Все свободное время я проводил с Юрой Егоровым (тоже участником). Мы играли друг другу, показывали как продвигается произведение "обязательной программы". Чем-то все эти музыкальные конкурсы напоминают состязания фигуристов. Наши этюды по степени трудности никак не уступали прыжкам на льду. Первый тур – обязательная программа, второй – произвольная, финал с оркестром – что-то вроде заключительного шоу. И показательные выступления на стадионе в Лужниках! Чем ближе я узнавал своего друга, тем больше мне хотелось, чтобы Юра выиграл конкурс. Себя победителем я и во сне не видел!
Вся наша "олимпийская деревня" трудилась не покладая рук, мы взрослели не по дням, а по часам, становились, не замечая этого, настоящими музыкантами. Думали и жили музыкой, дышали ей, забыв о том, что существует другой мир! Счастливое время!
Наконец, состоялось торжественное открытие конкурса Чайковского 1974 года в Москве, на улице Герцена, 13. На душе у меня было – "торжественно и чудно". Подошел день жеребьевки. Нам тогда казалось, что не только наша музыкальная карьера, но вообще вся наша жизнь висит на волоске. Тянули мы "фантики" с номерами. От того, каким номером ты будешь выступать, зависели стратегия и тактика конкурсанта. Все боялись вытащить первый номер. Потому что вначале нет ориентира, стандарта, нет планки. Даже если ты сыграешь, как Бог, за тобой пройдут за три недели еще пара сотен пианистов – и застучат все в памяти жюри и публики. Вытянувший этот ужасный номер, становился знаменитостью на час. Все его обсуждают, сочувствуют, шутят, подбадривают. А в конце тура забывают, как собственно отыграл этот… Как его…
Малый зал консерватории. Участников вызывают на сцену по алфавиту. У всех дрожат руки, в висках пульсирует кровь, в ушах звон.
Слава Богу, моя фамилия не на "А"! Кто-то вытянул первый номер. Оставшиеся вздыхают с облегчением. Подходит моя очередь – тяну, раскрываю фантик. Девятый! Не знаю, радоваться или нет. Хотел подальше номерок…
К первому туру конкурса я готов. Отстреляюсь на первом, останется достаточно времени для подготовки ко второму туру! До меня уже выступят восемь человек, в том числе и главный претендент на победу – Дмитрий Алексеев, самый опытный и взрослый. Недостаток дальних номеров в том, что слушатели и жюри уже устали, и времени перед вторым туром будет в обрез. Так что, да здравствует девятый номер!
Первый тур. Играю легко, лечу, как на крыльях. Терять-то нечего! Резвлюсь на "техническом экзамене" в Большом Зале консерватории. О конкурсе и жюри и не думаю! Это заметил Флиер и подпустил желчно: "Гаврилов играет поверх голов жюри!" Хотел сказать гадость, а сделал комплимент! А мой профессор Наумов – доволен, улыбается, хвалит. Сразу после выступления идем с ним в знаменитый нейгаузовский класс готовиться ко второму туру.
Публика приняла меня хорошо. "Известия" напечатали маленькую заметку об удачном выступлении вчерашнего школьника. С фотографией! Знатоки сказали мне, что заметку не стоит воспринимать как добрый знак, а только как обычную в таких случаях дезу.
Мы с Наумовым пахали вместе с утра и до поздней ночи. Лев Николаевич помолодел, повеселел, гонял меня нещадно по всей программе. Если мне что-то не удавалось, говорил: "Иди, погуляй полчасика на улице, делай что хочешь, я буду ждать тебя тут". Я валился с ног, а Наумов и виду не показывал, что устал. Незаметно пролетел первый тур, на котором все советские сыграли ожидаемо, то есть выполнили задачи, поставленные перед ними профессорами. Заговорили о том, кто и каким номером прошел во второй тур. Первый – Станислав Иголинский. Замечательный, но слишком интровертный для публичных соревнований, музыкант из Ленинграда. Второй – Гаврилов. Когда мы с Наумовым об этом услышали – пошли тут же к нему домой на улицу Чехова и выпили бутылку коньяка. Третий – Юрий Егоров. Что любопытно – Алексеев, которого до конкурса единогласно прочили на первое место, не вошел даже в пятерку лучших!
