Таким трудным случаем и оказалась необходимость выбрать депутатов для изучения деятельности военной комиссии, и король, пригласив нас, посоветовался с нами на этот предмет. Я предложил ему десять кандидатов, которых все мои коллеги считали достойными быть в составе депутации. Король, со своей стороны, знал их лично, принял мои предложения с удовольствием и отправил список их имен российскому посланнику.
Я был убежден, что назначение этих лиц не вызовет недовольства у посланника, который сам требовал, чтобы выбор пал на порядочных людей, бескорыстных и преданных своей стране, и я оказался совершенно не готов к западне, которую устроил великий маршалок К… королю и его советчикам.
Так, посреди ночи, которая последовала за отправкой списка депутатов российскому посланнику, меня разбудил Фриз, один из преданных секретарей короля, и передал мне копию ноты Сиверсу. В этой ноте он объявлял "якобинцами" всех, кого назначил король, и грозил, что немедленно пошлет меморандум князю Зубову, чтобы довести до сведения императрицы то, что происходит в Гродно, и обвинить в этом самого посла, если он не отменит данного назначения.
Фриз передал мне также записку от Сиверса, адресованную королю, с горькими упреками ему относительно затруднения, в которое он его вверг. Передал и записку от Его Величества, где просил меня вывести его из неожиданной и трудной ситуации, в которой он оказался. Король умолял меня прийти к нему не позднее шести часов утра, потому что он должен был дать ответ Сиверсу к тому времени, когда тот проснется.
Я тут же принялся набрасывать биографические заметки о депутатах, намеченных королем, и отнес их королю в назначенное время. При этом я заверил его, что достаточно послать их без всяких комментариев Сиверсу или даже в Петербург, чтобы развеять неприятное впечатление, которое могло быть порождено доносом маршалка конфедерации. Если король пожелает, то я берусь подписаться под этими биографиями при условии, что могу добавить туда несколько строк, написанных мной на отдельном листке бумаги. Я показал их королю, чтобы получить его одобрение.
Король, как всегда слабодушный, был в нерешительности после прочтения этого листка, но в конце концов дружески пожал мне руку и поблагодарил за то, что я вывел его из затруднения. Затем перечел еще раз, одобрил мои биографические заметки и согласился на предложенное мною добавление при условии, однако, что я направлю эти записи посланнику без подписи: он объяснил, что не хочет меня компрометировать. Король ограничился тем, что написал записку Сиверсу, а я добавил к биографиям следующие строки:
"Эти записи содержат перечисление услуг, оказанных родине вышеназванными лицами, и дают лишь слабое представление об их добродетелях и талантах, но заключают в себе чистую правду. В доказательство этого можно смело сослаться на общественное мнение, которое всегда бывает справедливым и непредвзятым. Настоящими же якобинцами должны считаться те, кто оскорбляет их заслуги и добродетель, кто не умеет ценить в гражданах патриотизм и изыскивает средства, чтобы опорочить и преследовать тех, кто думает иначе, чем они.
Если ум, просвещенность, любовь к родине и преимущества, даваемые рождением и состоянием, заслуживают наименования якобинцев для своих обладателей, то это наименование оказывается слишком лестным, чтобы не стараться его заслужить".
Этот ответ, несомненно, дошел до сведения К…, и он не преминул, конечно, довершить свои угрозы, отправив свои жалобы в Петербург. В любом случае, этот вопрос в течение некоторого времени более не поднимался, и не он стал впоследствии причиной опалы и отзыва Сиверса.
Я упомянул здесь о новых обвинениях в якобинстве, предъявленных некоторым лицам и перенесенных на всю нацию, – целью этих обвинений было оправдать раздел Польши в глазах всех государств, объединившихся против французских революционеров. Не могу удержаться, чтобы не процитировать отрывок из речи, произнесенной на эту тему сенатором Суходольским, каштеляном Смоленска:
"До сих пор вся Европа именовала якобинством порочную доктрину, которая, в своем тщеславном бреду, разрушает законы нации, отнимает у правителей их священные права, лишает народы уважения к своим руководителям, покушается на верховную власть, ставит под удар общественное спокойствие и благосостояние всего общества… Государства, вооружившиеся против этих зловещих теорий, теперь преследуют под тем же предлогом тех, кто подобные теории всегда ненавидел…
Поляки никогда не давали своего одобрения актам насилия, возмутительным в своей несправедливости. Они не могут одобрить и расчленение своих земель, которому нет никакого оправдания, кроме права сильнейшего. Они убежденно отстаивают прерогативы своего короля и привилегии своей нации. Они противостоят гнету, под которым стонет то один, то другой – вот те причины, по которым агенты деспотизма упрекают их в своих публичных нотах в якобинстве, который на самом деле вызывает в них отвращение…
Какие же меры принимают эти превосходящие силы, чтобы обезопасить Вашу персону, Государь? Это явно какие-то новые меры и вполне достойные того мотива, которым они продиктованы. Это пушки, нацеленные на дворец Вашего Величества, военные лагеря, угрожающие ему, батальоны, стоящие вокруг города и в нем, это военные силы, осаждающие место, в котором идет обсуждение и где удерживают главу свободного народа прикованным к своему трону, основания которого сами же и расшатали, это лица, принудившие его подписать ужасный акт, которым его права и права его народа сведены к нулю. Таковы предосторожности, принятые против так называемых заговоров, замышляемых якобинцами…
Какой новый род безопасности и защиты изобрели эти министры, претендующие на охрану Вашей персоны от наших покушений?
