Шанс представился, когда мы отправились навестить семью, с которой познакомились в Мэне: они приехали в Лондон на субботу. Их сын Кит, предмет страстных воздыханий далекой Рэчел, был моим ровесником и снимался в кино. Этот блондин с прической под битлз предложил показать мне город. Отец потом сказал, что в доме Макнамара смотрел из окна, как мы идем через парк. "Вы, ребята, здорово смотрелись вместе", - заявил он.
Мать Кита в прошлом году подошла ко мне на чьих-то похоронах. Я не видела ее лет тридцать; она спросила, помню ли я, как навещала их в Лондоне. "Твой отец переживал, что ты больше ходишь с Китом, чем с ним, - помнишь?" Нет, этого я не заметила - так торопилась вырваться на волю. Кит повел меня в Музей мадам Тюссо, а потом опять на Карнэби-стрит, и мы все время держались за руки. У него был значок с надписью: "Если вы этой ночью занимались любовью, улыбнитесь!" Позже мы встретились с папой и братом в Уимпи, где ели гамбургеры, и папа хохотал так же громко, как мы, над тем, как реагировали взрослые на этот значок. Молоденькая официантка, обслуживавшая нас, густо покраснела и захихикала, будто мы ее в чем-то уличили.
На следующий день мы отправились в Хэмптон-Корт, пройти лабиринт и повидаться с одним из самых старых папиных друзей, Бет Митчелл. Она и ее бывший муж Майк были ближайшими друзьями и соседями отца, когда он жил в Вестпорте, Коннектикут. Мэтью понравилось носиться по дорожкам лабиринта из живых изгородей в Хэмптон-Корте. А я запаниковала и, как ни прискорбно об этом говорить, стала продираться сквозь шестифутовую изгородь, ориентируясь на солнце, и наконец выбралась оттуда к чертовой матери. Бет повела нас на ленч, и я заказала утку a l'orange, что звучало шикарно и по-взрослому, я старалась не опозориться с ножом и вилкой. Бет, как и те люди из "Нью-Йоркера", полностью включала меня в разговор; спокойно, уважительно, с большим интересом слушала, если мне хотелось что-то сказать, но с равным уважением оставляла меня в покое, когда мне говорить не хотелось. Каким-то образом я чувствовала себя включенной, даже когда молчала и не "принимала участия" в обычном, условном смысле.
После ленча папа, Бет, брат и я отправились с визитом к Эдне О'Брайен на весь оставшийся день. Отец, заговорщически подмигнув мне, сказал, что Эдна - хороший писатель и чертовски компанейская баба, но она писала какие-то жутко неприличные вещи. (Не паршивые, неприличные по существу, а сексуальные, злостно неприличные.) Как мальчишка, рассказывающий об испорченном, дерзком однокласснике, он был откровенно шокирован предметом ее писаний и гаденько хихикал. Интересно бы знать, все ли авторы книг, вызывающих возмущение, на самом деле так благонравны.
После чая Эдна повела нас в парк, где происходило какое-то действо, предположительно интересное для детей. В парке было полно народу, и со мной случился приступ клаустрофобии. Мне стало трудно дышать, и я тихо, чтобы другие не слышали, сказала об этом отцу. Он поднял меня и посадил к себе на плечи, высоко над толпой. Он сказал остальным, что в такой толпе все равно ничего не увидишь, и спокойно пошел через парк, будто нести двенадцатилетнюю девчонку ростом в пять футов семь дюймов - самая естественная вещь в мире: он, наверное, так это и воспринимал.
Единственное, что в этом путешествии оказалось не столь забавным, была главная его причина, которая, собственно, и подвигла отца на поездку. Он переписывался с молоденькой девочкой, школьницей, и у них завязался настоящий роман в письмах. Теперь они впервые должны были встретиться. Мы планировали проехать вместе с ней через всю Шотландию, отыскивая место, где снимался любимый фильм отца "Тридцать девять ступеней".
В Эдинбург мы летели самолетом, и девочка встречала нас в аэропорту. Я почуяла неладное в тот самый миг, как они поздоровались. Я понятия не имела, что тут не так, пока позже, во время путешествия, отец не признался мне, какую ужасную неловкость почувствовал он, увидев эту девицу. Неловкость и вину. Я спросила, почему, а он воззрился на меня, поражаясь моей тупости: дело ведь слишком очевидно, как длинный нос на ее лице. "Она ужасно некрасивая, бедняжка: я и понятия не имел". Девочка эта не была уродом с двумя головами, не была она и безобразной: она просто не была красавицей. А это для отца много значило. Тогда, не мудрствуя лукаво, я вывела для себя закон: мальчики не ухаживают за девочками, которые носят очки. Кто знает, может, и она не сочла его таким уж сокровищем. Правда, в этом я сомневаюсь.
