И вот, сидим мы за своим, артистическим, столом. Вокруг нас – свиные рыла, вурдалаки в костюмах и свиноматки в пестрых платьицах. Тосты, кряхтенье, хрюканье, звон хрусталя. Время от времени по сигналу человека в штатском кто-то из нас поднимается и восходит на сцену-эшафот. По очереди орут певцы. Блеет Цыган. Басит Бас. Оторала и Ниловна. ИМ нравится. Я отстрелял свои этюды. ОНИ слушали, даже не чавкали. Волшебная сила искусства. Для НИХ главное – громко и "с чувством"! А у интеллигентной советской публики – ровно наоборот. Играть надо тихо и прохладно. Меланхолично-отрешенно и без сентимента.
Вот пошел на сцену Хазанов. Совсем, бедный, стушевался, ничего от его репризы не осталось, только его блеющий голос. Изображал придурка со знанием дела. ИМ и это понравилось. Приятно смотреть на придуривающегося артиста, изнуренного подобострастием. Отрадно наблюдать за гримасами униженного совка.
Несмотря на высокое положение этих гусей, выгибающих свои короткие жирные шеи от важности, их, казалось, терзали мучительные комплексы. Понимали ли ОНИ, что вся их шайка состоит из уродов, подонков, бандитов? Властители половины земного шара. Замордованной, больной половины. Мне кажется – да, понимали тогда, и их нынешние наследники сейчас понимают. Оттого и злятся бешено на гордых, независимых и свободных людей.
Я жадно следил за разыгрывающимся передо мной в кремлевском цирке экзотическим действом. Меня окружали редкостные создания природы. Чудовища. В то время, когда Хазанов мучился на сцене, я стал невольным участником немой сценки, которая меня насмешила и сконфузила. Напротив меня, на ножке буквы "Т", сидела какая-то тетка невероятных размеров в пестром кокетливом платьице. Платье это, хоть и было из очень дорогого крепдешина, но выглядело деревенской ситцевой пеструхой. Эта тетка в платье стала манить меня пальчиком и кокетливо кивать мне своей большой головой с малюсенькими глазками. Ну и дела, подумал я, чья-то очень ответственная жена зовет меня совершенно недвусмысленно. Что делать? Встаю, озираюсь. Кивание усиливаются. От стены отделяется какой-то детина. Детина смотрит на меня, делает страшное лицо и вертит башкой от плеча к плечу, это означает – нет-нет-нет, ни-за-что. Сажусь опять на свое место, а эта чертова тетка кивает еще сильней и пальчиком манит, проявляя явные признаки раздражения. Я опять встаю, детина с рожей посылает мне знак – нет-нет-нет. Опять сажусь. А тетка опять кивает и манит. Черт побери! Решаю – сидеть, как ни в чем не бывало. Задираю голову вверх и изображаю усталость после выступления.
Так и просидел чуть не час. Пока Хазанов не толкнул меня в бок. Я осмотрелся. Какой-то мужик в темном костюме (прокуренные чернокукурузные зубы, порочное лицо, сухая кожа, мертвые глаза) беседует с артистами. Жестикулирует Цыган, токует, как глухарь, Ниловна, гудит с подобострастной улыбкой невозмутимый Бас. Хазанов меня просветил, рассказал, что мужик в черном костюме – это большая шишка, завотделом культуры ЦК, товарищ Кауро. С ним можно решить самые различные вопросы. Можно у него попросить машину, квартиру, прописку для родственников, звание, хоть гертруду (так называли тогда звание героя социалистического труда) – все, о чем мог мечтать совок, вознесенный на кремлевские небеса славы!
Товарищ Кауро присел и около меня. Я инстинктивно поджал колени и отодвинулся. Он интимно приблизился, дыхнул на меня цековской вонищей и сказал: "Добрый вечер, Андрей, позвольте выразить благодарность от имени ЦК за ваше выступление. Как Вы смотрите на то, чтобы совет министров рассмотрел вопрос о выделении Вам концертного рояля "Стейнвей?"
Надо ли тут говорить, что я мечтал о "Стейнвейе", у меня тогда был один старенький трофейный "Бехштейн". Отвечаю автоматически, будто и не я, а кто-то другой: "Огромное спасибо, у меня есть два отличных инструмента, и я совершенно ими удовлетворен".
