Моя мать оставила все и вышла за отца как раз перед последним семестром выпускного класса в Рэдклиффе. Именно в такое трудное время - первая неделя занятий, например, когда новенькие часто чувствуют себя одинокими и потерянными в чуждой, непривычной среде, или последние недели перед экзаменами, когда многие студенты ощущают сильный стресс и неуверенность в будущем, - распространители культов разворачивают особенно активную и успешную деятельность в кампусах.
В такое неверное, опасное время распространители культов прибегают к весьма притягательной стратегии, которую исследователи называют "бомбить любовью": эти люди искренне улыбаются, смотрят вам прямо в глаза, держат за руку, всячески выражают великую приязнь; эту безусловную, всеобъемлющую любовь во всей ее ослепляющей мощи трудно описать, если только ты сам не был пленен ее светом, - но мало найдется людей, не способных ощутить ее зов. Разумеется, можно понять, что и мама была полна священного трепета, глубоко тронута вниманием тридцатилетнего писателя, который писал письма ей, ученице выпускного класса средней школы. А вот это мне понять труднее: как она могла бросить все и последовать за ним, как оказалось, что ее оплели "побеги, прочные, как плоть и кровь", и не отпускали даже после того, как она стала более критично смотреть на вещи. И здесь я тоже нахожу классическую схему. Ее изучают под разными названиями - контроле за средой или тотализм, например, - но сам метод не меняется. Основной элемент этой, на первый взгляд таинственной, "пляски призраков" - затворничество. Оранжерейныи цветок мечты не может выдержать ярости стихий вне охранительных стен. Такие отношения, такая система верований не может выдержать испытания реальностью. Таким образом, "возможность обращения становится гораздо выше, если секта в состоянии держать под контролем окружающую индивидуума среду и все каналы коммуникации". Методы разнообразны и включают в себя контроль над всеми формами коммуникации с окружающим миром, лишение сна, перемену пищи, выбор тех, с кем можно видеться и говорить; субъекту внушают, что он избран для особой роли в божественном миропорядке, а для этого нужна чистота; его/ее убеждают в том, что ранее они были полны скверны, а теперь необходимо очиститься, чтобы достичь совершенства; затем им преподают "священную науку" и внушают, что верования, принятые группой (или отдельным человеком), - единственно истинная, разумная система, а потому следует ее принять и ей подчиняться; все, кто с нею не согласен, обречены. Разрыв с прошлым, с семьей, с друзьями, с собственной личностью представляют собой, как считает бывший советник, офицер полиции Марк Роджемен, самый важный шаг в установлении контроля над человеком.
Лейла Хедли, писательница, с которой отец изредка встречался незадолго до того, как познакомился с Клэр, размышляя об их отношениях, сказала так: "Думаю, ему нравилось унижать меня. Был в этом какой-то оттенок садизма… Он был очень похож на героя "Перевернутого леса", Рэймонда Форда… Он обладал не сексуальной, а умственной притягательностью. Ты чувствовала, что он может тебя заточить силой ума. Твой ум был в опасности, а не добродетель".
Я вспоминаю об этом, когда мать рассказывает мне, как отец за ней ухаживал: "Весь мир заключался в твоем отце - в том, что он сказал, написал, помыслил. Я читала те книги, какие он велел, а не те, что задавали в колледже, смотрела на мир его глазами, жила так, будто он все время наблюдал за мной". Когда Клэр отказалась оставить колледж по первой просьбе Джерри, и он ее покинул, возникло такое сильное чувство заброшенности, что мать, по ее словам, отдала бы все, лишь бы только быть с ним, - но нигде не могла его отыскать. Она оказалась в больнице, на грани нервного срыва, а потом очертя голову выскочила замуж за другого. Когда мой отец снова появился в ее жизни, она поистине делала все возможное, чтобы сохранить его любовь, но время шло, и угождать ему становилось все труднее. Она чувствовала себя так, говорила мать, будто попала в страшную сказку: выполнишь одно требование - возникнут новые, до бесконечности. Хотя Клэр довольно рано уверилась, что сама, невзирая на все усилия, уже не способна подняться в глазах отца на прежнюю высоту, ей все же казалось, что, родив ребенка, - ведь всем известно, как Джерри любит детей, - она хотя бы частично вернет утраченное положение. Она была потрясена, впала в депрессию и чуть не дошла до самоубийства, когда обнаружила, что ее беременность лишь отталкивает Джерри, и он все глубже забирается в чащу леса, где после бесчисленных часов тяжелейших родов на свет появляются двое детей Глассов: "Фрэнни", повесть, опубликованная в "Нью-Йоркере" в январе 1955 года, а за ней, в ноябре, - "Выше стропила, плотники".