Какой изобретательный поворот мысли нужен для того, чтобы превратить в якобинство этот чистый патриотизм, являющийся его противоположностью?.. Мы не нуждаемся в иных оправданиях… Монархи и нации – все знают, что никакой другой народ так не далек от этих чудовищных доктрин, как поляки… Чтобы дать оценку нотам и запискам, зачитанным на последних заседаниях и столь мало совместимым с достоинством нации, мы просим Ваше Величество поручить своим канцлерам ответить на них… Соблаговолите, Государь, не оставлять без ответа эти оскорбительные упреки. Соблаговолите, ради чести верной Вам нации, блистательно засвидетельствовать, что она никогда не исповедовала якобинство, которое ей вменяют в вину и которое она презирает. Таким образом, я передаю секретарю для зачтения проект предписания канцлерам, предметом которого является составление ответа такого рода, и прошу высокое собрание вынести решение на этот счет".
Эта речь, произнесенная с убежденностью и энергией, произвела сильное впечатление. Было дано распоряжение канцлерам передать соответствующие ноты министрам России и Пруссии и сделать официальное сообщение об этом всем дворам. Однако этот демарш не возымел никаких последствий, так как обвинения в якобинстве были всего лишь предлогом для осуществления планов, которые могли быть объявлены законными только по праву сильнейшего. И никакое другое государство, кроме тех, что разделили Польшу, не интересовалось более этой страной, которая теперь не значила ничего в политическом балансе Европы.
Оставался лишь один предмет для обсуждения с российским посланником – это договор об альянсе, дружбе и торговых отношениях с петербургским двором.
Проект его был предложен тем же нунцием, который убедил сейм подписать первый договор с Россией. И в этом случае он тоже употребил все свое красноречие, чтобы указать на всевозможные выгоды этого альянса, а затем попросил, чтобы на этот предмет была составлена инструкция.
К 30 сентября канцлеры передали ноту посланнику с предложением о заключении договора. В ответе Сиверса, полученном через пять дней, предоставлялись все возможности для начала переговоров. Окончательно договор об альянсе между Польшей и Россией был подписан 14 октября 1793 года.
Сейм в Гродно, который Сиверс предполагал завершить за четыре недели, продлился более пяти месяцев. Отсюда можно сделать вывод, что членами этой ассамблеи было гораздо труднее управлять, чем тарговицкими конфедератами, и только этим последним нужно вменить в вину все несчастья Польши…
Не кому-либо из самих поляков подобало бы высказываться по этому деликатному вопросу. Потому я не нахожу ничего лучшего, как процитировать по этому поводу мнение автора "Истории трех разделов Польши", который отмечает, что "нужно проводить существенное различие между Тарговицкой конфедерацией и Гродненским сеймом. Сейм утвердил раздел страны, но сделал это под угрозами, будучи окруженным войсками, которые были призваны самими главами конфедерации. Из-за них сейм был поставлен перед необходимостью уступить насилию и тиранической воле двух дворов. Он упорно сопротивлялся вплоть до того момента, когда продолжение сопротивления угрожало бы существованию нации в целом. Тарговицкие же конфедераты никогда не оказывали никакого сопротивления.
"Нунции в Гродно честно оставались у бреши, которую не могли защитить и перед которой некоторые из них были готовы погибнуть. Тарговицкие конфедераты, разбив на части страну, тоже объявили, что не в состоянии ее защищать, а затем вовсе покинули ее и присоединились к ее врагам. Я, конечно, не претендую на то, чтобы с помощью этих параллелей оправдать все действия сейма в Гродно, но он не должен быть занесен в тот же проскрипционный список, в который историческая справедливость занесла тарговицких конфедератов".
