Савва Тимофеевич мог быть лидером, вести людей за собой - в том случае, если хотел этого добиться. А. В. Амфитеатров именно такой эпитет и дает Морозову: "молодой купеческий лидер". По свидетельству Александра Валентиновича, Морозов одно время являлся "главою всероссийского купечества… Ему откровенно мечталась политическая роль". Савва Тимофеевич любил во всем занимать первое место. Об этом говорит в воспоминаниях известный оперный певец Федор Иванович Шаляпин: "Я помню характерное слово одного из купеческих тузов Москвы - Саввы Тимофеевича Морозова. Построил он себе новый дом… и устроил большой праздник, на который, между прочим, был приглашен и я. В вестибюле, у огромной дубовой лестницы, ведшей в верхние парадные залы, я заметил нечто, похожее на фонтан, а за этим большие цветные стекла, освещавшиеся как-то изнутри. На стекле ярко выступала чудесная лошадь, закованная в панцирь, с эффектным всадником на ней - молодым рыцарем, которого молодые девушки встречали цветами.
- Любите воинственное, - заметил я хозяину.
- Люблю победу, - ответил с улыбкой С. Т. Морозов".
Характер Саввы Тимофеевича на первый взгляд кажется неуловимым: его описывают умные, наблюдательные люди - и вместе с тем портреты, ими созданные в ряде существенных моментов противоречат один другому. Создается странный эффект "двоения": словно в Морозове сосуществовали, борясь за главенство, два совершенно разных человека. Один - волевой, целеустремленный, решительный, энергичный и уравновешенный. Другой - слабый, мягкотелый и вместе с тем - грубый, вспыльчивый, иногда даже озлобленный из-за своей беспомощности. Будто бы время от времени в голове С. Т. Морозова щелкало какое-то внутреннее реле, душевный маятник качался в противоположную сторону, и на посту его личности один часовой сменял другого…
Впрочем, это впечатление обманчиво, никакой "смены караула" в голове Морозова не происходило. Скорее, Савва Тимофеевич, примеряясь к жизненным обстоятельствам, жил в разных ритмах - то замедляясь, а то ускоряясь. Регулярная смена этих ритмов и вызывала эффект двоения - волевые качества Морозова определялись тем эмоциональным состоянием, в котором он находился.
Душевное равновесие Саввы Морозова напрямую зависело от того, отвечает ли состояние его дел внутренним запросам купца. Если дела шли в гору, это делало его жизнь наполненной, а ему самому давало мощный стимул для дальнейших действий; в жизни коммерсанта начинался период подъема. Если же дела приходили в упадок или Савва Тимофеевич запутывался в мелких, неважных занятиях - это его мучило, приводило к эмоциональному спаду, отравляло горечью внутренней пустоты. Настроение резко портилось…
А. Я. Желябужский так подметил эмоциональную переменчивость, присущую Савве Морозову: "И смена настроений… неожиданная: то светлел, то мрачнел по непонятным для окружающих причинам". Бешеная энергичность сменялась хандрой, а хандру сменял новый приступ активной деятельности.
В периоды подъема, когда Савва Тимофеевич занимался своим делом, когда дело это приносило успех и удовлетворение, он наслаждался собственной силой, радовался жизни во всех ее приятных проявлениях. Это была, если можно так выразиться, светлая, созидательная сторона жизни Саввы Тимофеевича. Но была и другая сторона - темная, разрушительная, опасная и для окружающих и, в гораздо большей мере, для самого Саввы Морозова.
Присущая многим людям, в душе Морозова эта двойственность находила особенно острое выражение. Вся его жизнь проходила в жестокой борьбе двух начал - созидательного и разрушительного. Наружу их борьба прорывалась в виде резких, на первый взгляд ничем не обоснованных перепадов настроения.
Максим Горький так описывает Морозова осенью 1902 года. Московский Художественный театр готовился к началу нового сезона, который открывался в новом здании, выстроенном трудами Саввы Тимофеевича и на его средства. Это был звездный час Морозова: "Глаза его блестели весело, ласково, крепкое тело перекатывалось по сцене легко, непрерывно звучал командующий голос, не теряясь в гулкой суете работы, в хаосе стука топоров, в криках рабочих. Быстрота четких движений этого человека говорила о его энергии, о здоровье". Тот же Горький дает совсем иные описания Морозова - когда тот пресыщался жизнью и впадал в апатию. "Я замечал, что иногда он подчиняется настроению угрюмой неприязни к людям.
- Девяносто девять человек живут только затем, чтоб убедить сотого: жизнь бессмысленна! - говорил он в такие дни".
