К тому же "братские руки", занесшие этот молот, не успокаивают, а скорее усиливают тревогу за судьбу "лиры", напоминая о первородной братской паре - Каине и Авеле.
Четвертая строфа -
Что сказал художник, сказал и работник:
- Воистину, правда у нас одна!
Единым духом жив и плотник,
И поэт, вкусивший святого вина!
Две пары антонимов: художник - работник; поэт - плотник.
Обе пары выражены существительными, причем первая составлена словами, обозначающими, по сути, человеческое предназначение.
Единый стержень - одна правда, скрепляющая поэта и плотника, они живы "единым духом". Эта строфа носит характер библейского сказания. Лексические составляющие: "воистину", "вкусивший", "единым духом" - относятся к высокому стилю.
Плотник (аналогия с Иисусом Христом); поэт, причастный к святым тайнам ("вкусивший святого вина"). Как же им не быть вместе?
Мечта о братском единстве не символов уже - лиры и молота, - но реально существующих персонажей своего "века-зверя".
Следующая строфа и скажет о своем времени:
Пятая строфа -
А вам спасибо! и дни, и ночи
Мы строили вместе, и наш дом готов!
Под маской суровости скрывает рабочий
Высокую нежность грядущих веков!
Дни и ночи (существительные, обозначающие отрезки времени суток) не противопоставлены, напротив: объединены совместным действием - "строили вместе".
Таким образом, "дни и ночи" употреблены в значении всегда, постоянно, непрерывно.
М. Л. Гаспаров замечает, что для Мандельштама "дружественное небо - это прежде всего не ночное небо, а дневное".
В данном же случае дни и ночи объединены в настоящем, ибо процесс завершен: "наш дом готов".
Следующую антонимическую пару этой строфы трудно связать воедино: суровость - нежность. Напускная суровость ("маска суровости") сегодня - ради "высокой нежности" грядущего.
Не это ли обещал доверчивой Ниловне Андрей Находка из романа Горького "Мать"? Сейчас утопим мир в крови, до самого неба кровью обрызгаем, зато потом, в будущем (не мы, так дети наши) счастливы будем, как никогда прежде. Пусть сами не доживем, дети точно увидят. Возвращаясь к XIX веку: "Дело прочно, когда под ним струится кровь…" (Н. А. Некрасов).
Мандельштам заставляет себя надеяться на перерождение суровости в высокую нежность.
В 1924 году он - в числе тех писателей, кто подписался под письмом в ЦК ВКП(б): "Мы считаем, что пути современной русской литературы, - а стало быть, и наши, - связаны с путями Советской, послеоктябрьской России. Мы считаем, что литература должна быть отразителем той новой жизни, которая окружает нас, в которой мы живем и работаем, а с другой стороны - созданием индивидуального писательского лица, по-своему воспринимающего мир и по-своему его отражающего. Мы полагаем, что талант писателя и его соответствие эпохе - две основных ценности писателя: в таком понимании писательства с нами идет рука об руку целый ряд коммунистов-писателей и критиков. Мы приветствуем новых писателей - рабочих и крестьян, входящих сейчас в литературу. Мы ни в коей мере не противопоставляем себя им и не считаем их враждебными или чуждыми нам. Их труд и наш труд единый труд современной русской литературы, идущей одним путем и к одной цели.
Новые пути новой советской литературы - трудные пути, на которых неизбежны ошибки. Наши ошибки тяжелее всего нам самим…"
Кто-то из подписавших это послание успешно вписался впоследствии в литературный процесс, например, В. Катаев, Ал. Толстой, М. Шагинян, О. Форш и другие.
Кому-то, в числе которых был и Осип Мандельштам, суждено было изгнание с литературной сцены и физическое уничтожение.
В 1930-е годы, когда надежды исчезнут, Мандельштам уже не заговорит о будущей высокой нежности, напишет о "гремучей доблести грядущих веков".
Шестая, последняя строфа должна закрепить, зацементировать, слить воедино все то, что в силу своей естественной противоположности несоединимо:
Веселые стружки пахнут морем,
Корабль оснащен - в добрый путь!
Плывите же вместе к грядущим зорям,
Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть!
Актер и рабочий в принципе могли бы и не противопоставляться друг другу. Человеческие профессии - надо ли противопоставлять?
