Сентябрь
Вторые сутки стоим в помещичьем доме. Мимо нас проходят транспорты и обозы, а мы все стоим. Место унылое, сырое. Деревня бедная, разорённая долгими стоянками австрийцев и наших. Жители забиты, напуганы. Днём рыщут в поле, подбирают гнилую солому из окопов.
С вечера деревня погружается в жуткую тьму. "Та-та-та, та-та-та" - доносится стрекотание пулемёта. Мокрые луга тяжело дышат туманом. Только над обозной кухней выделяются керосиновые факелы и, то укорачиваясь, то удлиняясь, разбрасывают тревожные искры. Проходит час, два - и тухнут последние признаки жизни.
- Обесчувствели, - говорит Коновалов.
Через весь наш лагерь иду в гости к хозяевам. Иззябшие солдаты спят под возами и в намокших палатках. Лошади, чтобы согреться, прижимаются тесно одна к другой и стоят, понурив большие умные головы, тоже погруженные в печальные думы. Часовые, изнемогая в борьбе со сном, тупо всматриваются в гнилую тьму и, взбадривая спящую мысль, решительно звякают винтовкой. Только из помещичьего дома сквозь закрытую ставню тянется мягкая серебряная полоска, и смутно доносятся медленные недоговорённые слова.
Вхожу в столовую под радостный лай собак и громкие приветствия хозяев. Хозяева - пожилые милые люди. Мужу пятьдесят три года, жене - сорок восемь.
Дом большой, просторный, уютно обставленный. Типичное польское гнездо. Стены в портретах. Над камином бюсты Мицкевича и Сенкевича. Тут же неизбежный Собесский и Костюшко. У последнего прекрасное лицо, лучше, чем обычно на олеографиях.
Широко раскрытые глаза устремлены вперёд и точно стараются в скорбях грядущего предугадать судьбу своего народа.
- Работа сына, - не без гордости роняет старик.
Пан Компельский учился в русском университете. Говорит без акцента по-русски. У него весёлое лицо и ласковый тон хозяина-хлебосола. Он рассказывает, что дней за восемь до нашего прихода у него стояли австрийские офицеры и хвастали: заставим русских подписать мир в Петербурге. А через три дня удрали во все лопатки. Он высказывает много соображений об исходе этой войны и ко всему относится с умудрённостью человека, для которого все элементы всемирной истории просты и непреложны, как голод, как неизбежность, как смерть?
- Будет - что будет, - повторяет он равнодушно. - У жизни всегда есть свежая бочка хорошей старки.
Оттенок меланхолического остроумия лежит на всем, что говорит этот приятный умный старик, проведший, должно быть, много часов со своими старинными, переплетёнными в толстую телячью кожу польскими книгами.
Когда я отстаиваю программу союзников, он, как человек давно излечившийся от предрассудков, иронизирует:
- Э, пан доктор, сейчас - как в госпитале: ни погон, ни чинов, все в больничном халате. А как встанут с постели, забудут все обещания и опять вычеркнут эти хорошие слова: равенство, малые народности, возрождение Польши... Будет - что будет, пан доктор.
Мне отведена комната во флигеле, где царствует пахучая тишина старины и маятник глухими певучими ударами лениво подтачивает время. На всех вещах этой комнаты лежит печать цветистой задумчивости, родственной воззрениям хозяина. Они что-то давно постигли, давно примирились со всеми временными нелепостями жизни, и лежит на них тот же дух остроумия и сдержанной грусти. Особенно занимают меня эти старинные часы, из сокровенной глубины которых с каждым протяжным вздохом маятника седое время задумчиво поддакивает седеющему пану Компельскому.
- Будет - что будет...
* * *
В начале шестого часа меня разбудил ординарец Ковкин, который привёз предписание от командира бригады: спешно передвинуться в Обшу и присоединиться ко всей бригаде, явившейся недавно из Киева.
День стоял ясный. Дорога подсохла. Мы шли по полям недавних боев. Горбатым зигзагом тянулись по равнине окопы - немые свидетели вчерашних трагедий. Но все кругом - и солнце, и люди, и зеленые луговые ковры - радостно улыбалось.