Хотя влияние этой конфедерации на выборных сеймиках было мощным, тем не менее почти все выбранные там нунции презирали ее и вменяли ей в вину все последовавшие беды Польши, как и сам захват ее территорий. Они изливали свой гнев прежде всего на вождей конфедерации. Когда на одном из заседаний сейма было сделано предложение задержать выплату денег гетману Браницкому, его заместителю Ржевускому и генералу артиллерии Потоцкому, со всех сторон раздались голоса в поддержку этого предложения. Не побоялись присутствия одного из их коллег, который еще продолжал незаконно управлять этой конфедерацией в Литве; забыли, что русские держат в осаде зал заседаний, в тот момент думали лишь о том, чтобы обрушить свое возмущение на тех, кто был виновен во всех испытываемых ими унижениях.
Из всех речей, произнесенных на этот предмет, ни одна не превзошла силой, красноречием и смелостью выражений то, что было сказано Гославским.
"Только тот, – сказал он, – имеет право на вознаграждение, кто сам верно исполняет свой долг. Опираясь на этот принцип, я задаю вопрос: могут ли рассчитывать на оплату те, кто покинул свою родину в самый критический момент, когда она больше всего нуждалась в их помощи? Я, бесспорно, погибну вместе с этой несчастной страной, но с последним вздохом из меня вырвется упрек этим деградировавшим гражданам своей страны, которые были сначала бесполезным грузом на ее земле, а кончили тем, что предали ее грабежу и опустошению… Недовольные новым конституционным порядком, который вынуждал их высокомерные головы склониться перед законом, эти "великие" простерли свою низость до того, что отправились бесстыдно пресмыкаться перед чужеземным двором, чтобы получить от него помощь, посредством которой они могли бы возвести на руинах законного правительства алтари своего горделивого честолюбия и установить трон своей олигархии… У подножия этих алтарей, у ступеней этого трона поляки, опозоренные их низкой клеветой, подавленные, должны были склонить колени перед этими сиюминутными божествами, чья власть зиждилась лишь на чужеземных силах. Родина в трауре проливает слезы отчаяния над этими неблагодарными выродившимися сыновьями, которые заплатили за ее заботы самым отвратительным предательством… и т. п. и т. д."
Российский посол был готов снисходительно терпеть суровые нападки не только на вождей Тарговицкой конфедерации, но и на все решения, принятые в последние месяцы ее существования, вплоть до отмены многих ее "sancita", но затем потребовал от сейма жертвы, которая повергла в глубокое смущение всех добрых патриотов. Так, 23 ноября сейм вынужден был принять декларацию о том, что в момент роспуска данного сейма должны быть отменены и прекратить действие все законы, принятые на последнем, Варшавском, сейме. Таким образом, возрождались все те законы, которые существовали в стране до 1788 года.
Грустно признавать, но и легко понять, что ассамблея, все дискуссии которой направлялись российским послом и проходили в зале, осажденном солдатами, и которая вынуждена была дать позволение на подписание самых унизительных договоров, не имела более ни силы, ни власти отказаться от этого последнего своего постановления, которое уничтожало конституцию 3 мая и всю работу предыдущего сейма.
Последнее заседание длилось всю ночь и закончилось лишь к семи часам утра. Вся ассамблея разошлась смущенная и уничтоженная, за исключением отдельных лиц. Король, конечно, не был в числе тех, кто считал себя наименее задетым. Униженный и опечаленный более, чем многие другие, он казался постаревшим на много лет. На его бледном и искаженном лице отразились все его душевные страдания и телесные немощи. В этом своем виде он возбуждал симпатию и жалость даже в тех, кто больше всего выступал против него: они понимали, что только естественные слабости его характера, которые он уже не мог преодолеть в своем возрасте, а вовсе не дурные намерения по отношению к своей стране, помешали ему в этом случае, как и во многих других, проявить храбрость, твердость и энергию – те качества, которые совершенно необходимы главе нации.
Глава X
Король должен был покинуть Гродно через несколько дней после окончания сейма. Он попросил у меня разрешения провести сутки в моей деревне, что в четырнадцати километрах от Варшавы на большом почтовом тракте. Он сказал, что имеет нужду в отдыхе и особенно – в утешении и что он все это найдет, несомненно, в доме человека, которого он уважает и отец которого был в числе его самых близких друзей.
Я не мог отказать ему в этой просьбе и отправился в путь впереди него, чтобы подготовиться к приему у себя короля. Его свита состояла из малого числа доверенных лиц, но он имел многочисленный выезд, и сопровождал его значительный эскорт польских улан.
По прибытии в мой дом он отстранил часовых, которые были выставлены у дверей, и даже тех, которые находились на своих обычных местах. Он очень изящно объяснил это тем, что нигде не может быть в большей безопасности, чем у меня.