Начался второй тур. Каждый конкурсант должен был исполнить три крупных произведения высшей сложности, не считая одной из прелюдий и фуг Шостаковича и произведения ХХ века композитора из страны, которую представляешь (у меня был Прокофьев). Кроме того было еще и обязательное конкурсное произведение, за которое полагался специальный приз.
Я во втором туре выступал пятым номером, а Дмитрий Алексеев – четвертым. На этой почве у него поднялось давление, и его, по просьбе профессора и по рекомендации врачей, "поставили" в конец второго тура. Программу второго тура я играл с еще большим воодушевлением. Мне все казалось веселой и опасной игрой. Все волновались, переживали, а я был спокоен и по-прежнему резвился в свое удовольствие. Во время моего выступления зал трижды нарушал правила конкурса и аплодировал. Шквал оваций вдохновил меня, и я набросился на второе, а потом и на третье произведение, как мужественный солдат набрасывается на врага, в веселье и безрассудной отваге. У меня кружилась голова, и мне казалось, что с каждым аккордом я получаю от рояля, от музыки и от публики неведомую силу.
У моих конкурентов начались сбои. Их терзало чувство ответственности. Они боялись "не оправдать надежд". Мой Левушка Наумов не давал мне понять, что что-то от меня ожидает – он был сама скромность и тактичность. Но когда я сидел за роялем, мне казалось, что и он, во мне, участвует в сражении. После моего выступления во втором туре мы с Левушкой опять пили коньяк. Ждать информации о том, кто как закончил второй тур, пришлось чуть ли не две недели.
Наконец, второй тур закончился. Между тем мою игру похвалил в прессе композитор Пирумов, написал, что его произведение лучше всех сыграл Гаврилов. Но приз вручили американцу Дэвиду Лайвли, который поначалу подавался прессой как лидер американской "сборной" и претендент на победу в конкурсе, однако с трудом прошел на третий тур, не попав в число награжденных (наградами отмечаются 8 человек из 12 финалистов) и получил от жюри утешительный приз. Он действительно был замечательный пианист, но остался даже без почетного диплома из-за необыкновенно высокого уровня того конкурса, в котором участвовали многие нынешние суперзвезды. Например, Андраш Шифф, сегодня пианист мирового уровня, был лишь четвертым.
Поползли слухи. Как я и ожидал, первым номером на третий тур прошел Юра Егоров, второй номер достался мне, но мне пришлось разделить его с великолепным пианистом Мюнг ван Чунгом, представителем огромного клана музыкантов из Америки. Мы оба прошли вторыми – с одинаковым количеством голосов-очков. Сейчас Мюнг ван Чунг – один из лучших дирижеров мира. Третьим стал Станислав Иголинский. Алексеев явно потерял шансы на победу.
В третьем туре у меня начали пошаливать нервы. Левушка мой посерьезнел, а я стал курить по две пачки сигарет в день. Вот сидим мы с ним и играем. До изнеможения. Почти падаем. Лева срывается – кричит на меня. Заслуженно. Ну, не готовился я на третий тур! Не думал, что пройду. Текст третьего концерта Рахманинова почти совсем забыл.
Упорный Наумов сидел со мной в классе Нейгауза и долбил со мной текст по страницам. Дня за четыре мы восстановили текст, проехали все подводные камни этого трудного концерта. Выступления на первых двух турах не прошли для меня бесследно, я чувствовал себя усталой и побитой собакой.
Алексеев стоял первым номером, я – вторым. У него опять поднялось давление, и была подана заявка на перенос его выступления в конец, но тут председатель жюри впервые проявил принципиальность: "Болен? Пусть идет домой и лечится!" Пришлось Алексееву играть передо мной. Жюри прослушивало по два финалиста в день. Алексеев сыграл неплохо, но его уже скинули со счетов! А у меня Чайковский летал под руками! После первой части – аплодисменты! После окончания концерта все встали! Неслыханно! Выбегаю на пять минут. Меня обнимают мои однокурсники. Лева Амбарцумян льет мне в глотку апельсиновый сок из банки.