Кажется, товарищ Кауро остался моим ответом доволен: "Ну еще раз благодарю Вас и, если что, обращайтесь к нам. Сейчас артистов будет благодарить Политбюро и лично…"
Мы встали рядком, члены Политбюро поднялись из-за своего стола и гуськом подошли к артистам. Любезно калякали, жали руки. Леня потрепал меня по шевелюре и поставил мне засос на правой щеке. Пококетничал с Хазановым на сортирную тему (это была единственная разрешенная ему реприза – об описавшемся придурке). Леня был бодр, весел и весьма гламурен. После рукопожатий и целований банда удалилась, за ними поспешили люди в черном из стен. Торжество кончилось.
Бал
В 1978 году мы с Рихтером как с цепи сорвались. Это был не год, а медовый месяц нашей дружбы. Нам было захватывающе интересно общаться друг с другом. Когда мы встречались – оба прыгали от удовольствия, как обезьяны. Рихтер приходил ко мне на Никитский бульвар, но домой никогда не заходил, подбирал на бульваре маленькие камешки и кидал в мое окно. Я просыпался, выходил, и мы куда-нибудь неслись вместе.
– Андрей, идем сейчас в Повторный!
– Что там?
– Так идет кинофильм "Композитор Мусоргский", бежим, уже без пяти десять!
В десять утра в московских кинотеатрах детские сеансы; мы сидим одни в пустом зале. Черкасов-Стасов с огромной бородищей выпивает стаканчик молока и провозглашает холеным басом с экрана, безбожно окая: "Археология, музыка, живопись. Пропади они пропадом!" Хлопотливый Мусоргский размышляет патетически: "Если мой народ получится… Это превыше всего!"
– Куда теперь?
– Пошли по Москве шататься!
– Пойдем на Пятницкую, там Растрелли замечательный?
– А теперь в Фили, там моя любимая церковь.
Так проходили наши дни, когда не было гастролей. Однажды, я сказал Славе: "Слава, мне зачеты сдавать надо. Три дня".
– Три дня?! Пойдемте в консерваторию, я буду во дворике стоять, скромненько так, а Вы на меня показывайте и жалуйтесь, мы, мол, на репетицию опаздываем.
Получилось! Я сдал так теорию, историю музыки и еще какую-то муру. Стою на экзамене, вроде как смущенный, подхожу к окну, делаю руками жест – никак, мол, не могу, зачет. Препод шасть к окну. Смотрит, с кем это я там перемигиваюсь. А там Слава требовательно так кепкой машет, как Ленин. Препод проникнется и отпустит: "Идите, идите, не смею задерживать, это самая лучшая школа!"
Так за меня Рихтер кепкой зачеты сдавал!
Так дружим, что даже на гастроли ехать не хочется. А меня в мае в Японии ждут. Расставаться до слез тяжело. И Слава никуда не хочет ехать. Разъехались все-таки. Я – первый раз в жизни – в Японию полетел, Слава поехал на свой фестиваль в Тур.
Провел я гастроли в Японии с этюдами Шопена и с бессменным первым концертом Чайковского. Особенного впечатления на меня эта поездка не произвела. Молодые японочки орали, как на попконцерте. Да так ко мне лезли, что пришлось полиции меня в кольцо взять. Азию я понял и полюбил много позже, когда вышел из образа "жениха-лауреата". А в ту первую поездку мне больше всего запомнились не небоскребы и огни Большого Токио, а полет в самолете. Потому что летел я со своей любимой сборной СССР по волейболу. Это были настоящие звезды спорта: гениальный разводящий Зайцев, нападающий Полищук и другие ребята из команды ЦСКА. Мы познакомились. А потом волейболисты ходили на мои концерты, а я по блату покупал недоступный для простого совка спортивный инвентарь. Без подобного обмена любезностями (ты мне – я тебе) жить в брежневском государстве было невозможно.
После Японии – Лондон, затем – Италия. Осенью мы оба вернулись в Москву. Я сразу бросился к Славе на Бронную, а он… он сидел, закутанный в плед, в затемненной спальне. Лицо, как у Пьеро. В глазах – слезы. Таким я его никогда не видел. Я испугался за его жизнь.
