А дома у Боборихи только одна любовь – попугай жако, здоровый, сантиметров сорок, серый в зелень – Степа. Степа говорил, пел, свистел, пародировал кого не лень, хрипел голосом генсека, подражал радио. Кимов выучил его свистеть последние хиты Дассена. Жако свистел лучше, чем сам Дассен на пластинке. Кроме того, Степа был, как Отелло в Дездемону, влюблен в Райку! Бобориха из попки-дурака сексуального маньяка сделала. Вот огонь-баба! Обычно сидел Степа в своей большой клетке на кухне, где любил заниматься Кимов. Вот и сейчас – сидит красавица птица в клетке и свистит под Дассена. Райка мурлычет мне теплым бельканто что-то эротическое из своего репертуара. Затем открывает клетку Степы легкими своими перстами с отточенными как пики узкими ноготками и подставляет свое матовое обнаженное плечо. Степа медленно, бочком из клетки вылез – и на плечо. А Райка губы сердечком сложила и давай его в клюв и в морду целовать. Целует его, как Земфира молодого цыгана. Бедный Степа! Вижу, птице нехорошо! Распластался на райкином предплечье, то кошкой кричит (мяу-мяу-мяу, Мурррррр), то Брежневым хрипит (дорохие товарищи, хм-хм-хм), то, как радио, говорит (а теперь – производственная гимнастика – раз-два-раз-два). И кончает по-своему, по-птичьи.
– Раюшка, перестань, укошмаришь несчастную птицу!
А Бобориха поет тихонько грудным своим красивейшим голосом: "Я друго-ого люблю, умир-р-раю любя". Степу назад в клетку сажает. И ко мне ластится.
– Андрюшенька, сладенький мой, давай я тебя угощу, поешь мой серебряный, золотой мой!
Чем это она меня угощать собралась? Готовила Райка, пальчики оближешь. И мясо, и супы, и канапе с икрами всевозможными, и вина лились рекой. Из-за Боборихиной еды потолстел я за месяц на пятнадцать килограмм. Накормит меня, бывало, на колени ко мне тихонько так присядет, и давай как Степу ласкать. Танька, бедная, краснела как маков цвет, но не от стыда (стыда в этой семье не знали), а от ревности, губы кусала, глазенками сверкала – и вон из комнаты. Как же это я нежности нафталиновой Земфиры терпел? Сам был зеленый еще и глупый, как попугай. Лаской брала меня Райка, лаской и актерским мастерством! Не знаю, кто бы устоял. Опасная женщина – Бобориха. Без тормозов. Да еще хороша собой, сексуальна не в меру, талантлива, сильна физически, коварна как Берия! Кимов-то, знаменитый наш скрипач, ученик Ойстраха, был женат, когда с Райкой повстречался. И жену любил, и жена его любила. А Райка его с ума свела. И жена его вдруг заболела, покрылась вся синими пятнами и умерла. Рассказала мне это очень добропорядочная дама с весьма известной в музыкальном мире фамилией. Рассказала, а потом руки на груди в мольбе сложила, и попросила со слезами в голосе: "Андрюшенька, умоляю Вас, никому и никогда этого не рассказывайте, я Вас жалею и боюсь за Вас, эти люди на все способны. И помните – у меня есть сын!"
Бобориха – отравительница? Леди Макбет Мценского уезда? Миледи? Дама-то была, возможно, права. И улыбающееся красивое лицо Розиты Бобровой превращалась в моем воображении в свирепое акулье рыло, с тройным рядом зубов и застрявшими между ними рваными кровяными остатками сожранных жертв. Прожил шесть месяцев рядом с Райкой, нежился, как паршивый барбос, от ее ласок, жрал ее икру – и не заметил, что она хищница. Поехала крыша у паренька – 23 года, дел куча, занятия с утра до вечера, а тут красавица, соблазнительница, попугай, золото ручьями, вино рекой, меццо-сопрано, голос чарующий, Царица Тамара, Амнерис, Любаша.