В конце того же года, 10 декабря, родилось еще одно дитя, безвременно оторванное от отцовского воображения. Меня чуть было не назвали Фиби, как любимую сестренку Холдена, однако мать настояла на своем, и в последний момент мне дали имя, которое я ношу, Маргарет Энн, сокращенно - Пегги. Со временем, конечно же, у отца появилась другая версия по поводу выбора имен. Летом 1997 года, когда мы с братом навещали его, он сказал, что, если бы не Клэр, "я бы, ребята, не дал бы вам никаких имен: вы бы сами себе их придумали лет в двенадцать". Сейчас у него три кошки, которых зовут Киса 1-я, Киса 2-я и Киса 3-я.
Через целое поколение после того, как моя мать забеременела, когда я уже стала взрослой, мне довелось обнаружить, что отец все еще живет мечтами и снами, не желая иметь дела с реальными детьми. Поскольку я прошла через все это ребенком и поскольку теперь я сама - мать и имею весьма реального сына, тяжелее всего мне было прочесть в мемуарах Джойс Мейнард, что все осталось по-прежнему. Несмотря на проблему, о которой упоминает Джойс - на невозможность сексуального контакта, - она пишет:
"Мы все больше и больше говорим о ребенке, и когда мы говорим о ребенке, это всегда девочка. Мы не говорим о том, где станем жить, во что превратят наши дни заботы о малыше; мы даже не обсуждаем, как Мэтью и Пегги посмотрят на это; даже не задаемся вопросом, где в маленьком, тесном доме ребенок будет спать и играть, хотя, конечно же, такие вопросы вставали перед Джерри раньше, когда он жил со своей женой Клэр и родились Мэтью и Пегги, да и в последующие годы, когда дети были маленькими, вплоть до развода. Я не спрашиваю, как нам удастся избежать прививки, хотя знаю, что в этом вопросе Джерри будет неколебим. Может быть, она просто не будет ходить в школу.
"Построю ей кукольный дом, - говорю я. - Мы наделаем кукол и мебели, и игрушечной еды из кукурузного крахмала, теста и пищевых красителей". Я ему рассказываю, как мама делала пироги для моих Барби…"
Проблема (их неспособность иметь интимные отношения) остается, даже усугубляется, поскольку никто не пытается справиться с нею, хотя разговоры о ребенке дошли уже до того, что ему выбрано имя. Странное имя - если вообще имя.
"Мне приснилось, что у нас с тобой родился ребенок, - сказал он мне однажды утром. - Я ясно видел лицо девочки. Ее звали Бинт".
Джерри смотрит в словарь. "И что бы ты думала? - говорит он. - Это - старинное британское слово, оно значит "маленькая девочка". С тех пор мы называем нашего будущего ребенка именем, которое приснилось Джерри"
Теперешняя жена отца, Колин - гэльское слово, которое значит "молодая девушка", - встретилась с отцом, когда ей было чуть больше двадцати; он на пятьдесят лет старше; она смотрит на меня ясными голубыми глазами, мило улыбается, ее чудесная персиковая кожа так и светится в обрамлении рыжевато-золотистых волос, подстриженных "под эльфа", - не хватает только форменного платьица католической школы - и эта девочка говорит мне, сорокалетней, что они с отцом пытаются завести ребенка. Я начинаю рассказывать ей, что значит для ребенка такое затворничество; я спрашиваю - собираются ли они переезжать? Я упоминаю о том, что отцу уже почти восемьдесят. А потом умолкаю, чувствуя, что говорю об ответственности и о последствиях поступков с девушкой, слишком юной, чтобы даже ощущать зов плоти, вторгаюсь с моим хромым рассудком в мечту, в сон, в мерцание лунного света.
Бью по столу и говорю:
- Для жен с мужьями ты проклятьем стала,
Спознавшись с тем,
Кто хуже всех на свете;
В ответ я слышу: волосы его
Красивы, и, как зимний ветр,
Пронзительны глаза и беспощадны.
У. Б. Йейтс, Отец и дитя
Часть вторая
Корниш: 1955-1968
Здесь по обоим берегам
Поля и рощи тут и там,
И оглашает птичий гам
Тропу, которой путь не прям…
Шалота островок…
Четыре серые стены, четыре серых башни
На луг взирают вешний,
И горько безутешна
Шалота госпожа.
Альфред, лорд Теннисон. Госпожа Шалота
7
Ребенок во сне и наяву
"Зачем только я полезла в эту кроличью норку.! И все же-все же… Такая жизнь мне по душе - все тут так необычно! Интересно, что же со мной произошло? Когда я читала сказки, я твердо знала, что такого на свете не бывает! А теперь я сама в них угодила! Обо мне надо написать книжку, большую, хорошую книжку. Вот вырасту и напишу… - Тут Алиса замолчала и грустно прибавила: - Да, но ведь я уже выросла… По крайней мере, здесь мне расти больше некуда".
Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес
Кролик считал, что все его беды оттого, что он опаздывает. Я тоже родилась с опозданием на три недели и вся желтая, с черными-пречерными волосами. Когда медсестра вынесла меня счастливому отцу, он заорал: "Вы принесли не того младенца! Поглядите, это же китайчонок!"