– В чем дело, Слава? Что случилось?
Слава сделал жест рукой, означающий – все так безнадежно, что и жить не стоит.
– Слава, поехали гулять!
– Не-е-е.
– Выпьем вина?
– Не-е-е-е-е-е-е.
– Покурим?
– А Вы разве умеете?
Я возмутился и закурил.
– Да разве так курят?
– А как надо?
– Ну, дайте мне вашу сигарету.
Подаю ему сигарету. Слава вставил ее между ладоней (так курят травку) и втянул в себя дым своими огромными легкими. За одну затяжку – полсигареты. Задержал дыхание, позеленел и только потом выпустил дым из обеих ноздрей, как дракон.
– Вот так, если уж курить, то только так, а не как Вы – тюк-тюк – и никакого удовольствия, никакого дурмана!
Если бы я так курил – помер бы через неделю. Рихтер покурил и отвернулся к стене. И опять – в слезы. Это была первая за время нашей дружбы Славина депрессия. Что же делать? Это же его убьет. Как же его из этого состояния вывести? Я тогда даже не подозревал, что депрессивные страдания не только мучили Славу, они были ему необходимы, как своеобразное наказание за неправедную жизнь, как средство обрести душевное равновесие, собрать и сцементировать душевные волокна. Депрессии Рихтера были тяжелы, длились месяцами, но они Славу не убивали, а помогали выжить.
– А я так скучал без Вас.
– Прааавдааа? – Слава шептал, сипел на сотой доле связок.
– Ну я пойду, не буду Вам мешать.
– Идииите, приходи-и-и-те за-автра-а.
Так продолжалось дней десять. Затем Слава "раскололся".
– Андре-е-ей, мне поможет только… Но одному это не под силу. Знаете, много лет назад я устраивал маскарад, ну так, в общем, ничего было, но я всегда хотел другого, я хотел бы устроить…
– Слава пожевал губами и испытующе поглядел на меня. – Бал! Бал! Тут, на Бронной, в квартире.
Слава проговорил это, неожиданно для меня, здоровым звонким голосом.
– Бал, вроде как у Лариных, или поскромней, в старинном русском помещичьем стиле!
– А-а-а, бал, в квартире, устроим, почему бы и нет.
Я проговорил это так, как будто уже много лет только и делаю, что устраиваю балы. А сам уже начал лихорадочно перебирать кандидатуры на то, на се. Я боялся, что без бала мой друг помрет от обиды, назло всем.
– Так Вы не отказываетесь? – спросил меня как-то подозрительно быстро выздоровевший Рихтер.
– Я? От бала? Что я, дурак, что ли!
Слава просиял и вскочил.
– Тогда начнем обсуждать и готовиться? Прямо сейчас?
– А-а как же, начнем!
– Поехали к художникам, обсудим декорации и стиль!
– Поехали!
Мы выскочили на улицу, как угорелые, и Слава, как всегда, начал ломиться в чужую машину, правда тоже зеленую, как и мой "жигулёнок". У Рихтера начисто отсутствовала память на автомобили. Он не замечал разницы между ними. Все они были ему на одно лицо. Мы сели и поехали. Слава попросил: "Поезжайте медленно, с удовольствием, Вы слишком быстро ездите, это не интересно, надо, чтобы каждый листик было видно, каждую веточку!"
За оформление бала я не беспокоился. Сам из рода художников, с Масловки, весь художественный мир Москвы – знакомые или знакомые знакомых. Выбирай любого! Акустическая аппаратура? Пожалуйста. У меня дома были лучшие динамики всех сортов, различные магнитофоны, пленки прямо с фабрик-поставщиков EMI – все на профессиональном уровне.
Надо было быстро придумать концепцию и сочинить сценарий бала. И это не трудно! Мы с Рихтером в тот же день посетили нескольких моих хороших знакомых, у которых имелся богатый опыт проведения подобных представлений, получили от них ценные указания.
Решили для начала заняться драпировками. И на следующий день заявились в магазин "Ткани" на улице Горького, около Центрального Телеграфа. Славу в московских магазинах почему-то принимали за важного начальника или генерала. По-видимому, из-за его внушительных габаритов, дорогой импортной одежды и манеры говорить тоном, не подлежащим обсуждению. Продавцы его боялись, ожидали распекания или проверки. Это нам помогало.