Попытался я и дальше наше знакомство в памяти восстановить. Раскручиваю время назад. Соображаю лихорадочно. И тут меня осенило – я ведь никогда не слушал, что она мне говорит. Относился к ней, как к взбалмошной дурочке. Только следил, чтобы она Таньку не слишком обижала и совсем уж не наглела. Как же это я не понял, что она очень серьезна? Что в каждой ее фразе открывались детали ее преступлений. А я думал – шутки, ирония, бравада неудавшейся примадонны. Ах, я дурак! Райка-то на деле – великий комбинатор, Кимов – ее шестерка со Страдивари, а дочка их – игрушка для прикрытия. Один попугай в этой семье порядочный человек!
И все-таки, зачем ей меня уничтожать? Зачем Бобориха меня вначале привлекла, а потом на плаху отправила? Помню, все было до какого-то момента нормально, а потом, вроде бы, затишье началось. А затем она мне голову откусила, акула. Вспоминай голова, вспоминай, что Райка тебе "болтала". Разговор ее был двух родов: "спокойный" и "истерический". Спокойно она говорила, когда приставала ко мне. Рассудок ее был холоден, и душа холодна, только тело раскалялось. А вот когда она смеялась истерически – тогда дрожала ее душа. От страха и лютости. Да, да, да. Я-то дурак, а Бобориха – мастер маскировки. Перемежала речь истерическим смехом, чтобы не подумали, что важное говорит. А там тайна и лежала. Если умный – сам догадайся, да в дело входи. А если дурак – мимо ушей пропусти. А я как раз эти пассажи мимо ушей и пропускал! Что она брехала об этой петрушке на таможне? Когда и ее, и Кимова арестовали? Хохотала тогда истерически, значит важное было. А я не понял.
Вспомнил. Говорила она о том, как она таможенников обдурила. Случилось это во время нашего свадебного путешествия на Кавказ. Райка была сексуально накалена до предела. И каждый день накалялась все больше и больше. Солнце, солоноватый морской воздух, изумрудная водичка, свобода, прекрасное вино, целый хоровод кавказцев вокруг нашей "звездной компании". Как-то вечером, перетанцевав со всеми красавцами-грузинами, поприжимавшись в полупрозрачном марлевом платье к их крепким телам, Райка потеряла голову. Мы тогда крепко выпили в баре на сваях у симпатичного бармена Сережи, в сухумском порту. А глубокой ночью, в спальне, Бобориха поведала мне истерическим шепотом одну из своих тайн. Обыск, оказывается, произошел по наводке, настучали на них. Камни и ЭТО они таскали через границу всю жизнь. Профессиональные контрабандисты. Денег-то мало в Совке платят, а Райка хочет жить, как королева. Стукач, кажется, уже на дне Москвы-реки гниет. Оба они мечтают о "семейном трио с Гавриловым". Бриллианты будем туда-сюда роялями таскать!
Вот, горячая сухумская ночь. В Кимовской спальне одиноко храпит скрипач. Мы с Танькой нежимся в постели… Райке не спится. Лезет в спальню, жадно разглядывая наши голые тела. Хватает меня за места, за которые теще хватать не полагается. Я делаю вид, что не замечаю.
Если Танька от мамашиных штучек морщится, Райка орет на нее: "Молчи, корова, смотри, дура набитая, как надо мужа ласкать!" Танька-корова тихо скулит. Крыша у нее уже едет, но она боится матери и подчиняется ей, как солдат генералу. Бобориха пьяна, возбуждена, лопочет быстро и хохочет истерически: "Эти козлы нашли только мелочь, ха-ха-ха-ха, самую никчемную мелочь (драгоценные камни). Самые крупные у меня были в перчатках, ха-ха-ха, в кончиках пальцев, а перчатки были на два размера больше руки, ха-ха-ха, и я их, ха-ха-ха, как бы в гневе и истерике, бросила на пол, ха-ха-ха. А они не догадались перчатки поднять! Коз-з-злы! А там мешочки и камни".
Стоп. Стоп. Вот она, разгадка всему! Камни, мешочки. Героин-кокаин? Конечно. Проболталась Земфира в горячей спальне! А я тогда ее не слушал, только простынкой прикрывался, руки ее отбрасывал и Таньку любил. А Бобориха-то мне в это время самое важное рассказывала, в шайку свою затягивала, пытаясь меня своей урочьей удалью покорить.
– Ах, Андрюша, какой ты соблазнительный, а я видела, видела, ха-ха-ха.
– Что ты видела?
