Для человека, который, встретившись с какой-нибудь сектой, способен к ней примкнуть, характерны определенные жизненные установки, такие же, как у большинства отцовских героев - и, по правде говоря, у отца тоже. Многочисленные исследования сект как явления выяснили, что притяжение к ним вызвано "слабостью и ранимостью, какие возникают у каждого из нас в ключевые, стрессовые периоды жизни. В момент вербовки человек может испытывать легкую депрессию, переживать переходный период; одним словом, чувствует себя так или иначе отчужденным". В одном из таких исследований будто бы и вправду говорится об отце и его героях, которые "откуда-то выпали" и поэтому чувствуют себя уязвимыми: "Когда человек оставляет какое-то тесно замкнутое сообщество, это может породить проблемы - тяжело, например, уйдя из армии, приспособиться к гражданской жизни… многие страдали от депрессии… одиночества, безымянности" - от того, что можно было бы назвать "ожидающей в будущем пустотой". Они стоят на краю - "над пропастью", как говорил Холден, - и высматривают ловца, ищут ландсмана, на которого можно опереться, прежде чем начнешь проваливаться вниз, вниз, вниз. Многих из тех, кто присоединяется к сектам, привлекает "тесное общение с единомышленниками".
Смятенные герои отца находят ландсманов в живых десятилетних сестричках (Мэтти и Фиби) и умершем десятилетнем братишке (Алли); в сестре Ирме (де Домье-Смит); внутри семьи Глассов - в братьях и сестрах разных возрастов, как умерших, так и живых. Но с течением времени и отец, и его герои все больше и больше находят ландсманов только среди мертвых. Раньше всего мы это видим в сцене, когда Фиби требует, чтобы Холден назвал кого-то, кто ему по-настоящему нравится, а он может припомнить только Алли, своего умершего братишку, и Джеймса Касла, который выбросился из окна в школе Нэнси. В следующей повести отца Фрэнни говорит о Зуи, что "единственные люди, с которыми ему хотелось бы пойти выпить, или на том свете, или у черта на куличках…ему даже и завтракать ни с кем не хочется, если он не уверен, что это окажется Иисус - собственной персоной, или Будда, или Хойнэн, или Шанкарачарья, или кто-нибудь в этом роде". А в рассказе "Тедди" мы наблюдаем окончательный уход. Тедди не ищет ландсманов даже среди мертвых; он взыскует единства с небытием, растворения всего, отдельно существующего, личного. Он желает влиться в безбрежное море неразличимых душ в ином, непреходящем измерении. Десятилетний мальчик, заранее зная о своей близкой смерти, походя говорит о ней - только затем, чтобы внушить слушателю понятие о благотворности отречения и абсурдности поисков тихой пристани в этой жизни: ведь жизнь - просто майя, иллюзия.
"Не понимаю…отчего считается, что надо непременно испытывать какие-то эмоции. Мои родители убеждены, что ты не человек, если не находишь вещи очень грустными или очень неприятными, или очень…несправедливыми, что ли. Отец волнуется, даже когда читает газету. Он считает, что я бесчувственный".
Николсон стряхнул в сторону пепел. "Я так понимаю, сами вы не подвержены эмоциям?" - спросил он.
Тедди задумался, прежде чем ответить. "Если и подвержен, то, во всяком случае, не помню, чтобы я давал им выход, - сказал он. - Не вижу, какая от них польза".
"Так глупо", - этими словами начинает Тедди описывать, как сестренка случайно столкнет его в пустой бассейн, он раскроит себе голову и мгновенно умрет.
"Но разве это такая уж трагедия? Я хочу сказать, чего так бояться? Произойдет только то, что мне предназначено, вот и все, разве нет?"
Николсон хмыкнул. "Для вас, может быть, и не трагедия, - сказал он, - но ваши мама с папой были бы наверняка весьма опечалены. Об этом вы не подумали?"
"Подумал, конечно, - ответил Тедди. - Но это оттого, что у них на все уже заготовлены названия и чувства".