Мы долго возились с тканями, а в конце назвали такой метраж, что и без того испуганные продавцы совсем потеряли дар речи. Скупив половину наличного в магазине товара, мы отвезли ткани на Бронную и дали указания помощникам и помощницам (из рихтеровской челяди), что с ними делать. И уже через несколько дней все помещения Славиной квартиры волшебно преобразились – стены, покрытые золотистыми дорогими тканями, засверкали, как спальни Аспазии или Клеопатры. А знакомые инженеры-электрики уже навешивали гирляндами на стены большие ракушки, переделанные в светильники.
Предстояло определить музыкально-танцевальное содержание бала. Мы с Рихтером устроили мозговой штурм. Записали на большом ватмановском листе все танцевальное, что знали из мировой литературы. Список получился на добрый десяток балов. Из него мы выбрали то, что нам больше всего нравилось. Потом мы отправились в архивы и фонды звукозаписи, чтобы переписать все музыкальные номера. Через неделю у нас уже было записано десятки часов отборной танцевальной музыки. От венских вальсов до фокстротов, ча-ча-ча и самбы.
– Слава, с чего начнем бал, с полонеза?
– Конечно!
– Какого? Если бал, как у Лариных, тогда из финала Онегина.
– Согласен, там замечательный полонез!
Слушаем записи: Рахлин – плохо, Голованов – плохо, Светланов – хорошо! Отлично!
Два дня выбирали полонезы. Устали. Хотели Шопена. Слушали различных пианистов. Все исполнения полонезов какие-то "недоделанные". Прослушали, наконец, старую шипящую запись. Рубинштейн! По-польски, гордо, просто и танцевать тянет. Через неделю наша "Мастер-Кассета" готова. С танцами, классикой и модерном. Шесть часов отборной музыки в самых замечательных исполнениях!
С каждым днем контуры бала становились четче, а формы – реальней. Я спросил Славу: "Когда будем давать бал?" Слава ответил без раздумий: "7 и 8 ноября".
Комментарии были излишни. Просто, как все гениальное. Решили сделать, как на балу в венской опере. Там играют поочередно два оркестра – классический и джаз-поп. И у нас чередовались старинные и современные музыкальные номера. В современной эстрадной музыке Слава не разбирался, я же знал ее досконально – к тому времени я уже полдесятилетия работал с лондонскими граммофонными фирмами, которые и выпускали эти шлягеры, под которые трясся тогда весь мир.
Тем временем приглашенные мной художники-декораторы уже вовсю писали перспективы садов, античных руин и прочих принадлежностей классического пространства. Эти живописные поделки мы вставляли в окна и стены, закрывали ими лишние двери. Пространство квартиры на Бронной раздвинулось, как в сказке. "Квартира", "дом", "улица" – все это исчезло, коммунистическая Москва испарилась, растворилась в тканях и звуках. Я понял, что хотел Рихтер. Чтобы все ЭТО убожество исчезло! С глаз долой! Никаких совковых квартир, поганых улиц, универмагов, портретов Ленина, никаких вонючих примитивных городов! Никаких угрюм-бурчеевых с угрюм-реки! Никакой советской власти! Только античные руины. Мистический театр грез, танцующие пары и божественная музыка! Культура как культ.
Пора было переходить к самой сложной части дела – работе с людьми. Кто, позвольте спросить, в советской Москве 1978 года откроет бал полонезом, заскачет козликом в мазурке, запрыгает в польке? Неспециалисты не отличат мазурки от краковяка. А у нас в программе еще и полонез, гопак, менуэт, чардаш. Мы решили пригласить профессиональных танцоров, задачей которых будет танцевать все номера и увлекать за собой обычную публику. Вальс, танго, лезгинку, чарльстон и самбу будут танцевать все. Через пару дней мы ангажировали на бал восемь пар из балетной труппы Большого. Начали ставить танцы и репетировать.
Кроме танцев мы планировали живые картины, шутихи, фанты, сюрпризы, страшилки, музыкальные приношения. Дух захватывало. Придумали темы живых картин: "Гробница фараона", "Дон Жуан", "Сон аргонавтов", "Смерть Клеопатры".