– Как ты мою Танечку.
Танька не выдерживает: "Ну, мама!"
– Не лезь, корова!
А Кимов в соседней спальне храпит и не подозревает, что его благоверная выкидывает. Или привык? И пикнуть боится, чтобы грибками какими не накормили? Говорил мне Козловский, прославленный наш всесоюзный козлетон, на ступенях Большого зала консерватории. Наклонил голову и пальцем в лысину себе тычет.
– Видишь волосы?
– Нет, все чисто.
– Вот, это все от баб. Сторонись их, – взвыл Козловский и бодро порхнул к какой-то молодке, нетерпеливо его ожидавшей на лестнице парой ступеней выше…
Райка продолжает: "Да мне все равно, у меня, Андрюшенька, одна женщина есть, близкая моя подруга, помогает мне часто, а я ей. Эта женщина так сильна, что все на свете сделать может, а уж московскую таможню разогнать для нее – пустяк. У меня ее телефончик есть, что я попрошу – она все сделает. Ну и я для нее – тоже все. Дозвонилась я ей тогда, нас мигом отпустили и извинились еще, козлы, за ошибку… Долго к телефону не пускали".
А на следующий день Райка была задумчива, даже грустна. Не выспалась, думал я, побледнела и на нас с Танькой не смотрит. А мы по-прежнему кутили, гуляли, купались, вечера проводили в порту под неусыпной заботой бармена Сережи. Но что-то произошло. Помню, сердце сжималось тогда у меня как у барашка, которого на заклание ведут. Райка больше ко мне в штаны не лезла, а на дочь орала постоянно: "Молчи, корова! Молчи, тупая! Не лезь, ку-у-у-урица!" Танька ревела, я грустил. Обратно до Москвы ехали, почти не разговаривая. Кимов был невозмутим. Райка поджала губы, часто задумывалась о чем-то и молчала, старалась на меня не глядеть. Я ее не узнавал. Тогда, на пути домой, на Военно-Грузинской дороге, где Терек едва пробивается через мрачное ущелье, Бобориха решила меня сдать. Уничтожить. Через Галину Брежневу. Ушла в себя, обдумывала, как дельце обделать. Может быть, даже меня жалела или отпевала. Прощай, мой несостоявшийся возлюбленный, лидер семейного трио Гаврилоф и ко, добрый молодец, который от счастья отказался. И слишком много знал. Переночевали в кемпинге в Пятигорске. В Москве разошлись по квартирам: мы с Танькой – на Никитский, Кимовы – в свою башню на площади Восстания.
Как все просто! Старая история. Иосиф и жена Потифара. Я неподвижно лежал у себя в спальне, на кровати. Тосковал. Таньку забрали в высотку. Ее с сентября, как мы с Кавказа вернулись, в консерватории запугивали, говорили, что выгонят, если от мужа не уйдет.
После операции Тане сказали, что у нее никогда не будет детей. А она спросила своими от глубокой анестезии пересохшими губами: "Как там мой любимый? Как он себя чувствует?"
Таня металась между мной и своими безжалостными родителями, о делишках которых и не подозревала. Мне было ее ужасно жаль. Но я думал о том, как же мне теперь живым из капкана выбраться. На улице Наташи Кочуевской мне намекнули, что у меня только один выход есть – работать на них. Тогда, сказали, подскажем, как тебе себя вести, как из ямы вылезти. Блефовали. Я к тому времени уже все понял, все ниточки этой мерзкой истории в руках держал. А что толку?
С такими примерно мыслями отправился я под Новый год на Николину гору. По приглашению Славы. Сказал Рихтеру, что немного побуду у него на даче, а встретить праздник хочу с Таней. Хочу, дескать, попробовать наши отношения спасти. Потянуло меня тогда к жене. Таня назначила мне "тайное свидание" у дома на Восстания. В десять вечера.
Слава был со мной в тот новогодний вечер очень деликатен. Постарался мне внушить, что надо вооружиться терпением и ждать. Но ждать не пассивно, а работать, как ни в чем ни бывало, пестовать мастерство и расширять репертуар. А когда придет долгожданный день освобождения, тогда – "всем им показать". Какие же мы все мастера советовать, когда больно не нам, когда не нас бьют!