К тому времени, как я прочла этот рассказ, мне столько раз приходилось слышать из уст отца подобные проповеди, что было трудно не ощущать себя умирающей от скуки девчонкой, которой "давят на мозги". Но сейчас, по зрелом размышлении, я ощущаю искреннюю грусть, не досаду и скуку. Я размышляю о том, как отец искал ландсманов, и когда не нашел их среди живых, обратился к другим мирам. В самом деле, такая реакция, такой порыв к альтернативной реальности или к трансцендентальному опыту были названы людьми, оставившими секту, в качестве второй из самых распространенных причин вступления в замкнутое религиозное сообщество (первая - одиночество и поиски тесного общения). "Культ предлагает путь - вам скажут: единственный путь - в неведомое, запредельное царство… В конце концов, и рассудок подсказывает: если вы хотите испытать что-то, чего не испытывали до сих пор, вы должны отправиться в места, где до сих пор никогда не бывали".
Третья из чаще всего называемых причин влечения к сектам - "потребность в моральном авторитете" - еще больше касается семьи Сэлинджеров. Родители, принадлежащие к среднему классу, чьи дети в основном и пополняют ряды сектантов, зачастую чересчур охраняют и оберегают своих отпрысков. Им хочется дать детям то, чего сами они были лишены; сделать их счастливыми.
"В таких обстоятельствах у молодых людей часто выстраивается зависимость от родителей, которой они не замечают, пока длится отрочество, - а потом оказывается, что пора принять на себя ответственность за свою жизнь, стать независимыми, взрослыми людьми…неудивительно, что многих из молодежи такая внезапная ответственность тяготит и смущает, особенно в современном мире… Вот тут-то секты и вступают в игру… Они предлагают образ жизни… тщательно построенный, с очень ограниченным выбором и крайне специфическими требованиями. Некоторые с радостью прячутся под это теплое одеяло".
Одеяло, которое Бэйб, "Солдат во Франции", натягивает на себя, надеясь на его магическую целительную силу.
Хотя в этом я не уверена, но подозреваю, что влечение отца к авторитарным, уверенным в себе вождям сект как-то связано с его воспитанием. В одном из своих рассказов он описывает именно то, что я наблюдала в его реальной семье, когда мы ездили в Нью-Йорк к бабушке, дедушке и тете Дорис. Симор рассказывает о своих визитах к Феддерам, родителям его невесты:
"…начинаю мечтать, чтобы мистер Феддер тоже принял участие в разговоре. Подчас мне это просто необходимо. А то, когда я вхожу в их дом, мне, по правде сказать, иногда кажется, что я попал в какой-то светский женский монастырь на две персоны, где царит вечный беспорядок. Иногда перед уходом у меня появляется такое чувство, будто М. и ее мама напихали мне полные карманы всяких флакончиков, тюбиков с губной помадой, румян, всяких сеточек для волос, кремов от пота и так далее… я не знаю, что делать с этими воображаемыми дарами".
Неудовлетворенная потребность активного мужского присутствия в жизни мальчика может привести к ранимости или создать тягу к тому типу людей, который в литературе о сектах называется "авторитарной личностью". Когда я читаю описания так называемых авторитарных личностей и всяческие теории о них, мне кажется, будто исследователь был мухой и годами сидел у нас дома на стене, наблюдая странное поведение отца, охваченного порывом новой веры. В какой-то степени было облегчением обнаружить, что наш феномен - не единственный в своем роде. Но читать об этом было так же и страшно. Неутешительно сознавать, что наш остров связан с подобным материком. Как говорится, "прочти и заплачь". В особенности одна статья, "Религиозные секты как прибежище для людей с угнетенной психикой, идеалистов и интеллектуалов, и как оплот авторитарных личностей", могла бы иметь подзаголовок "Дома у Дж. Д.Сэлинджера". Ее автор пишет:
"Во-первых, лидеры сект - люди с авторитарной, харизматической личностью; они источают - у некоторых, правда, это получается сдержанно и ненавязчиво - непререкаемую, незыблемую уверенность в себе и своих религиозных взглядах. Они - авторитарные символы, с которыми обращенные отождествляют себя; их взгляды, их изречения представляются непогрешимыми.
