди, населяющие этот нищенский городок, такие же дряхлые и убогие, как их дома. Весь городок с пятитысячным нищим населением напоминает декорацию из ветхого театрального реквизита. Запуганные евреи тревожно услужливы. Стоит вам обратиться к одному из них с вопросом, как десятки других наперебой стараются ответить, бегут за автомобилем, показывают дорогу.
Зато Кунов и Нетулиско сразу низводят с романтических небес на бедную землю, побывавшую в руках немецких завоевателей. Кунов - небольшое местечко, почти деревня. Сижу в корчме, пью чай и беседую с хозяйкой - белобрысой и краснощёкой полькой. С большим раздражением рассказывает о немецком постое: простояли тут пять недель, сожрали на сто пятьдесят рублей сала - и все даром, ни гроша не заплатили. А сколько добра попортили! Было их тут шестнадцать тысяч. Две недели германцы стояли, а три недели австрийцы. Артиллерия, пехота и обозы. Обращались с жителями как с быдлом. И все забирали: лошадей, коров, птицу, хлеб, сало, перины, одеяла. Чуть что - приставляли револьвер к голове и грозили убить.
- А русские стояли в Кунове?
- Раньше стояли. Когда пришло русское войско, его все кормили. Отдавали последнее. Русские солдаты не обижали. Только казаки. Да и те брали без денег у евреев, а у поляков мало брали.
- Немцы женщин не обижали?
- Не, женщин не трогали - тех, что с мужьями. А без мужей - крепко обижали.
От Опатова до большого села Кобыляны и дальше мимо Иваниско, Батории и Сташова тянутся колоссальные окопы и фундаментальные земляные укрепления. Но боя здесь не было. Немцы отошли, даже не пробуя защищаться.
В штабе, который уже перебрался из Скальмерже в Перкошицы, тревожно. Обширный двор экономии, в котором разместился штаб, весь усыпан навозом. По двору шатаются казаки, шофёры, караульные. Стоят двуколки, экипажи, автомобили, лошади. Ищу адъютанта, дежурного офицера, телефониста, перехожу от группы к группе, спрашиваю: как добраться до головного парка? Никто не знает. Справьтесь у командира телефонной роты, советует кто-то. Телефонная рота помещается в дымной халупе. Стучат аппараты, несколько человек разговаривают со штабом дивизии, передают приказания полкам и в бригаду. Двое спят у самых дверей. В халупу все время заходят бабы, и, не обращая на них внимания, телефонист передаёт секретные распоряжения: ударить в такое-то место под прямым углом; дожидаться смычки с 21-м корпусом и т.д. Однако вид у всех чрезвычайно конспиративный, и только с большим трудом мне удаётся узнать, что головной парк находится в Грушове.
- Далеко это?
- Верстах в пятнадцати.
На дворе ночь. Штаб занят своим делом. Какое ему дело до того, куда я денусь и как доберусь до парка. Какой-то штабс-капитан бросает мне на ходу:
- Обратитесь к жиду: у него в сарае есть лошади.
Долго уговариваю хозяина; нашлась наконец свободная запряжка, и мы выезжаем на дорогу, освещённую заревом далёкого пожара.
Как и следовало ожидать, в Грушове парка не оказалось. Головной парк стоит в Скальмерже. В Грушове я застал дивизионный лазарет в полном составе. Там я узнал, что шестые сутки на нашем участке идёт отчаянный бой. Сейчас обнаружилось, что нас обходят с левого фланга. 83-я дивизия отступила и обнажила нашу дивизию. Кромский полк оказался окружённым и был частью перебит, частью сдался. Остальные части нашей дивизии сильно пострадали. Раненых - без конца. За последние шесть дней через дивизионный лазарет прошло 1200 человек.
Но это капля в море. Перевязать всех нет никакой возможности. Врачи падают от усталости.
С утра дали знать по телефону в Скальмерже о моем приезде. Меня сразу охватила позиционная атмосфера. Трещат пулемёты.