Я был готов жить так, как советовал Слава, но меня грызла мысль о несостоявшемся сотрудничестве с Гербертом Караяном. Мне так хотелось поработать с этим блестящим артистом, который тогда находился на пике славы, влияние которого на весь мировой музыкальный процесс невозможно переоценить. Я чувствовал, что его эпоха быстро уходит. И действительно, ко времени моего "освобождения из советского плена" здоровье его было сильно подорвано. Наши рахманиновские планы ушли в небытие.
Мы со Славой, как всегда, увлеченно беседовали, когда я вдруг вспомнил, что назначил свидание Тане. Я попрощался и газанул на своем "мерсе" через замирающую в новогоднем обмороке Москву к площади Восстания. Подъехал к высотке около одиннадцати. На условленном месте никого не было, мела метель. Таня меня не дождалась. Она знала, где я был сегодня, и решила, что я о ней "там", с "этим", забыл. Я бегал по тротуарам вокруг мрачного здания, искал жену. Так я встретил новый, 1980 год.
Охота
24 января 1980 года скончался Станислав Генрихович Нейгауз. Не дожил двух месяцев до 53 лет. В мрачном пастернаковском доме собрались его ученики. Сын Стасика, маленький Гаррик, в расклешенных по моде штанишках вызывал всеобщее сочувствие. Не находила себе места возлюбленная Нейгауза – красавица-француженка Бриджит Анжерер. В платке и с зареванным лицом она сразу превратилась в русскую бабу. Православный священник, бывший музыкант, начал панихиду. Профессора-евреи, приехавшие на скорбную дачу, как по команде, вышли во двор. И стояли там без шапок в глубоком снегу.
На следующий день состоялась гражданская панихида в Большом Зале консерватории. Слава играл "Террасу" Дебюсси, то и дело забывая текст. Рядом с гробом играть трудно. К чужим смертям Слава относился равнодушно. Но на панихидах смущался, не знал толком, как себя вести, порой не к месту шутил и смеялся. И ошибался в тексте.
По Большому залу слонялись пьяные консерваторские придурки с красными повязками на рукавах – дежурные по похоронам. Доцент фортепиано и завкафедрой иностранных учащихся, Иван Олегов – балагур, стукач и сексуальный маньяк, едва держался на ногах. Похороны потому так любимы многими русскими людьми, что можно поплакать, и легально, на людях, налакаться водки.
Говорили, что у бедного Стасика пошла горлом кровь и "внутри все полопалось". Я заметил запекшуюся в уголках рта трупа кровь. Прощай, Стасик! Безобразно рано ты от нас ушел. И вообще все паршиво! Советский лицемерный спектакль, ошибающийся Рихтер, стукачи и пьянь…
В феврале ко мне стали наезжать иностранные гости – агенты из Германии, продюсеры из Англии. Проверяли, в каком состоянии тело. Тело было в порядке. Первые "невыездные" месяцы не так трудны. Все кажется, вот проснешься завтра утром – и кошмар кончится. Защитная реакция психики. Опытные сидельцы рассказали мне, что "самые трудные – второй, седьмой и одиннадцатый годы". Утешили.
Мало кто догадывался, кто стоял за враждебными действиями против меня, поэтому ко мне по-прежнему приходили люди. Иногда я веселился, но по ночам мне становилось плохо. Грудь давил век-волкодав. Когда подступало отчаянье – я не садился в арбатский троллейбус, а залезал в свой любимый "мерседес" и колесил до изнеможения по пустой зимней Москве.
Таня то застревала у меня на недельку, то пропадала на полмесяца. Вместо сближения, еще недавно казавшегося неотвратимым, мы отходили друг от друга все дальше и дальше. Между нами росла невидимая стена. Достопочтенные родители моей жены из кожи вон лезли, чтобы вовлечь Таню в учебный процесс и делание карьеры. Она была тогда на первом курсе консерватории, ей надо было завоевывать медали на конкурсах и сдавать зачеты-экзамены.
И Рихтер тоже делал все, чтобы Таня "покинула мое сердце" и побыстрее. Ревновал к ней меня безумно. Дело доходило до отвратительных сцен. А я любил их обоих (по-разному, разумеется) и пытался, как мог, разрядить ситуацию. При Славе – не упоминал и имени Тани. В разговорах с Таней – забывал о существовании Рихтера. Помогало это мало. И Рихтер, и Таня, чуть что, превращались в злобных и вздорных ревнивых баб.