Она была довольно милая, хотя изрядно застенчивая и неуклюжая, и мне пришлось делить с ней комнату все время нашего путешествия. Они бы все равно не ночевали в одной комнате, будь она даже привлекательна, поскольку, в отличие от матери, отец не принадлежал к тому поколению, среди которого было принято выставлять напоказ сексуальные отношения, даже если таковые и имели место, да и склад ума у него был совсем другой. Я чувствовала огромную разницу: он вел себя прилично в моих глазах, не проявляя открыто своих связей, не то, что мать, чье поведение меня унижало и отталкивало. И все же для этой девчонки было бы лучше, если бы у нее была собственная комната. Мне было так ее жаль: она, наверное, хотела поплакать, но в моем присутствии не могла. По ночам она частенько шмыгала носом, но я боялась что-либо ей сказать, как-то утешить: судя по ее виду, у нее вполне могла быть аллергия или аденоиды, и не хотелось окончательно обескуражить ее, если она действительно сморкалась, а не плакала. Дальше я помню смутно, потому что посмотрела "Психо" Хичкока в местном шотландском кинотеатре, и этот фильм так расстроил меня, что следующие два дня превратились в расплывчатую пелену: все вокруг я видела будто бы сквозь завесу ливня.
То, что мне удалось увидеть в Шотландии, пока мы ехали из Эдинбурга к западному побережью, было, думаю, сногсшибательно красиво, как в кино или на плакате, но меня почти все время ужасно укачивало в машине: я либо блевала, либо тихо лежала на заднем сидении, прикрыв глаза и сдерживая приступы тошноты. Немного пейзажей мне удалось разглядеть, и они далеко отстояли друг от друга: в основном те места, где можно было съехать с автострады и дать мне возможность проблеваться на свежем воздре. На какое-то время я выходила из машины, в лицо дул холодный ветер; после того, как меня выворачивало наизнанку, я испытывала облегчение - все это превращало и без того красивую сельскую местность в природу первого дня творения, только-только созданную Господом. Влажный вереск пах божественно, озера сверкали, как Жемчужные Врата.
Отец был в совершенном восторге, когда дорогу нам загородило стадо овец. Именно это в "39 ступенях" дает герою и героине, прикованным друг к другу, возможность бежать из машины человека, который их поймал. Овцы загородили дорогу, и пока водитель отгонял их, герои выбрались через заднюю дверцу и спрятались под каменным мостиком через ручей. Мы стали высматривать указатели на Алт-на Шеллох, но ничего не обнаружили.
Через много лет, вернувшись из Оксфорда, я встречалась с британским банкиром, семья которого имела домик и ферму в Шотландии. Когда они вместе играли в гольф в Виндзоре, папа спросил его о "39 ступенях" - не знает ли он, где снимался этот фильм. Мать моего друга не только знала, где это было; она прекрасно помнила съемки, и когда я приехала в гости, показала тот самый дом, все еще с прелестными звездчатыми оконными переплетами, куда привели Роберта Доната "вверх по тропинке или вниз, я в этом не уверен". Я послала отцу фотографии дома и каменного мостика через ручей, где герои прятались.
Мы пересекали Шотландию с востока на запад, от Эдинбурга до Обэна. В Обэне - или это было севернее, в Маллэге, - мы сели на паром до Айл оф Скай. Большущая чайка клюнула брата в палец, когда он стоял у перил, протягивая кусок хлеба. Помню, как он плакал, - проклятая птица расклевала палец до крови, - и как переживал отец, что позволил кормить чаек из рук. Отец негодовал на чаек.
Все наладилось, когда мы расстались с его неудавшейся возлюбленной, взошли в Саутгемптоне на борт "Куин Елизабет II" и поплыли домой. Слава богу, меня тошнит в машинах и на парусных лодках, не на океанских лайнерах. Разведав все входы и выходы, все спасательные шлюпки, я расслабилась и стала радоваться жизни. На второй день повстречалась с компанией молодежи, и стало совсем весело. Однажды вечером я засиделась с ними. Папа пошел искать меня. Я держалась за руки с каким-то парнем; мы шли по коридору с кучкой старшеклассников, направляясь к танцевальной площадке. Мы завернули за угол, и я увидела отца, идущего нам навстречу. Я укрылась в какой-то каюте, втащив туда и своего кавалера. Папа не ринулся за нами. Он позволил мне притвориться, будто я его не заметила, и вернуться через несколько минут как ни в чем не бывало; одним словом, сохранить свое достоинство. В возрасте, когда само существование родителей унижает, папа старался давить на нас как можно реже.