Третий день все идём, идём по грязным дорогам. И в зависимости от того, хлещет ли дождь, светит ли солнце, мы чувствуем себя то пламенными освободителями угнетённых народов, то праздными и жестокими угнетателями. Миновали Фрамполь - грязное еврейское местечко, нищее и голодное, с перепуганными долгополыми евреями и улыбающимися девушками в шёлковых ажурных чулках. Одолели песчаные косогоры у Соколовки, зарезали лошадей (у некоторых кровь так и хлещет из ссадин под хомутами), замучили людей и погрузились в скучное безразличие. Мелькают люди, как тени; падают лошади; валяются по дорогам походные кухни, ящики, двуколки. Изредка попадаются выжженные дотла деревни. Но все это не трогает, не волнует.
Война совершенно утратила свой патетический смысл и превратилась в серые тяжёлые будни. И чем сильнее усталость, тем больше злости и раздражения в солдатах. Выступает наружу неодинаковость этих сотен людей, сгруппированных в одну единицу. Часть распадётся на части, и целое перестаёт быть целым. "Чтобы армия могла воевать, - говорят французские полководцы, - у каждого солдата должно быть в желудке по фунту мяса". К этому следует добавить: и по восьми часов крепкого сна перед боем. А мы встаём на заре и до глубокой ночи барахтаемся в непролазной грязи, греемся у костров из деревенских заборов и ночуем в сараях, где тухнут свечи от ветра...
* * *
Идём через Белгорай. Старый, но очень приветливый городок с мощёными улицами и двухэтажными домами. Много лавок и вывесок. Любопытные лица. Толпы ребятишек бурно выражают свои восторги. Кажется, это первый случай радостной встречи. На перекрёстке две старые бабы поднесли нам лукошко незрелых яблок. (Вот и толкуйте, что мир не нуждается в военных героях и что Цезарь с Наполеоном - только честолюбивые убийцы!)
Странно: солдаты не любят городов и, кажется, смотрят на них, как на прозаическую безвкусицу. В каждом их слове слышится деревенская непримиримость.
- От камня дыхнуть не можно... Защемили камнями землю, позабивали травку и жмутся друг ко дружке, как тараканы, - повторяют они с видом людей, убеждённых, что истина только в деревне.
Толстой прав безусловно: война чрезвычайно располагает к мысленным диалогам. Каждый из нас, если не склонён к беседам с самим собой в стиле Андрея Болконского, во всяком случае, ведёт в уме свой дневник. Иногда мне удаётся поймать на лету загадочную солдатскую фразу:
- Н-не... теперь дураками не будем... винтовок начальству не отдадим...
- Супротив кого война надобна?! Для ча весь свет пушками рушить?! Больно народу много на земле развелось, бедных людей истребить хотят.
Услышишь мимоходом такую фразу и невольно потянешься к солдатам. Но когда к ним подходишь, они отмалчиваются или, крепко выругавшись, нахлёстывают лошадей: но, стерва!.. И ещё острее почувствуешь своё одиночество среди этих сотен людей.
Пробовал я навязываться с беседой. Но всюду натыкаешься на это сухое и неприветливое недоверие, на каждом шагу встречаешь явное желание повернуться к тебе спиной. Солдат не враждебен, не зол, а замкнут или глубоко равнодушен к офицеру. Нет в нем любопытства к нашей жизни, и не хочет он, чтобы мы читали в его душе. Шагает он большими шагами рядом с нами, делает все, что прикажут, услужлив, понятлив, но в глазах ни искорки братского сочувствия. А подслушаешь издали - смеются, хохочут, говорят. И ловишь изредка на лету:
- Ой-ой, что буде! Растопили душу крещёную, как жаркую печь, большой покос себе уготовили... Дай только замирения дождаться!
Только Асеев иногда удостаивает меня откровенным словом и поощрительно говорит:
- Ты, ваше благородие, солдат понимать выучись... Ты ему каплю жалости, а он тебе морем любви ответит...
Да Коновалов другой раз скажет многозначительно:
- Мужик усе понимает. Промеж нас тоже есть которые растолкованны...
И невольно вспоминаешь Толстого: как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, весна осталась весною...
Для войны нужна ненависть, а нашим солдатом владеют какие угодно чувства, но только не ненависть. И вот её старательно прививают. Дни и ночи толкуют нам о шпионах. Сочиняются всевозможные небылицы, и офицеры соперничают друг с другом в измышлении ужасов предательства. То открыли шпиона-телефониста под половицами в синагоге, то у ксёндза на крыше, то, наконец, в могиле на кладбище. Образовались особые физиономисты, которые узнают в любом обывателе шпиона по голосу, по выражению лица, по отвисшей нижней губе. У этого тусклые глаза и мрачный вид, значит, его огорчают наши победы - подозрительный... Тот высказывает чрезмерную радость и хочет втянуть вас в разговор - подозрительный. Иной возбуждает подозрение излишней сдержанностью, иной - предприимчивостью, иной - осмотрительностью, иной - суетливостью, иной - молчанием и спокойствием. И достаточно тени подозрения, чтобы сделаться жертвой шпиономании. Жертвой невинной и заранее обречённой. Ибо для этих несчастных установилось особое правосудие - беспощадное, быстрое и непреклонное.