Далее, каждый из лидеров секты заявляет, что лишь те религиозные взгляды, которые исповедует он, являются истинными; только примкнув к ним, можно решить как в идеальном плане, так и практически, проблемы, встающие перед миром и перед обращенными. Доктринальный характер подобных установлений дает обращенным ясное сознание смысла, верного направления, цели - как в умственной деятельности, так и во всей жизни, рассеивая тем самым смятение, неуверенность в себе, постоянные сомнения, характеризовавшие многих из них до обращения.
В-третьих, секты требуют исполнения специфических, ко многому обязывающих, часто аскетических и пуританских правил, которые регулируют все основные стороны повседневной жизни обращенных (в частности, соблюдение религиозных ритуалов, диета, внешний вид, нормы половой жизни, запрет на наркотики и т. д.). Сектанты воспринимают религиозные взгляды как указание истинного пути, объяснение смысла жизни и их роли в ней и с радостью принимают жесткие правила как практическое руководство в личностной, межличностной и социальной сфере. Все это предоставляет им твердую опору в жизни, являясь альтернативой безликой культуре, в которой они не могут найти своего места".
Чтобы понять влечение отца к подобным религиозным системам, можно пойти и другим путем - покинуть пределы индивидуальной психологии и бросить вместо того взгляд на нашу общую историю. Уверена: именно то, что отец, еврей или наполовину еврей по происхождению, вырос в Америке, сделало его, как и многих, ему подобных, беззащитным перед так называемыми "новыми религиями" - термин, наверное, не столь эмоционально окрашенный, как культы, или секты. Раввин Файн красноречиво говорит о евреях и об утрате пути современным обществом:
"Молодые евреи…спрашивают: что это значит, быть евреем, подниматься из пепла всеобщего истребления? Что означает принадлежать к 3,5 процента населения в нееврейской культуре? Такие размышления глубоко затрагивают личность евреев. Они заставляют людей искать, задаваться вопросами. А когда люди ищут и задаются вопросами, в глубине души они жаждут найти решение. И Новые религиозные движения, конечно же, им это решение предоставляют".
Системы верований, которые раввин Файн перечисляет как особенно привлекательные для евреев, - как раз те самые, к которым всегда влекло моего отца и его героев. Файн считает, что восточные религии, особенно движения гуру "из-за их универсального охвата - мы принимаем и ведем к свету любого -…мгновенно разрешают множество чисто еврейских проблем…Ты можешь более или менее (чаще менее) считать себя иудаистом, но в новую веру принимаются все. Тебе уже не нужно биться над историческими проблемами или над проблемами меньшинства, ибо решение готово: "мы - одно"…".
Может быть, взгляды раввина не касаются всех, или даже многих евреев, но, снова обращаясь к творчеству отца, я нахожу аргументам Фаина множество подтверждений. Если в ранних произведениях отца утратившие путь молодые люди время от времени ищут пристанища в чистоте ребенка, то эта стратегия меняется, превращается в некое подобие христианизированного восточного мистицизма в рассказе о де Домье-Смите, который находит выход из своего Голубого периода, прозревая чистоту в море грязи, где он утопает. Сначала сестра Ирма спасает его, а потом, в мистическом видении, все нечистоты этого мира - включая его самого, его кошмарных учеников и приборы для промывания кишечника - превращаются в дважды благословенные цветы. Де Домье-Смит заново воссоединяется с миром, вновь принимает своих жутких учеников и оставляет нас наедине со следующим откровением: "tout le monde est une nonne" - весь мир - монахиня, святая сестра. Он находит прибежище в осознании того, что мы - одно.
В последних двух повестях отца ставится та же проблема, дается то же решение. Во "Фрэнни и Зуи" Фрэнни сломлена, угнетена, потеряла ориентир из-за "пустозвонства" жизни в колледже. Она вновь обретает способность "функционировать" через откровение, гласящее, что все люди - Христос. - Ты не знала этой тайны?" - спрашивает у нее Зуи. Каждый, любой из этих "пустозвонов", любая клизма или клистирная трубка, "даже жуткий профессор Таппер…это сам Христос". Книга заканчивается так: "Несколько минут, перед тем как заснуть глубоким, без сновидений, сном, она просто лежала очень тихо, глядя на потолок и улыбаясь".