А вот иное описание Морозова в тяжелые минуты его жизни, также принадлежащее перу Горького: "Он говорил все более сбивчиво, было ясно, что мысли его кипят, но он не в силах привести их в порядок". В другом месте Горький уточнял, что настроение Морозова - "обычно невеселое, скептическое, а часто и угрюмое".
Похожим образом описывает внутреннее состояние Морозова и А. Н. Серебров. Будучи в добром расположении духа, Савва Тимофеевич мог вести себя по-детски непосредственно. Так, впервые оказавшись в морозовском кабинете, Александр Николаевич увидел следующее: "Стены кабинета выложены дубовой панелью. Многостворчатое средневековое окно. Мебель из дуба и красной кожи - простая и солидная. У окна - массивный письменный стол, заставленный семейными фотографиями. На углу стола, на серебряном подносе, - московский калач величиною с тележное колесо. В калач воткнут флажок, на флажке что-то написано.
Морозов прочел надпись и рассмеялся.
- Можете меня поздравить… Оказывается, я - именинник. Станиславский прислал калач… Милый человек!.. И где он такой достал?.. Это же не калач, а сума для подаянья!
Он надел калач на шею и прикинулся нищим-калекой.
- Придет завтра с визитом, а я и выйду к нему в таком виде: "Вот, мол, Константин Сергеевич, до чего вы довели с вашим театром богатого фабриканта Морозова!"
Смеялся он заливисто и по-детски - до слез. От смеха трясся калач на его шее. С калача на брюки и на персидский ковер осыпалась мучная пудра.
Из заднего кармана сюртука Морозов вытащил бумажный сверток.
- Забыл пообедать… Семья на даче… Хотите колбасы?
Перочинным ножом он накромсал на бумажке колбасу и отломил кусок именинного калача. Жевал быстро, как заяц. Сидя на столе, болтал ногами и приговаривал:
- Вкусно!"
Этот отрывок также относится к лету или началу осени 1902 года. Савва Тимофеевич предстает в нем энергичным весельчаком или, говоря словами известного мультипликационного персонажа, - "мужчиной в самом расцвете сил". В июле 1902-го Мария Федоровна Андреева восхищалась жизненной силой Морозова, которая не убывала даже в период болезни: "Сам он что-то прихворнул, что-то вроде плеврита; несмотря на это, он завтра едет в Берлин по делу. Ужасно неугомонный господин".
Однако на смену веселости неизменно приходили нервозность и раздражительность. Периоды кипучей, бешеной деятельности прекращались, и тогда наступали долгие часы бездействия, наполненного унынием. В такие часы Морозов терял сон и аппетит. Он то становился раздраженно-суетливым, то впадал в панику, поддаваясь действительным и мнимым страхам, - а то, напротив, затихал, позволяя себе погрузиться в теплые волны вялости и апатии. "Он, не переставая, курил. Папиросу держал кукишем, поколачивая по ней указательным пальцем. Пепел сбрасывал куда попало: на пол, себе на куртку… В этой неопрятной комнате он сам стал неопрятным и непривычно злым".
И Горький, и Серебров для двух крайних состояний Морозова находят говорящие эпитеты. На пике "созидательного" периода действия Морозова характеризуются как "задорные", "энергичные", говорит он "увлеченно", "спокойно", "весело", порою - "с насмешливым озорством". Во время эмоционального спада его поступки становятся "болезненными", "нервными", иногда даже "истерическими", в наихудшие моменты он выглядит "растерянно", произносит слова, "нервно взвизгивая", "несвязно и отрывисто". Впрочем, Савва Тимофеевич не привык сидеть сложа руки и долго оставаться в бездействии не мог. Морозовская хандра рано или поздно вновь сменялась кипучей деятельностью. Он находил способы, как бороться с раздражительностью и меланхолией - на несколько дней уезжал из города инспектировать заводы, занимался любимым делом, искал общения с близкими людьми. Судя по словам Сереброва, поднять настроение ему чаще всего помогал Максим Горький (Алексей Максимович Пешков). "Когда Морозову становилось невмочь от тоски, он бросался разыскивать Горького. Они запирались где-нибудь в отдельном кабинете ресторана, чаще всего у Тестова, и там всю ночь истязали друг друга разговорами. А наутро Морозов, снова бодрый и деятельный, только посмеивался:
- Хорошо мы вчера с Алексеем в баньке попарились! Недаром сказано в писании: "Очистися баней водною в глаголе!".
"Очистившись" и придя в бодрое расположение духа, Морозов вновь начинал работать в бешеном ритме.