Позже, когда меня разрешили забрать домой, я шокировала его еще раз. Отец бережно взял меня на руки - и вдруг с криком отбросил в сторону. "Хорошо, - говорила мать, - что ты ляпнулась на подушку". Это происшествие зафиксировано в семейном фольклоре следующим образом:
Ах, нечистая ты сила -
Папе руку обмочила!
Пегги: "Если захочу -
И другую обмочу!"
В первых строках повести "Выше стропила, плотники", опубликованной за месяц до моего рождения, Фрэнни Глас - уже не ученица колледжа, ровесница Клэр, а новорожденный младенец. Малютка Фрэнни просыпается с плачем в два часа ночи. Ее старший брат Симор, который где-то с час назад уже грел ей молоко и кормил из бутылочки, теперь, чтобы успокоить девочку, начинает читать ей даосскую легенду. Фрэнни не только тотчас же перестает плакать, но годы спустя "клянется, будто помнит, как Симор ей читал". Автор сообщает нам, что полностью воспроизводит даосскую легенду в начале своей повести "не только потому, что всегда неизменно и настойчиво" рекомендует "родителям и старшим братьям десятимесячных младенцев чтение хорошей прозы как успокоительное средство".
А я не соответствовала миру отцовских произведений. Я не была "немой", и невозможность "спрятать" меня где-нибудь превратила его жизнь в кошмар. Отец рассказывал моим крестным, судье Лернеду Хэнду и его жене, как ужасен был первый месяц, потому что я непрерывно плакала, как они впали в панику, заведя ребенка в такой глуши. "Мы чуть было ее не отдали", - сказал отец. Он даже начал строить себе отдельную хижину за четверть мили от нас, в лесу. А потом периодически затворялся там на несколько дней, оставляя нас с матерью одних в доме своей мечты на опушке леса.
Каким-то чудом я осталась жива, чтобы свидетельствовать - мать не уморила меня. Но она была очень-очень к этому близка. Она решила не подвергать меня тому, что вытворяли с ней в детской няньки и гувернантки. Нет: она сама будет читать мне, петь песенки, кормить грудью и постепенно, без ругани приучать ходить на горшок. Она надеялась, она мечтала о том, что мое детство будет не таким, какое выпало на ее долю, оно и было другим, но трудно воплотить мечту в реальность без помощи и подсказки, без соседей и друзей, одной среди леса. Особенно когда никто о тебе не заботится, когда ты глубоко подавлена и подумываешь о самоубийстве.
Мать не может вспомнить подробностей первого года моей жизни. Все подернуто темной пеленой. Но она прекрасно помнит, что с тех пор, как отец привязался ко мне (мне было четыре месяца, и я все время улыбалась; он тогда говорил Хэндам: "Мы радуемся каждому дню"), на се долю стало перепадать все меньше и меньше его внимания. Я заняла ее место в сердце отца, и она признает, что ревновала и бесилась, а поэтому в последующие годы наказывала меня с особой жестокостью.
Отец пожаловался Хэндам, что я "все время болею", сообщил, что всю зиму мы никого не видели, но не сказал, что меня даже не возили к врачу. Он внезапно пристрастился к "Христианской науке", и теперь нам следовало избегать не только друзей и знакомых, но и сторониться докторов. Мы были совершенно изолированы, никто не знает, что, когда моя мать погружалась в бездны депрессии, в сумрак забвения, я оставалась совершенно одна очень надолго.
Отец тем временем у себя в хижине писал "Зуи", продолжение "Фрэнни". Повесть кончается тем, что Фрэнни, только что оправившаяся после нервного срыва, лежит дома на диване, глядит в потолок и улыбается. Симор исцелил ее своим откровением о том, что все мы - это сам Христос.
А мать моя в Красном доме на опушке леса тоже лежала на диване, но она вовсе не улыбалась, глядя в потолок. У нее было расстройство посерьезней, и никакой Симор не спешил ей на помощь со своими целительными откровениями. В середине зимы 57-го, когда мне было тринадцать месяцев, душевная боль матери, цепкая и упорная, стала совершенно невыносимой. С "железной логикой страны снов" она принялась строить планы - убить меня, а потом покончить с собой.
Несколько недель мать тщательно прорабатывала все детали детоубийства/самоубийства. Приближалась вечеринка журнала "Нью-Иоркер": этим "приглашением в Рим" отец тогда еще не мог пренебречь. Она решила поехать с ним и там, в гостиничном номере, на глазах потрясенного супруга вышибить себе мозги. То есть она, Клэр, а не вымышленный Симор пойдет "ловить рыбку-бананку". Но вмешалась какая-то сила. Что это было? Чистое везение? Милость Божья? Внезапное пробуждение материнских чувств? Лахири Махасайя? Когда отец куда-то отлучился, мать сбежала из гостиницы, прихватив меня с собой, будто кто-то что-то шепнул ей на ухо.
Материн отчим снял ей квартиру, нашел психиатра, а для меня пригласил няню. Мать говорила, что наша жизнь сложилась бы совсем по-другому, если бы через четыре месяца отец не приехал в Нью-Йорк и не стал уговаривать
158