Последняя опубликованная книга отца, "Выше стропила, плотники" и "Симор: Введение" заканчивается тем, что Бадди осознает: Симор был прав, и "ужасная триста седьмая аудитория", куда придут на занятия девушки, вернувшись со своих повитых плющом уикэндов, на самом деле Святая Земля, и даже "Грозная Мисс Цабель" ему такая же сестра, как Бу-Бу или Фрэнни.
В каждой книге напряжение снимается открытием того, что "мы - одно": те же слова приводил и раввин Файн. Страдающий герой уже не должен биться над проблемами истории или над проблемами меньшинства, как героиня "Затянувшегося дебюта Лоис Тэггет", или Лайонел из рассказа "В лодке", или Холден с его "полукатолическим" происхождением, или мой отец, которого ранило то, как "принято было говорить", по словам моей тети. Мы - одно.
Но выдуманное решение рассыпается в прах при первом соприкосновении с реальностью. Одно дело слиться с человечеством, даже с одним человеком, пережив общий экстаз, общее ликование, и совсем другое - прожить с ним или с ней следующее утро, и потом жить день за днем, неделя за неделей. Пьер Абеляр уходит из зеленеющего монастырского сада, уводя за собой чистую молодую девушку, едва не принявшую постриг, и сразу за воротами обнаруживает, что она превратилась в мешок со слизью, грязью и испражнениями.
Из разговора, переданного одной молодой женщиной, видно, как отец попался в сети своих собственных головоломок. Она ему рассказывает о концерте народной песни, на котором побывала:
"На несколько минут возникло такое чувство, будто все в этой комнате - добрые люди. Мы все вдруг стали друзьями. Я оглядывалась вокруг и всех любила. Было легко и приятно чувствовать так". - "Но песня кончилась, полагаю? - сказал Джерри с такой горькой язвительностью в голосе, что я удивилась. - Вот в чем подвох. Несколько куплетов еще можно продержаться, а потом каждый начинает вспоминать, что сосед его бесит до чертиков".
Отец не мог лучше описать свою реальную жизнь, во всем противоположную миру его произведений. Я не раз наблюдала, что его эпифанические опыты ликования и единства со всем сущим похожи скорее на "радость, жидкое", чем на "счастье - твердое тело". Наутро они ускользают из пальцев, как туманные видения сна.
Выйдя за пределы вымысла, отец способен держаться за свое "мы - одно" лишь худо-бедно, да и то только в затворничестве. Здесь и проявляются два значения слова "затворничество": то, что для одного - избранный добровольно приют отшельника (уединенная жизнь), для другого становится тюрьмой (заточение). Чтобы исполнилось обещание, данное Парамахансой Йоганандой, и отец мог бы сочетать затворническую религиозную жизнь с жизнью женатого мужчины, реальные девушки и молодые женщины, к которым его влечет, должны стать частью его мечты, его снов.
Чтобы стать единой с ним, каждая оставляет свой прежний мир, свои надежды и мечты и присоединяется к его миру, его мечтам. Вспомните, как рассказывал Йогананда историю брака любимого йога моих родителей, Лахири Махасайи, то место, где жена вспоминает, как открылась ей божественная природа супруга:
"Господин", - вскричала я… - я умираю от стыда, уразумей, что оставалась погруженной в сон невежества рядом с божественно пробужденным. С этой ночи ты больше не муж мой, но мой гуру. Примешь ли ты меня, ничтожную, к себе в ученицы?"
Я часто задавалась вопросом, как жены и возлюбленные отца, умные молодые женщины, столь много обещавшие, могли, подобно нимфе Эхо из древних мифов, развоплотиться, утратить себя. Но по зрелом размышлении пришла к выводу, что прошлое, детские годы сделали их необычайно, до крайности беззащитными - детство моей матери, истинный плач по страданиям неприкаянного ребенка, которого носит по волнам морским, яркий тому пример - и траектория их вхождения в мир моего отца ничем не отличается от типичного, стандартного вхождения в секту.