Выхожу, как бык на корриду, играть третий концерт Рахманинова. Отыграл первую часть, вторую. Замечаю у некоторых слезы на глазах. Финал. Последняя страница концерта-гиганта. Любимая аккордовая кульминация без конца и края в унисон с оркестром. Только много лет спустя я научился контролировать оркестр в этой кульминации, плавающей то вперед, то назад, и переходящей в какой-то рык. Из-за аберрации звука оркестр звучит, то как взбесившийся орган, то как не прекращающийся космический взрыв. Тогда я играл этот концерт третий раз в жизни. Упоенно запрокинул голову в победном экстазе… и ушел от оркестра такта на четыре вперед. Когда я это понял, было уже поздно. Мне ничего не оставалось делать, как сидеть и ждать, когда оркестровая махина подползет, как танковая дивизия, ко мне в окоп. Я скинул руки с клавиатуры. Ошибка! Оркестранты увидели этот жест и начали рассыпаться. Спас всех нас от провала герой-валторнист – он так громко заиграл свое соло, что мы вышли из замешательства и доиграли коду. За несколько метров до финиша я упал и еле дополз до конца концерта.
Левушка вышел на сцену, обнял меня и прошептал: "Ты держал золотую медаль в руках до последней минуты и упустил". Мы пошли пить коньяк. На лестничной площадке артистического выхода Большого Зала ко мне кинулся вдруг маленький человечек и попытался задушить меня в объятьях. Это был замзавотдела ЦК по культуре, Варданян. Я его пару раз видел на каких-то заседаниях. Будь я поопытней, понял бы знак – так, просто, люди из ЦК музыкантов на руках не носят. Мы с Левой пили все оставшиеся пять дней конкурса. Не были свидетелями ужасного провала Юрочки Егорова, только в последний день мы явились к началу заседания жюри в Малом Зале консерватории. Тысячи людей заполонили тогда улицу Герцена – от Манежа до Никитских ворот. Для участников и корреспондентов в фойе был организован "русский чай". Пирожные, бутерброды с икрой.
Время приближалось к двум ночи, а жюри все заседало. Я курил свою сотую сигарету. Тут трогает меня кто-то за плечо. Знакомый корреспондент из "Московского комсомольца".
– Напиши, что ты сейчас чувствуешь!
И сует мне в руки лист бумаги. Пишу: "Я счастлив, что мне удалось пройти на третий тур, среди таких замечательных исполни…"
Тут другой корреспондент, спецкор "Известий", бьет меня по плечу…
– Что ты пишешь? Ты же золотую медаль выиграл! Победил! Единолично!
У меня сердце провалилось куда-то, потом обратно в грудь прыгнуло. В лицо мне ударил слепящий галогеновый свет, на меня надвинулась телекамера NBC. Как будто с другой планеты, я услышал голоса.
– Мы берем интервью у победителя пятого конкурса Чайковского Андрея Гаврилова. Андрей, что Вы можете сказать в эту волнующую минуту? Что Вы чувствуете?
Я безмолствовал, как народ в "Борисе Годунове".
Гудаута – Зальцбург
Найти взаимопонимание с инструментом очень трудно. Не бывает идеального инструмента… В моей домашней коллекции мне больше всего нравится "Стейнвей C-grand" из Гамбурга, который я купил в 1987 году, и такой же по размеру нью-йоркский рояль начала XX века.
Во Владимире я играл на Блютнере, бледном и тупом, с максимальным звучанием на mezzo forte. Мои мышцы не выдержали напряжения и на третий день работы воспалились от постоянного форсирования звука. Поэтому я отменил концерт, что делаю чрезвычайно редко.
Инструменты меняются от свидания к свиданию. Все зависит от того, кто и как на них играл и как за ними ухаживали. Один и тот же инструмент может быть сегодня – прекрасным, а на следующий день – катастрофой. И наоборот. Прежде всего любой инструмент требует любви, так как он обладает живой душой. Что касается клавиатуры и механики – требуется лишь адекватная реакция на прикосновение.