Шутихами – обычными предметами, которые при соприкосновении с ними поведут себя непредсказуемо (плюшевый медведь взорвется, из него вылетят конфетти, маленькая елка убежит на собственных ножках, картинка на стене зарычит) – занялся целый институт знакомых инженеров. Они же приготовили "сюрприз" – зимний сад в Славином кабинете (ровно в полночь там запоют птицы), а также маленький "кабинет ужаса" – с открывающимися сундуками со скелетами и мумиями, с черепами, клацкающими зубами, с повешенными разбойниками, с черным фаустовским пуделем и ведьмой на помеле.
Кто будет ведущим?
– Витя, – неохотно предлагает Слава (племянника Дорлиак). Для ведущего изготовили красивый и смешной рупор.
Вся квартира напичкана звуковой аппаратурой, из-под каждого деревца зимнего сада можно включить отдельную птичку. В зале восемь мощных динамиков, три магнитофона, усилители с EMI. Бесконечные репетиции танцев подходят к концу. Все более или менее готово. Сидим в зимнем саду. До бала – две ночи и один день. Вдруг Слава хлопнул себя по лбу.
– Андрей, мы болваны!
– Что такое?
– У нас зимний сад, не так ли?
– Ну да, говорите, не томите!
– У нас ФОНТАНА нет в саду!
– Где же мы за два дня достанем фонтан, раньше надо было думать!
– Андрей, я Вас умоляю!
Слава насупился. Я поехал к своей набожной подруге Анечке. Дядя ее работал в каком-то техническом институте. От Анечки поехали к дяде. Добрый дядя все понял, надел пальто, и мы поехали смотреть наш зимний сад без фонтана. На дворе – поздний вечер, 5 ноября. Слава так и сидит в зимнем саду. С обреченной миной. Дядя невозмутимо спрашивает: "Как воду пустим? Через улицу или через ванную комнату?"
– Лучше через ванную. А не то как ливанет на прохожих.
К утру фонтан был! В старинном стиле, в цепях, с подсветкой. Слава шепчет умоляюще: "Гальку, гальку надо вокруг фонтана положить!"
Сейчас слетаю в Крым, наберу гальки на пляже и прилечу назад… Что делать?
Взял я с собой молодого князя Оболенского и поехал по ночной Москве гальку искать. Прошлись по новостройкам – нет гальки. В парки заглянули – нет. Тут я вспомнил, что вроде бы в бассейне "Москва" где-то галька лежит. Ночью пролезть в бассейн? Попробуем. Недалеко от бассейна – стройка. Прорабская, вонючая. Вошли – никого нет. Нашли грязные робы, напялили их на себя, прихватили две лопаты для верности и перелезли через забор бассейна. Нашли гальку! Набрали два мешка и назад. Засунули мешки в "жигуль" и рванули на Бронную. Обложили фонтан галькой. Слава в восторге!
Слава рассказывал: "Знаете, Андрей, я знал Оболенского Николая – вот кто танцевал! И как у него горели глаза – угли!"
– Давайте его пригласим на бал. Оболенские живут и здравствуют, и я уверен, с удовольствием покажут нам свое мастерство.
Уже через день я притащил Оболенских к Славе. После первых же коленцев Николая Оболенского в мазурке я прикусил язык от удивления и восхищения. Нашел ответ на старый-престарый вопрос, которым много лет себя мучил… Как и многие другие, я часто думал о причинах гибели Пушкина. И никак не мог понять, почему Гончарова втюрилась в Дантеса, когда рядом с ней был "умнейший муж России"? В воспоминаниях современников неоднократно упоминается, что Пушкин не умел танцевать, неловко двигался, выглядел на балах как белая ворона, а Дантес танцевал великолепно… Что за чушь, думалось мне, какое мерзкое легкомыслие! Влюбиться в ноги? Увидев Николая Оболенского, танцующего мазурку, я понял, какая страшная сила эти танцы! Невозможно было оторвать от него глаз! Какая стать! Мастерство! Порода! Все понятно, кисло подумал я. Пушкин на балу – ничтожество, саркастический, нелепый арап. А Дантес – мастер, красавец. Влюбилась, дурочка.