Заходим со Славой к одному знакомому пианисту. У него там девушка сидит. Красивая, высокая, стройная. Слава вскрикивает, как будто его тарантул ужалил: "Это что, ваш Пупсик?!" Так я иногда Таньку дразнил. За кукольную физиономию.
– Нет, нет, Слава, Пупсик совсем другой, эта девушка моего друга.
Он успокаивался, расслаблялся, и мы спокойно болтали всю ночь напролет.
Увидит Таня меня где-нибудь случайно с Рихтером. Потом дома орет: "Опять ты шляешься с этим старым педерастом? И не надоело тебе ему задницу подставлять?!"
Ко мне тогда стала иногда заходить моя давнишняя поклонница, юная японка Хидеко, дочь японского дипломата. Она брала частные уроки фортепьяно у моей матери. Хидеко исправно посещала мои концерты в Западной Европе, присутствовала на генделевских вечерах с Рихтером в Туре. Хидеко была похожа на изящную статуэтку из слоновой кости – маленькая, хрупкая, с изумительной фигурой.
Однажды она осталась у меня ночевать, засидевшись допоздна за фортепиано. На следующий же день ко мне пришел наш участковый милиционер. Я попросил его прийти в другой раз, он повиновался. Зато в следующий раз пришел с бумажкой.
– Подпишите, пожалуйста!
Читаю бумагу.
– Если гражданка Японии Кобаяси Хидеко еще один раз останется после 24 часов на площади квартиры такой-то, то Вы, гражданин Гаврилов, согласно постановлению такому-то, будете высланы на проживание за 101 километр…
Чудная бумажка. Подписал, а что делать? Участкового я знал давно. И он меня тоже знал и уважал. Поэтому он и давал мне эту бумагу и принимал ее от меня с печалью. Его голубые глаза выражали сочувствие и преданность. А крепко сжатые прокуренные губы наоборот, казалось, манифестировали извечную отговорку палачей – приказ есть приказ!
– Андрей, Вы уж не нарушайте! – Не совсем уверенно произнес участковый и посмотрел на пол. Я положил ему руку на плечо и уверил: "Не буду, не буду нарушать".
Он ушел, покашливая хриплым баском и скорбно качая головой. Звериный инстинкт подсказал мне – на меня началась охота.
Развод
В апреле 1980 года я чуть было не убил мою жену Таню.
Подъехал я к тротуару на площади Восстания, где она меня обычно ждала. Таня села в машину. Только один раз взглянув на ее дрожащие губы и округлившиеся от ярости глаза, я понял, что сейчас начнется безобразная сцена ревности. Какая-то пружина сломалась в ее милой головке. Моя несчастная приходящая жена явно дошла до ручки. Мне было ее жалко. И в то же время я чувствовал, что до ручки дошел и я, испугался сам себя, попытался взять себя в руки.
А Таню уже несло как лодку по перекатам горной речки. Она задыхалась от собственных слез и криков. Бешено крыла меня и Славу площадным матом.
Подумал – вот оно это, кимовское, вылезает на свет, как дракон из пещеры, не даром абсолютный слух у моей женушки, все запомнила и теперь, как серной кислотой, на меня прыскает. Через несколько минут я уже не понимал, что кричала Таня, мне казалось, что ее матерные слова, как дикие псы, кусают Славу за сердце. В искаженном от злобы лице Тани я узнал гримасу Боборихи.
– Старуха! – мысленно вскрикнул я в ужасе, как безумный Германн. У меня помутилось в голове. Неожиданно для самого себя, я ударил Таню в висок. Она онемела и стала вываливаться из машины, теряя сознание.
Ага, подумал я, заткнулась, стерва! Убью!
Еще одним ударом я выбросил ее из машины на тротуар, потом, не помня себя от ярости, отогнал мой "мерс" задним ходом и нажал на газ. Слава Богу, колеса забуксовали, автомобиль завертелся на обледенелом асфальте, Тане удалось вползти на четвереньках на лестницу и так спасти свою и мою жизнь. Там, где она ползла, на снегу остались маленькие капельки крови.