Ведь, как пелось в песне тех лет: "Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой. // Братский союз и свобода - вот наш девиз боевой…"
Но суровое настоящее время - разделяет, противопоставляет, поэтому поэт и вынужден побуждать: "плывите же вместе", в братском союзе.
Подытоживая, посмотрим, как изменяется основа, на которую нанизаны антонимы. Эта основа и составляет подтекст стихотворения.
1-я строфа - вдохновение действием;
2-я строфа - действие (работать - играть);
3-я строфа - от действия к символам (лира - молот);
4-я строфа - очеловечивание символов (художник - работник) и их одухотворение (поэт - плотник);
5-я строфа - время, объединенное трудом ("и дни и ночи мы строили вместе"), однако в настоящем - суровость, "высокая нежность" существует лишь в потенции, как утопическая мечта о будущем;
6-я строфа - актер и рабочий должны плыть вместе, но (см. 5-ю строфу) время (настоящее и будущее) принадлежит рабочему. От него зависит, носить ли ему "маску суровости" или сменить ее на "высокую нежность" - казнить или миловать. Ему решать.
Велико стремление соединить несоединимое, но правда поэзии, как правда жизни, стоит на своем, и, как смысловое разрешение темы "Актера и рабочего", возникнет в 1935 году в воронежской ссылке строчка "Этой палубы гробовая доска" ("Я живу на важных огородах").
"Дни и ночи" объединить не удалось.
"Разве не то же самое разумел Шиллер, когда говорил о трагедии, что настоящий секрет художника заключается в том, чтобы формой уничтожить содержание? И разве поэт в басне не уничтожает художественной формой, построением своего материала того чувства, которое вызывает самим содержанием своей басни? Это многозначительное совпадение кажется нам полным психологического смысла…".
Ночь "нашедшего подкову"
Вскоре будет написан "Век" (конец 1922 года), и зверем назовет Мандельштам не мир, "против шерсти" которого пел, а свое время, хищно выискивающее того, кому суждено будет склеить позвонки столетий "своею кровью".
Он говорит об инстинкте сохранения жизни:
Тварь, покуда жизнь хватает,
Донести хребет должна…
но в каждой строчке можно найти осознание того, что возможностей для спасения у обреченного на заклание нет:
…Снова в жертву, как ягненка,
Темя жизни принесли.
Это произведение чрезвычайно динамично, но движение в нем горизонтально, здесь нет низвержений и вознесений, как в предыдущих стихах, оно линеарно: позвонки столетий, которые необходимо склеить, хребет живой твари, волна, играющая позвоночником, узловатые колена дней, век, колышущий волну человеческой тоской и дышащая в траве гадюка.
Век с разбитым позвоночником глядит вспять. Но кто оттуда, из прошлого, поможет, если связь с будущим разорвана?
Возможно ли будущее без этой связи?
Не придется ли создавать "новую письменность", как древним, утратившим способ записывать слова после Критской и Микенской катастрофы? В 1915 году Мандельштам писал: "Время может идти обратно: весь ход новейшей истории, которая со страшной силой повернула от христианства к буддизму и теософии, свидетельствует об этом" ("Скрябин и христианство").
Но если во времени разрыв, - возможен ли - хотя бы обратный - ход, не ведет ли это к параличу, смерти культуры?
И вот теперь он возвращается к той же теме, но уже с новым знанием, с ощущением человека, ставшего свидетелем конца света и пережившего его.
Размышление о своем времени.
Но нет тут мачехи-ночи, вечной, роковой преследовательницы, нет звезды, нет рывка ввысь. Хотя какой рывок у жертвы, обреченной на заклание?
Не только у века перебит позвоночник…
В этот период Мандельштам размышляет о том, на чем будет построено общество будущего, о ценностях гуманизма: суждено ли им получить новую жизнь в социальной структуре будущего или они станут лишь ископаемыми, предметом узкого интереса археолога.
В статье "Гуманизм и современность" он пишет: "Все чувствуют монументальность форм надвигающейся социальной архитектуры. Еще не видно горы, но она уже отбрасывает на нас свою тень, и, отвыкшие от монументальных форм общественной жизни, <…> мы движемся в этой тени со страхом и недоумением, не зная, что это - крыло надвигающейся ночи или тень родного города, куда мы должны вступить" ("Гуманизм и современность").