После победы на конкурсе Чайковского я "купался в лучах славы". Был опьянен, ошеломлен успехом! Лихорадочно отыграл "показательный" концерт на стадионе в Лужниках. Ходил на приемы в Кремль, принимал поздравления министров, давал бесчисленные интервью, позволял себя фотографировать, отбивался от поклонниц. Все смешалось и закрутилось в праздничном вихре! Я почувствовал – надо сматываться из Москвы, и как можно скорее. Поехал отдыхать в Гудауту. С Наумовыми, Левоном Амбарцумяном, мамой и старшим братом.
Летом в нашем гудаутском доме всегда было многолюдно и шумно, а на зиму там оставался только Коля, одинокий художник из западной Украины, влюбленный в море. Коля отслужил три года на флоте, на Украину не вернулся, остался на Кавказе. Познакомился с моим отцом. Папа предложил ему жить в нашем доме и присматривать за ним. Красивый, статный, волосы – как вороново крыло, правильные черты лица, глаза – как черные оливы. Таков был Коля, хохол с безнадежно романтической душой.
Врагом бутылки Коля не был. Он был ее нежным другом. В Абхазии есть за что любить бутылку. Сколько радости доставляли всем нам тамошние вина – легкое терпкое "Лыхны" из винограда изабелла, гранатовое Апсны, дурманящий голову и ударяющий по ногам Букет Абхазии. Коля был нашим любимцем, несмотря на его слабости. Он замечательно рисовал – сколько раз мой отец предлагал ему поступить в один из московских художественных институтов, гарантируя ему поступление! Коля собирал, нехотя, вещи, прощался с нами, выходил на волнорез проститься с морем, печально смотрел на волны и оставался дома.
Коля звал себя "мастером грустного портрета". Жители Гудауты заказывали ему кладбищенские портреты в полный рост, которые по кавказской традиции ставятся у могильного камня. Портреты Коля делал по фотографиям. Иногда и по паспортным, крошечным. Порой на фотографии бывший владелец был сфотографирован в такой огромной кепке, что и лица видно не было. Но заказчики всегда оставались довольны работой Коли. Однажды, Коля крепко выпил и забыл о том, что завтра должен был сдать очередной "грустный портрет". Заказчики разбудили его утром и значительно почесали ему бока своими острыми тесаками. Потом сказали: "Ну, давай, дэлай!" И Коля, потный от ужаса и от чачи, виртуозно написал портрет и передал его заказчикам за двадцать минут до похорон…
Коля утонул в Черном море. Тело выбросил шторм. Похоронили его на гудаутском кладбище.
Абхазский курортный городок Гудаута походил на южноитальянские или корсиканские приморские городки. Кровная месть тут никого не удивляла – всему городу были прекрасно известны воюющие между собой кланы. По нашей улице проходили экзотические похоронные процессии с наемными плакальщицами. Они посыпали головы пеплом, рвали на себе одежды, рыдали. В Гудауте часто хоронили молодых – в гроб молодежь сводили кровавые разборки между кланами, межнациональные стычки, езда на мотоциклах и море.
Наш гудаутский гробокопатель Володя – полуабхазец-полумингрел – был похож на своего легендарного коллегу, остроумного могильщика из "Гамлета". Маленький, лысый, без единого зуба, в шляпе и сером костюме, он был великим оратором и философом. Послушать его похоронные речи, которые он произносил над открытыми могилами, приходили не только родные и друзья покойного, но и посторонние люди. Они плакали и смеялись.
В Гудауте был и свой "Гранд отель", и танцплощадки у моря, как в "Амаркорде" Феллини. Довоенная жизнь города Римини во многом походила на нашу советскую гудаутскую жизнь. Только у нас все было более ярко, сочно и нецивилизованно.