Я вернулась в школу, к граду записок, вопросов о битлз, новым танцулькам, с грудами легко рвущихся шикарных буклетов. В этом грустно признаваться, но новостей о битлз у меня не было. Пусть это звучит нелепо, но, вспоминая свое детство, я жалею лишь об одном - я имею в виду тоску по тому, что могло бы случиться, а не какие-то с трудом осуществимые желания, например, чтобы у меня были нормальные, душевно здоровые родители. Я очень, очень жалею, что не встретилась с Полом. Именно тогда. Хотя отец пообещал, что если через пару лет мое увлечение не пройдет, он постарается устроить эту встречу, волшебство, разумеется, не могло длиться вечно, хотя в то время я этого и не знала. Оно не принадлежало к царству, где нет разницы между десятью годами и двадцатью, или десятью и восьмьюдесятью. Оно принадлежало ко времени, когда весь мир покрылся цветами, и двенадцатилетняя девочка, даже высокая, могла легко утонуть в море подсолнухов; когда на стенах спален, благодаря усилиям "Дей-гло", появились плакаты с переливающимися маргаритками, плечи облеклись пестрыми шалями, хипповские дашики окрасили черно-белый мир во все цвета радуги, а запахи тела уже не могли пробиться сквозь бесконечные волны Английской лаванды Ярдли, лимона Жана Нате, ладана и мяты.
20
Тихая пристань: короткая интерлюдия между островами
Летом 68-го года, перед восьмым классом, я в июне поехала в лыжный лагерь, расположенный на леднике где-то в Монтане. Я научилась не только слалому, но и кое-чему гораздо более важному для меня. Я научилась жить в большой семье, приютившей островитянина. Моя техника в обеих областях - как в семейной жизни, так и в катании на лыжах - была далека от совершенства. Я завоевала пару наград, но только в скоростном спуске, где, во всяком случае, в те времена, мог выиграть только тот, кто умел жить на тонкой грани между полетом и падением и при этом сохранять ясную голову. Я выделилась и в гигантском слаломе, где ворота ставятся далеко друг от друга и, опять же, больше требуется скорость, чем изящество. Проклятием для меня были соревнования по слалому, с бесчисленным количеством стоек, поставленных так тесно, что нужно было делать настоящие пируэты, чтобы проехать между ними: требовалась и быстрота, и ловкость, и грация. Я была энергичной, сильной лыжницей, но не более изящной, чем пушечное ядро. Мне попросту не хватало верткости: я не могла и ехать вперед, и одновременно делать все эти мелкие выверты. Я почти всегда проезжала мимо ворот или зацеплялась и падала.
В аэропорт пришел автобус, и из Биллингса, Монтана, мы отправились в Кук-Сити, а потом в лагерь. Не помню, сколько времени мы ехали, наверное, несколько часов, зато помню, как думала, что все мы вот-вот погибнем. Никогда еще я не ездила по таким узким горным дорогам. Моя соседка выглянула в окошко на крутом повороте, и ее стошнило прямо на сиденье. Девочку жалко, но мне при этом повезло, как никогда в жизни. Если пути Господни неисповедимы, тут Он определенно прошествовал; я очутилась в объятиях семейства, которое по сей день много значит для меня. Девочка по имени Лиза предложила сесть рядом с ней, вместо того, чтобы сидеть в блевотине. В автобусе ехали Лизина мать и два младших брата, и к тому времени, как мы добрались до Кук-Сити, было решено, что мы с Лизой будем жить в одной комнате.
Городок был жуткий. Он походил на декорацию к фильму Клинта Иствуда, в начальной сцене которого какого-то мальчишку бесконечно долго бьют кнутом. (Не знаю, что было дальше, потому что я убежала из кинотеатра.) Весь какой-то пыльный, с незаконченными дощатыми строениями; в таком местечке уборные вполне могут находиться во дворе, подумала я со страхом. Но увидев в витрине магазина большую вывеску "Здесь продаются фейерверки", я поняла, что все обойдется. Контрабанда - это круто. Возвращаясь из Венеции с бабушкой и мамой, я пронесла через нью-йоркскую таможню два венецианских стилета, один в красных ножнах, другой - в черных; мы их купили по случаю с лотка на улочке за собором Святого Марка, и оба лежали в моей миленькой темно-синей сумочке вместе с красивым стеклянным яйцом с острова Мурано и брошкой из тысячи цветов. Вам есть что указать в декларации?
В первую ночь мы с Лизой жутко перепугались. Какой-то противный мальчишка пялился в окошко нашего домика. Ее мама, миссис Р., тут же добилась того, чтобы нас перевели в главное здание. На следующее утро, после завтрака, целая колонна грузовиков доставила нас на снежные склоны. Там начиналась подвесная дорога: нужно было цепляться за трос и скользить вверх, к леднику. Был солнечный июньский день, снег сверкал, и я чувствовала себя уверенно: во-первых, я, одна из немногих, знала, как привязать лыжные палки к самодельному подъемнику и освободить руки; а во-вторых, меня радовало общество моей новой подруги. Лизина мама, местный инструктор по лыжам, намазала нам уши и носы цинковой мазью от солнечных ожогов. Все крутые инструктора намазались точно так же, заметила я с облегчением. Я не могла дождаться старта.