Савва Тимофеевич Морозов был, без сомнений, отмечен печатью таланта. Ему легко давалась работа в самых разных областях. Художник князь Сергей Щербатов писал: "В нем были данные и дарования, которые могли бы сделать его схожим с Лоренцо Магнифико Медичи (при столь непохожей на него внешности), если бы он остался крупным дельцом и промышленником и наряду с этим меценатом, располагающим огромными средствами. К сожалению, его погубили и довели до самоубийства политика и увлечение крайне левыми течениями и идеями".
Талантов у Морозова было много, и всем им он жаждал найти применение. Ему было мало заниматься чем-то одним, он искал разнообразной деятельности и во всем желал достичь вершины, хотел задействовать все краски своей души. Различные таланты и талантики тянули Морозова в разные стороны, иной раз надолго увлекая его ум в сторону от того, в чем он был сильнее прочего. Чем больше талантов, чем больше душевных красок Морозов задействовал, тем сильнее бушевали его внутренние страсти. Они словно побуждали: надо успеть опробовать всё. Иначе говоря, мощное честолюбие звало поспеть всюду, везде состояться и повсеместно быть первым.
Когда наблюдаешь за этим человеком, возникает стойкое впечатление, что ему стоило немалых усилий остановить свой выбор на чем-то одном, сконцентрировать силы на решении главного вопроса. Для этого Морозову требовалось проявить недюжинную выдержку: мало что "цепляло" его всерьез и надолго. Савва Тимофеевич увлекался тем или иным занятием, но, если оно ему надоедало или разочаровывало, мог "перескочить" с одного дела на другое. Порой для этого у него имелись веские основания.
Испытывая сомнения в собственных силах, Морозов боялся не раскрыться, не найти себя, не суметь реализовать природные таланты и склонности. Всю свою сознательную жизнь он занимался неустанными поисками своего поприща, мечтал о большом деле. Таком, которое подтвердило бы, что он живет не зря, что его ум и талант для чего-то необходимы, которое, наконец, придало бы ему жизненных сил и уверенности в себе. Никольская мануфактура для него таким делом не являлась: ему явно не хватало для полной реализации быть лишь фабрикантом. К тому же фабрикантом, связанным стеснительными обязательствами по отношению к семейству. Широкая общественная деятельность долгое время радовала Савву Тимофеевича и даже сделалась предметом его истинной гордости. Но трагический обрыв ее вновь сократил поле применения его талантов. Примерно то же произошло и с его отношением к театру.
Работа являлась для Морозова смыслом жизни, он, по словам Немировича-Данченко, "работал с энергией" - правда, только в том случае, если дело приходилось ему по душе. Чувствуя, что находится на своем месте, Савва Тимофеевич трудился с полной отдачей, не щадя собственных сил и проявляя колоссальную работоспособность. Этот человек умел увлекаться, отдаваясь новому делу целиком и без остатка. Но не всегда подобное самопожертвование оказывалось оправданным. Поняв в какой-то момент, что увлечение завело его не туда, что "своего" дела он так и не нашел, Морозов впадал в меланхолию… Но это - потом. А сначала он действовал, притом весьма активно.
При необходимости Савва Тимофеевич мог на протяжении длительного времени работать без перерыва, в выходные и по ночам. И всегда решал дела основательно, добросовестно, стараясь не экономить на качестве. Так, Немирович-Данченко отмечал в письме Станиславскому от 5 августа 1900 года: "Сав[ва] Тимофеевич] работает очень хорошо, много и внимательно, и в этом отношении очень меня порадовал". Сам Станиславский, обращаясь к Морозову, писал: "Я помню, как уходящие на отдых актеры после вечерней репетиции сталкивались с Вами у входа, в то время когда Вы приезжали в театр на спешные ночные работы. Во время общего летнего отдыха Вы один оставались в Москве, неся в течение нескольких лет подготовительные работы к наступавшему сезону". А во время строительства нового здания для Художественного театра, которое надо было осуществить в кратчайшие сроки, Морозов в буквальном смысле слова денно и нощно находился на строительной площадке. "Постройка театра была совершена в несколько месяцев. Морозов лично наблюдал за работами, отказавшись от летних каникул, и переехал на все лето на самую стройку. Там он жил в маленькой комнатке рядом с конторой среди стука, грома, пыли и множества забот по строительной части".
Переход от дела к вынужденному безделью, так же как и обратное странствие, - это вехи, по которым можно понять эмоциональный настрой Морозова, ощутить темп жизни, которому он подчинялся в тот или иной период биографии.