Дня не обходилось без хановского "шпеона поймали". И незаметно все превращались в Хановых, даже наш умный командир. Сегодня в Рожанце разыгралась такая сцена. Мы остановились в училище. В комнате рядом с нашей находится телефон нашего корпуса. Не успели мы расставить кровати, как в помещение вошёл забрызганный и промокший от ливня поручик и прямо направился к телефонисту, засыпая его рядом вопросов:
- Где штаб корпуса? Далеко отсюда? Проволока у дороги проложена? Направо или налево от дороги?..
- Ишь ты, - всполошился наш командир бригады, - о чем расспрашивает! А говорит с акцентом. Господин поручик! - крикнул он строгим тоном. - Газве вы не видите, что в помещении находятся старшие офицеры?..
- Виноват, господин полковник, я очень тороплюсь и не заметил. Прошу извинить.
- Кто вы такой? О чем расспрашиваете?
- Поручик Церетели. Послан из штаба 17-го корпуса со срочным донесением в штаб 25-го корпуса. Гасспрашиваю, как проехать в штаб корпуса.
- Ваши документы?
- У ординарца. Прикажете позвать, господин полковник? Явился молодой белобрысый солдат и - о ужас! - на первый же заданный командиром вопрос ответил: не могу знать - с каким-то чужеземным акцентом.
- Ты кто такой? - накинулся на него ястребом командир. Мне самому показалась загадочной вся эта история. В то мгновение я почти не сомневался, что ординарец типичный немец и с любопытством посмотрел на поручика.
Стройная, мужественная фигура; привлекательное матовое лицо, грузинского типа; и в глазах, наполненных гневом, достоинством и благородством, весёлые огоньки.
- Господин полковник, - обратился он к командиру, - прошу вас, меня расспрашивайте. Мой ординарец плохо знает по-русски: он латыш.
- Ах, латыш, - смутился немного командир и погрузился в чтение предписания.
- Вы не родственник Ираклию Церетели? - задал я вопрос поручику.
- Это мой двоюродный брат, - не без гордости ответил грузин. Через минуту инцидент был исчерпан, и все позабыли о нем.
Вечером из бесед с денщиками мы узнали, что на телефоне случилась порча, и по-видимому умышленная, так как проволока оказалась срезанной на протяжении нескольких аршин.
- Вот! - встрепенулся командир. - Недаром мне физиономия этого прохвоста показалась такой подозрительной. Какой он грузин? Это турок. Типичный турок. Я же их во как знаю. И голова вся бритая, как у турка. А главный-то, конечно, не он, а тот второй, немец. Понимаете, какие мерзавцы: прямо отсюда в лес поскакали, перерезали проволоку и айда дальше!
- Евгений Николаевич, - пробуют возражать командиру, - ну какой смысл рисковать им двумя офицерами из-за перерезанной проволоки, которую ничего не стоит исправить?
- Здесь проволоку перережут, там парк со снарядами подорвут, там бомбу бросят. Видали, как кобуры у них набиты?
- А лошади какие?! Картинка! И посадка не наша. Типичные немцы. Я же их во как знаю! Вы понятия не имеете, что это за шпионская нация.
В биографии каждого офицера, начиная с капитанских чинов, обязательно имеется эпизод со шпионом. И почти все свободные от похода и карт минуты проходят в разговорах о встречах со шпионами, предателями и изменниками, которые почему-то убегают в самую последнюю минуту, оставляя рассказчиков в дураках. Если все эти разговоры ведутся для внушения бдительности молодым офицерам и для разжигания ненависти к немцам, то рецепт этот следует признать не особенно удачным. Лекарство превратилось в отраву, и вот результат: убеждение во внутренней гнилости военного аппарата и глубокое недоверие к населению. Жителям не верят, оскорбляют их и угнетают на каждом шагу.