Однако, задавая вопрос о том, как "оградить человеческое жилье от грозных потрясений, где застраховать его стены от подземных толчков истории…", и отвечая на него: "Правовое творчество последних поколений оказалось бессильным оградить то, ради чего оно возникло, над чем оно билось и бесплодно мудрствовало", признавая, что "никакие законы о правах человека, никакие принципы собственности и неприкосновенности больше не страхуют человеческого жилья", Мандельштам полон оптимизма в отношении грядущего: "…внутреннее тело грядущего, тепло целесообразности, хозяйственности и телеологии, так же ясно для современного гуманиста, как жар накаленной печки сегодняшнего дня".
Совсем иначе будет звучать ответ на вопрос о судьбе гуманистических ценностей в одном из самых пессимистичных стихотворений Мандельштама "Нашедший подкову".
По содержанию оно является потрясающим противопоставлением оптимистическим выводам статьи.
В статье сказано: "Гуманистические ценности только ушли, спрятались, как золотая валюта, но, как золотой запас, они обеспечивают все идейное обращение современной Европы и подспудно управляют им тем более властно".
В "Нашедшем подкову" прошлое умерло, его не оживить, остались лишь разрозненные фрагменты, черепки.
Это стихотворение - о поражении.
Почему для монолога о гибели гуманистических ценностей Мандельштам ссылается на древнегреческого классика хоровой лирики Пиндара, и это единственный раз, когда Мандельштам упоминает его имя - в подзаголовке "Нашедшего подкову" стоит: "(Пиндарический отрывок)"?
Пиндара, родившегося приблизительно в 518 году до н. э. и умершего в конце 40-х годов V века до н. э., современники называли величайшим из лириков.
Это был во всех отношениях успешный и удачливый поэт, почитаемый в Греции повсюду, в Дельфах он получил даже право участвовать в священных пиршествах.
До наших дней дошли четыре книги эпиникиев - триумфальных песен в честь победителей общегреческих состязаний: олимпийских игр в честь Зевса; пифийских игр (в Дельфах у подножия Парнаса, в честь Аполлона, первоначально пифийские игры были местом мусических состязаний, на них оспаривали первенство поэты и музыканты); немейские игры (в Немейской долине - мусические, гимнастические, конные); истмийские игры (около Коринфа, возле храма Посидона Истмийского).
Поэт должен был увековечить победителей в памяти людей и распространить весть об их доблести.
Дарование Пиндара было признано очень рано, и до самой смерти он был востребован как поэт в правящих семьях Греции.
Он был первым великим мастером оды и как ведущий поэт своего времени пожинал материальные плоды собственной "мудрости и справедливости" (Пиндар: "Доблесть растет как дерево, оживая в свежих капельках росы, возносясь к влажному эфиру с помощью мудрых и справедливых").
Слава, почет, поклонение, достойное вознаграждение за поэтический труд - Пиндар может считаться антиподом Мандельштама. Древний создатель од стал воплощением мечты о взаимоотношении поэта и государства, взаимоотношениях уважительных и взаимовыгодных - благотворных для обеих сторон. "Культурные ценности окрашивают государственность, сообщают ей цвет, форму и, если хотите, даже пол. Надписи на государственных зданиях, гробницах, воротах страхуют государство от разрушения времени" ("Слово и культура").
Пиндар зависел от своих покровителей, но его поэзия обеспечила им место в истории.
Именно о такой роли поэта мечтал Мандельштам.
Мандельштам, как и Пиндар, жил в эпоху социальных перемен, крушений.
Древнегреческий лирик был свидетелем яростного противоборства как внутри полисов, так и между ними. Внутриполисные противоречия, основанные на стремлении родовой знати, считавшей себя прямыми потомками богов, сохранить за собой политические и социальные привилегии и противостоящего аристократии демоса, обладавшего к тому времени значительными материальными ресурсами, привели к радикально новой форме правления демократии.
При жизни Мандельштама произошел Октябрьский переворот, когда власть перешла, лишь по словам захвативших ее временщиков, "в руки народа", переворот, ставший причиной гибели предшествующей цивилизации.
Через тысячелетия доносится голос поэта: "Коварный век висит над головами людей" (Пиндар. 8-я истмийская ода).
"Мне на плечи кидается век-волкодав", - оставляет свое свидетельство о XX веке второго тысячелетия Мандельштам.
Удивительное сходство ощущений при полном несходстве творческих судеб.
Пиндар приспособился к новому строю.