Я старался его развлечь: показал ему свою библиотеку, и он нашел ее прекрасно подобранной, а ее классификацию чрезвычайно одобрил. Затем я показал ему планы садов и сельских домов, которые он с удовольствием изучил, также представил ему продукцию различных фабрик и мануфактур, которые открыл у себя. Король спросил, откуда я набрал рабочих и как давно они работают у меня. Я ответил, что это швейцарцы, немцы и, главным образом, вюртембергцы, которые прибыли работать у меня в те времена, когда конституционный сейм постановил, что любой иностранец, прибывший на польскую землю, является свободной личностью и пользуется всеми правами, предоставленными конституцией.
Этот ответ сменил направление нашей беседы. Разговор, который затем последовал, дал мне понять, что необходимо описать подробнее этот визит короля: в нем раскрылись некоторые характерные черты его образа мыслей и интересные детали восприятия им насильственных актов, имевших место на сейме в Гродно, а также результатов, которые должны были за ними последовать.
Упоминание о конституционном сейме вызвало у короля сильное волнение. Он сначала хотел его скрыть и спросил у меня, сколько иностранных семей проживает на моих землях. Я ответил, что у меня их более ста пятидесяти, среди которых – разного рода рабочие для фабрик и мануфактур, но самое большое количество среди них – земледельцы, которым я предоставил обрабатывать столько земли, сколько они просили, не требуя от них никаких повинностей в течение десяти лет. Я показал королю план деревни Изабельсбург, которую построил для новых арендаторов, и с таким усердием изобразил ему картину благополучия, в котором они жили до сих пор, что он прослезился и воскликнул: "Несчастные! Что с ними теперь будет?.." Затем добавил: "Неисправимые беды принесла нам эта проклятая Тарговицкая конфедерация! Насколько счастливее была бы Польша, если бы конституция 3 мая, действуя в течение нескольких лет, дала бы ей прочувствовать на себе все преимущества доброго правления!.. Но такова моя горькая судьба: я всегда хотел добра моей стране, но приносил ей только зло!"
Говоря так, он оживлялся все более и продолжал говорить не прерываясь. У него вырвался вздох, не имевший в себе ничего нарочитого: "Ах! Зачем я согласился принять эту корону с шипами, которая сжимала мне голову столько лет! Я испытал все тяготы, которые сопровождают королевский сан, но не насладился его радостями! Лишь один раз за все свое царствование я испытал радостное чувство: это был день 3 мая… я думал, что Провидение, устав наконец нас преследовать, вняло моим просьбам и мольбам моих соотечественников!.. Я пользовался полным доверием нации и внутренне был уверен, что заслуживаю его. Это был самый чудесный момент в моей жизни, и воспоминание о нем я сохраню до могилы!.. Но почему этот момент был так краток? Почему не прекратилось мое существование сразу после этого достопамятного дня? Я бы завершил достойно свою карьеру. Закрыв глаза, я оставил бы поляков довольными мной, а мою родину – счастливой! Я чувствую, что живу слишком долго – и для меня самого, и для моей страны… Бедная Польша! Какая судьба ей уготована и как несчастлив ее король!"
Произнеся эти последние слова, он закрыл лицо руками, чтобы скрыть душившие его рыдания, которые некоторое время мешали ему говорить.
Короля часто упрекали в том, что он в своих речах прибегал к декламации, движениям и жестам, уместным для актера на сцене, и тем старался пробудить в аудитории чувства, которыми лишь притворно был проникнут сам. Но, бесспорно, этого не могло быть в тот момент, когда он был один на один со мной и у него не было никакой нужды разыгрывать комедию! Один из его самых преданных служителей и друзей, обер-шталмейстер Короны Кикий, находившийся в соседней комнате, сказал мне после этого разговора и повторял потом несколько раз, что никогда не видел короля столь искренне переживавшим и старавшимся излить душу с такой искренностью и честностью.
Король видел, что я тронут его переживаниями, и постарался взять себя в руки. Сделав несколько кругов по комнате, он продолжал: "Если бы страдал только я, то мое положение было бы еще терпимым. Но сколько несчастных жертв нового раздела Польши прибавится к тем, которые уже были отданы в жертву! Например, вы: потеряв столько из-за секвестра ваших земель и падения банков, вы неизбежно будете разорены. Вы ведь имеете земли в трех разных владениях, кроме тех, что еще остаются в самой Польше, и, конечно, после опустошения этой страны они не смогут приносить большого дохода!.. Когда я прибавляю к этим потерям состояния еще и то отчаяние, которое вы разделяете со всеми честными гражданами, – я понимаю, насколько тягостно ваше положение. Я искренне жалею вас, но не имею ни сил, ни мужества подать вам какое-либо утешение… Скажите мне, что вы намерены делать?"