Сегодня с утра приказано было населению Рожанца доставить с каждой хаты по хлебу. Рожанец - большое село с широкими зелёными улицами и большими садами. У жителей все есть, все продают, кроме хлеба. Поспевая за артиллерией, мы оставили далеко позади все интендантские магазины и хлебопекарни и вторые сутки сидели без хлеба. Есть чай, есть масло, есть птица, а хлеба нет. Солдаты ропщут. Два раза обращались через солтыса к населению - ответ один: другие части забрали. Офицеры решили: пойдём по деревне сами. Потянулись двумя артелями от хаты к хате: так и так, пожалейте, солдаты изголодались. Хозяева слушают, сочувственно пялят глаза и отвечают слезливым голосом: сами который день без хлеба сидим, детей покормить нечем. Обошли полсела - так называемый польский Рожанец. На другой половине живут русины. Эта часть села выглядит ещё зажиточнее. На зелёных улицах стада гусей. Сады - как парки. Уже издали встречают нас унылым взглядом и тупо твердят: "Ни, нима хлiба..."
- Дозвольте нам самим поискать, - обратились к командиру солдаты.
- Ищите, - последовал выразительный ответ.
И через полчаса хлеб был у всех на столе. Но со всех концов потянулись бабы с плачем и воем и с доносами на соседок, что у той, мол, "полны стодолки, а ничего у неё не берут", тогда как у неё, у ограбленной, - муж на войне и весной засевать нечем будет.
Солдаты хмуро отмахиваются:
- Пускай плачут. Москва слезам не верит.
А некоторые нагло смеются:
- Кто проворен, тот доволен. Кто зевает, тот воду хлебает.
В одной кучке пожилой солдат с видом бравого унтера хвастливо рассказывает:
- Зачем бить? Я, брат, хожалый; иное слово - страха страшней. Вошёл в избу - завыли бабы, головой бьются, ровно суд страшный. "Да вы что, злыдни нечистые, вы думаете, я грабить пришёл? Нету - так нету. Я только крестиком дом помечу, где для русского войска хлеба нет. Пущай знает начальство..." Сразу, брат, обмякли. В зубы хлеб так и тычут: на, бери! И денег брать не схотели. А просить? Чего уж! Просьбой сыт не будешь...
Кому не нравится проза войны, тот пусть обращается к её поэзии. А её так много во всех военных приказах. Наш умный командир постоянно нас наставляет: прежде чем ложиться в постель, ознакомьтесь основательно с последним приказом. Иногда приказы эти читаются вслух под общий хохот собрания.
Сегодняшний приказ по армии обращает внимание врачей, что немцы имеют в своём распоряжении культуры холерных вибрионов для отравления колодцев. У кого слабые нервы, тот пусть во всем положится на волю предусмотрительного начальства.
В девять часов вечера получен торжественный приказ о переходе дивизии через границу; вместе с тем предписано передвинуться и нашей бригаде в деревню Ковали, расположенную в Галиции. На рассвете 7 сентября мы выступили из Гожанца и попали под мелкий, густой холодный дождь. Мокро, грязно, тоскливо и пасмурно. По липкой дороге, глубоко и густо продавленной тысячами конских подков и тяжёлых артиллерийских повозок и ящиков, медленно тащился наш парк. Вправо и влево от дороги тянутся мшистые луга, одетые кустарником и ржавыми кочками. Всюду валяются бинты, пропитанные кровью и сорванные, быть может, в предсмертной муке. Вместе с нами тяжело ступают солдаты охранной роты, сопя под тяжестью ранцев, накрывшись мешками, палатками и попонами. Идём час, два. Люди устали в борьбе с клейкой дорогой и с трудом двигают облипшими грязью ногами. Вошли в лес, вновь вышли на дорогу, миновали сожжённую деревеньку, перешли через мостик - и перед нами полосатый австрийский столб, таможня и первая австрийская деревня Буковец. Так 7 сентября в 11 часов 20 минут утра, ровно месяц спустя после отъезда из Киева, головной парк М-ской артиллерийской бригады перешёл границу и вступил завоевателем на австрийскую почву. Ни одушевления, ни готовности умереть прекрасной смертью храбрых на лицах солдатских не читалось.
Поздравление командира было принято как простой оборот речи, приглашающий к передышке. И через минуту в воздухе, обесчещенном матерной бранью, звенели начальственные окрики:
- Гассупонивай, рассупонивай!.. Попонами покрывайте!.. Под ружьё мерзавцев поставлю, у кого хвосты не закручены.