Его традиционные поучения для греков, жаждавших "не вопросов и сомнений, а положительного целостного мировоззрения, основанного на традиции", ценящих более прошлое, чем будущее, старое - чем новое, имели большой смысл и ценность.
Можно сказать, Пиндару повезло: ему не пришлось идти на компромиссы со своими устоями, со своим даром. От природы осторожный и уравновешенный, ни в чем он не был ниспровергателем: "Слишком часто кара настигала богохульников" ("Первая олимпийская песня"); "Молчание порою мудрейший выбор для человека" ("Пятая немейская песня").
У Пиндара "мифическое прошлое - незыблемая основа настоящего; настоящее тем прекраснее, чем больше "великих людей" дано полису, и молиться надо о том, чтобы боги и в будущем посылали их побольше. А если вслед за величием идет зависть, то "лучше зависть, чем страдание"; кроме того, ее преодолевает справедливость и щедрость тех, кому боги дали величие. А бессмертную славу этому величию дает поэт". Золото, материальное вознаграждение - серьезный ориентир и солидный стимул поэта, для которого, "как звезда в ночи", сияет драгоценный металл:
…Но золото,
Как огонь, пылающий в ночи,
Затмевает гордыню любых богатств.("Первая олимпийская песня".
Здесь и далее - перевод М. Гаспарова)
Свою Музу Пиндар называет жадной:
Жадная Муза не шла тогда внаем,
И не торговала медовая Терпсихора
Нежноголосыми песнями, клейменными серебром, -
Ныне же зовет она вслед
Слову аргосца на путях его правды:
"В деньгах, в деньгах - человек!.."("Вторая истмийская песня")
Пиндар уверен, что он увековечивает в своем творчестве того, кто щедро оплачивает его вдохновение:
А мой удел
Конным напевом, эолийским ладом
Венчать героя.("Первая олимпийская песня")
Его доля - "Обретаться рядом с победоносными. Первому во всем искусстве перед эллинами" ("Первая олимпийская песня").
Покровитель, прославленный поэтом в веках, остается должником поэта.
Вот они, идеальные отношения поэт - государство, провозглашенные в прозе Мандельштама.
Однако он, в отличие от Пиндара, не умел ни маневрировать, ни хитрить, ни нравиться власть предержащим. Возможно, Мандельштам и замыслил свой "пиндарический отрывок", чтобы поэтически осмыслить славное начало в истории лирики (Пиндар) и тяжкую ее кончину (его собственная судьба).
У Пиндара в одах - море, солнце, боги и сильные люди - победители, орлы, "взмывающие и за море", паруса и ветер, их натягивающий, быстрые кони, мчащиеся колесницы.
Я не ваятель, -
Не таковы творения мои,
Чтобы стыть им прикованным к подножиям.("Пятая немейская песня")
Мандельштаму от всего этого великолепия достается лишь подкова, которой больше "не придется высекать искры из камня". И если в начальных строфах "Нашедшего подкову" мы можем обнаружить гармонию Пиндара, то с вопроса "С чего начать?" разворачивается жуткая картина конца "хрупкого летоисчисления нашей эры".
Поэт расскажет о ночном воздухе, густом, как вода, и упругом, как целинный чернозем:
Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, -
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешан так же густо, как земля, -
Из него нельзя выйти, а в него трудно войти.
"Влажный чернозем Нееры" и "вилы, трезубцы, мотыги, плуги", распахивающие его еженощно.
Трактовать эти образы будем, опираясь на прозу Мандельштама.
В статье "Слово и культура" находим такие сравнения: "Поэзия - плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказывается сверху, но бывают такие эпохи, когда человечество, не довольствуясь сегодняшним днем, тоскуя по глубинным слоям времени, как пахарь, жаждет целины времен".
Итак, "чернозем Нееры" - время, распахиваемое "вилами, трезубцами, мотыгами, плугами" поэзии.
Каждую НОЧЬ поэт "вспахивает время", чтобы родился - не возродился, а именно родился - вчерашний день: "А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему, я хочу снова Овидия, Пушкина, Катулла, и меня не удовлетворяет исторический Овидий, Пушкин, Катулл", - пишет Мандельштам.
Мандельштамовская ночь-убийца, ночь-смерть может быть и временем поэзии, творчества, как у его предшественников.
Но слишком густо замешан этот ночной темный воздух.