В голове Морозова постоянно строилась своего рода "иерархия" занятий: дела более важные - которые в наибольшей мере соответствовали складу его личности, дела менее важные и совсем уж неважные. Чем выше в этой иерархии оказывалось то или иное занятие, тем больше Савва Тимофеевич старался уделить ему сил и времени. Правда, из-за внешних обстоятельств он не всегда мог выбирать.
Уже говорилось, что в душе С. Т. Морозов был ученым. Пожалуй, в списке его приоритетов наука занимала первое место. По свидетельству знакомых, Савва Тимофеевич мог часами заниматься в химической лаборатории, ставить опыты, изобретать новые варианты красителей, разрабатывать теоретические вопросы. Горький в очерке "Савва Морозов" писал: "Он учился за границей, избрав специальностью своей химию, писал большую работу о красящих веществах, мечтал о профессуре". Горький же вспоминал, что Морозов "с грустью и досадой" говорил ему: "Если б это удалось мне, я устроил бы исследовательский институт химии. Химия - это область чудес, в ней-скрыто счастье человечества, величайшие завоевания разума будут сделаны именно в этой области".
Почти с той же силой Морозов любил выполнять ручную работу; в те моменты, когда не мог заниматься научными делами, такая работа становилась для лего настоящей отдушиной. Сохранились многочисленные зарисовки о том, как Савва Тимофеевич плотничал, лично занимался покраской стен и электрификацией зданий. Марк Алданов писал об этом: Морозов "сам лазил по лесенкам, работал над проводами, переодевшись в рабочее платье (что ему шло, как Горькому косоворотка)". Увлеченность Морозова подобной работой подметил молодой Серебров: "Кем угодно я ожидал увидеть миллионера и мецената Савву Морозова, но только не маляром в грязном халате… Он красил с увлечением. Опустив правило, отступал назад и, наклонив голову набок, прищурившись, любовался своей работой, как художник удачным мазком на картине".
Следующей по значимости для Морозова являлась организаторская работа. Савва Тимофеевич был прирожденным руководителем. Он проявлял, по словам Станиславского, "большой практический опыт и администраторский талант". Рачительный хозяин у себя на фабрике и в усадьбе, он умел "ставить на рельсы" новые проекты. Некоторые из них были тесно связаны с торговлей и промышленностью, другие не имели к ним прямого отношения. Когда Морозов занимал руководящие должности, это не только давало раскрыться его талантам и воплотиться его стремлениям, не только удовлетворяло честолюбие коммерсанта, но также давало ему связи и влияние, необходимые для иных родов деятельности.
Довольно важное место в списке приоритетов Саввы Морозова отводилось общественной деятельности. А. В. Амфитеатров отмечает, что в попытке сделать "из именитого русского купечества "третье сословие" Морозову удалось сплотить вокруг себя значительную часть предпринимателей, что "за его спиною сомкнулась сила всероссийского капитала". С одной стороны, общественная деятельность отвлекала Савву Тимофеевича от более важных дел, отнимала у него силы и время на разрешение неважных вопросов - а этого купец страсть как не любил. С другой же стороны, участие в разрешении насущных общественных вопросов давало ему возможность претворить в жизнь самые масштабные намерения.
Всё остальное, то, что выходило за пределы этого списка, в глазах Морозова играло куда как менее важную роль.
Большая трагедия судьбы Саввы Тимофеевича в том-то и заключается, что он последовательно потерпел поражение в тех сферах деятельности, которые его интересовали больше всего. А. Н. Серебров констатировал, что к концу жизни Морозов был человеком одиноким, с неудавшейся личной жизнью и неудовлетворенным профессионально. "Что же оставалось? Миллионы?.. Широкие завоевательные планы?.. Власть?.. Это его увлекало. Но на каком же шатком фундаменте всё это зиждилось!"
Впрочем, как знать, не поставь пуля последнюю точку в биографии Морозова, быть может, он выкарабкался бы и добился бы полного успеха - хотя бы в том же театральном деле. Источники говорят о том, что подобное развитие событий исключать не стоит. Но… что произошло, то произошло.
Внук Саввы Тимофеевича Морозова и его полный тезка, говоря о деде, приводит слова его жены и своей бабушки - Зинаиды Григорьевны Морозовой. Та дала мужчинам из рода Морозовых следующую характеристику: "Упрямцы, нечеловеческой силы упрямцы… Фамильная это у всех Морозовых черта, врожденная… Тимофей Саввич, почтенный свекор мой, любимого сына Саввушку не зря "бизоном" прозвал. За крутой нрав".