Гудаута… Темные горы, увенчанные сверкающими снежными вершинами, синее море, чистые, как кристалл, холодные горные речки, благоухающие магнолии и олеандры, кроваво-красные гранаты, разрезаемые острым ножом пополам, пение цикад в знойный полдень и хоры лягушек влажными кавказскими вечерами.
В Гудауте выяснилось – я разучился отдыхать. Вдоволь наплававшись в море, шли мы с Левоном домой и ложились на кровати. Между нашими кроватями валялась куча денег – премия за победу на конкурсе Чайковского. 2500 рублей. Потратил я тогда из них сравнительно немного – купил маме стиральную машину. Остальные деньги лежали на полу. Иногда мы делали из красненьких десяток самолетики и пускали их друг другу. Играли мы и моей огромной медалью. Левон попробовал ее на зуб – отпечаток навсегда остался на мягком металле – медаль была из золота высокой пробы.
Мы с Левоном отдыхали в Гудауте не в первый раз. До того, как я разбогател, с деньгами всегда было туго. Мы сдавали бутылки, выпитые Колей зимой. За большую литровую бутылку из-под Псоу на приемном пункте платили 18 копеек. Мы покупали вино, хлеб, сыр и фрукты.
Со скуки и в надежде на приключения поехали в Сочи. Приключение не заставило себя долго ждать – меня задержала сочинская милиция за то, что шел по улице босой. Милиционеры посадили меня в "воронок", где уже сидел какой-то криминал с жутким флюсом на щеке. Его везли вырывать зуб. Приключение закончилось хорошо – меня узнали и отпустили. Стражи порядка попросили нас никому не рассказывать о моем задержании. А могло бы и закончиться плачевно: советская милиция, да еще и с кавказским акцентом с задержанными не церемонилась. Перебитые руки, отбитые почки, пытки электрошоком и прочие прелести были далеко не редкостью.
Потом нас потянуло в горы. Мы совершили марш-бросок к озеру "Малая Рица". Лезли по скалам, пробивались через самшитовые леса, дурачились, кричали и слушали эхо, кидались снежками – кое-где, в укромных тенистых ямах, лежали так и не растаявшие летом, почерневшие кучи снега. Ели мы в живописных деревенских шалманах, в некоторых из них меня узнавали ресторанные музыканты и пели для меня песни.
– Дэла нашэго дэруга, Андрэя Гаврылова, ми исполным эту пэсню.
Другие гости спрашивали друг друга: "Для кого это они поют? Кто такой Андрей Гаврилов?"
– Гаврилов? Наверное, бандит…
После возвращения с гор мы поплыли в открытое море. Знакомые рыбаки пригласили покататься на шхуне и рыбку половить. Мы взяли с собой два ящика "Лыхны", подаренных мне абхазскими начальниками. Спустили ящики с вином на тросах поглубже в воду, чтобы охладить – и забыли про них. Так и остались бутылки на дне морском.
На пятый или шестой день отдыха валялись мы с Левоном на черноморской галечке, наслаждались благодатным морским воздухом и утренним солнышком. Подходит к нам моя взволнованная мама и подает мне срочную телеграмму.
– Товарищу Гаврилову. Срочно. Вам предлагается вылететь на фестиваль в Зальцбург с концертом – на замену заболевшего Святослава Рихтера.
Мы с мамой вылетели в Москву первым самолетом.
До концерта оставалось десять дней. За это время надо было пройти штук пять "выездных" комиссий, раздобыть концертную одежду, оформить заграничный паспорт, вступить в комсомол и подготовиться к концерту. Я бегал по инстанциям, как заяц. Заполнял анкеты, сдавал фотографии и паспорт. Меня вызывали на очередную комиссию в райкоме. Там я беседовал с престарелыми проверятелями. Они проверяли меня на лояльность советской власти, на идеологическую чистоту и моральную устойчивость. Их вопросы были тупыми и предсказуемыми. Комсомол, видимо, по указанию сверху, пошел мне навстречу. Мне просто выдали членский билет. Восемнадцатилетний студент – не член комсомола – мог поехать тогда на Запад, только если он был евреем, и только в один конец. Я же хотел вернуться на родину.