По мере того как подъемник тянул нас все выше и выше, я стала жадно ловить ртом воздух и вдруг поняла, что воздуха нет. Все лотемнело у меня перед глазами, вернее, покраснело; зигзаги, закрывавшие от меня внешний мир, были красные, не черные. Не знаю, как оказалась я в той зоне, где воздухом уже было можно дышать. Мне объяснили, что это - высотная болезнь, она пройдет через несколько дней, но как я ни старалась, она не проходила. Лизин младший брат Джоэл увлекался лыжами, но остальные члены семьи не испытывали сильного энтузиазма, так что миссис Р., не пропускавшая ни единого шанса посмотреть что-то новое, наняла фургон, и следующие несколько дней мы разъезжали по Иеллоустонскому заповеднику. Это было здорово: мы словно попали в одну из моих научно-фантастических книжек - в ямах бурлила грязь, лопались сернистые пузырьки; какие-то потусторонние, сине-зеленые, будто самоцветные кратеры и гейзеры горячей воды приносили запахи от центра земли.
Еще более странным было для меня войти в эту дружную семью, где родители и дети большей частью жили единой жизнью. Мне туг не на что было опереться, негде найти модель - даже в книжках, которые я читала, герои были сиротами, или жили с какой-нибудь теткой, или блуждали на каникулах вдали от дома с компанией друзей. Эти невиданные "приключения" я понимала, а повседневная жизнь семьи была для меня, как "терра инкогнита". После лагеря я провела почти весь остаток лета у них дома, в Пенсильвании. Лизины братья, Сиг и Джоэл, жили в комнате, обклеенной плакатами, где изображались лыжные гонки и авторалли; а мы с подружкой расположились в "покоях принцессы", маленькой спаленке единственной любимой дочки, пышно, "по-девчоночьи" разукрашенной благодаря бабушкиной швейной машинке и универмагу братьев Курц, совладелицей которого была миссис Р. Я провела чудесное лето, катаясь на лужайке за домом на самокате Джоэла, разъезжая на машинах с мальчиками, знакомыми Лизы, которой уже исполнилось шестнадцать лет. Я всячески пыталась в то время игнорировать среднего брата: ему исполнилось тринадцать, он был, строго говоря, на год старше меня и таким образом представлял собой ходячую угрозу моему раздутому самомнению. Невозможно, чтобы я была до такой степени незрелая, думала я, глядя на него и закатывая глаза к потолку.
Когда Бог распределял терпение и жизнерадостность, миссис Р. получила тройную долю. Я понятия не имела, как вести себя в семье, где никто ни с кем не воевал и где родители не устранялись от активной ответственности. Миссис Р. до сих пор поддразнивает меня: "Помнишь, как ты разозлилась, когда мы тебе сказали: нет, так делать нельзя?" Я в самом деле готова была сжать кулаки и биться насмерть за всякий пустяк. "Обычно ты говорила, что папа тебе это разрешает". (Про себя я думала, что маму я просто посылаю на три буквы.) Своей реакции я не помню; помню, как они говорили, твердо и ласково: "Ну что ж, дорогая, теперь ты у нас в доме, а мы говорим - нет". Я по-крупному дулась на миссис Р., но это, похоже, совершенно ее не трогало. Она была взрослая женщина, я - девчонка; хочется дуться - и на здоровье, ей от этого ни жарко ни холодно. Я дуться перестала.
Но когда с меня сбили спесь, я все равно себя чувствовала грубой, неловкой, как слон в посудной лавке. Меня так и подмывало переть напролом там, где нужно ступать осторожно, культурно. Я не имею в виду, что я не могла выбрать нужную вилку или чайную ложечку; для меня вообще был странным, невиданным такой образ действия, который предполагал, что в любых обстоятельствах, что бы ни случилось, ты должен все уладить, найти решение, потому что ты - в семье и останешься в семье, пока смерть не разлучит вас, и после смерти тоже.
Все последующие годы эта семья была рядом со мной; на моей первой свадьбе, первых похоронах, первой бар-мицве; в дни радости и печали, торжества и уныния. И те же самые двоюродные братья и сестры, тетушки и дядюшки, бабушки, дедушки и внуки год за годом являлись в дождь и вёдро на семейные праздники. Если кто-то не мог приехать, или был болен, или умер, они все равно присутствовали, о них говорили, рассказывали их историю. Даже бывшая жена (долгое время такая была одна в большой, разветвленной семье) не канула в забвение; достаточно было упомянуть двух ее ужасных пуделей, Божоле и Бабблса (Бобо и Бабби), и ребятишки за детским столом отчаянно фыркали в стаканы с имбирным пивом или молоком.