Монашек застенчиво ответил:
- Рясофорный я… не пострижен…
- У те чо, молоко-то бугаи эти высосали, - ишь ведь, как холстина!
- Они высосут! - подхватил Беспалых.
Монашек покраснел.
Плотники осмеяли его, и он, заплетаясь длинными ногами в больших сапогах, потащил удочки и котелок.
Емолин долго ругал игумена, а потом набросился на плотников. Кубдя послал его к "бабушке", и подрядчик смолк. С городскими рабочими он поступил бы круче, но эти могли бросить работу и уйти.
Говорили, что в Алтае ездят карательные отряды и усмиряют крестьян.
Теперь впереди "карателей" шло темное и страшное, что обрушивалось часто на "большевицкие" деревни и хоронило в огне и крови роптавших.
Но и каратели не появлялись по одному. Из леса стреляли поодиночке и, подстрелив, прибивали гвоздями к плечам погоны, а потом бросали посреди дороги - на страх и поучение.
На Зосиму - Савватия-пчельника Кубдя сказал Беспалых:
- Завтра - крышка!
- Чего? - не понял тот.
- Не работаем.
Беспалых подумал и недоумевающе вздернул плечи:
- Не пойму, парень.
- Зосим - Савватий…
- Ну?
- В Улее престол.
Беспалых даже подпрыгнул:
- Вот черт! А я и забыл. Идем, что ли?
Кубдя посмотрел вверх. Редкие, прозрачные облака, как кисея, застилали небо. Ниже они падали на тайгу.
- Люблю охоту… Айда пополюем.
- Ружья нету.
- Соломиных привез берданку.
- Не даст.
- Даст. Он в гости идет, с утра завтра, с Горбулиным вместе, - на престол, в Улею.
Беспалых поддернул штаны, быстро высморкался и пошел просить берданку.
Наутро день был чистый, чуть ветреный. Кубдя и Беспалых надели на лицо и шею сетки от комаров, зарядили ружья и спустились к речке.
В тальнике ветра не было; тонким, неперестающим звоном пел комар, пролетал через сетку и яростно кусался. Под ногами, хрустя, ломались гнилые сучья, пахло илом, осокой.
Река казалась иссиня-черной, а мелкий песок - желтым.
- От солнца, - сказал Кубдя.
В речных тихих затонах, в опоясках камыша, было много дичи. Они стреляли. Кубдя всегда в лет, а потом Беспалых снимал штаны и лез в воду. Лопушники хватали его за ноги, он фыркал и кричал Кубде:
- Егорка! Утону!
Кубдя, грязный, весь в пуху, сиял на берегу своим корявым лицом, отвечая:
- Ничиво. Монастырь близко: сорокоуст закажем.
Если утка была не добита, Беспалых перекусывал ей горло и говорил:
- Обдери душеньку свою.
Уже отошли далеко от монастыря. Виднелись белки с синими жилками речушек.
- Пойдем назад, - сказал запыхавшийся Беспалых. - Куда нам их бить, обожраться, что ли…
Кубдя лез через камыш, чавкая сапогами в грязи, и неторопливо покрикивал:
- Еще, Ваньша, немного еще…
Беспалых плюнул и сел на корягу.
- Не пойду, - сказал он.
Кубдя пошел один. Скоро где-то в камышах грохнул выстрел. Беспалых хотел пойти, но удержался. "Ну его к черту, - подумал он, - с ним не выйдешь".
- Егорка-а!..
- Ну-у?..
- Сюда иди-и, ха-ле-ра-а!..
Беспалых не откликнулся. Он хотел закурить, но вспомнил про сетку и выругался. Тогда он стал думать, нужно ему жениться или еще рано. Уже двадцать четыре года, а парень не женат.
"Пора уже", - решил он.
На елани трава была подмышки, и Беспалого не было видно на коряжине, он решил отдохнуть и отправиться один. Беспалых прислонился головой к дереву, под голову положил утку, ружье в ноги и закрыл глаза.
Разбудил его Кубдя. Он стоял перед ним и, дергая его за рукав, улыбался:
- Буде, выспался, пойдем на престол.
V
Кубдя был доволен и охотой, и разыгравшимся теплым днем, и ломотой в пояснице с устатка. Шагая мимо сырых стволов осин, он посвистывал и, смеясь, оглядывался на вяло тащившегося сзади Беспалых.
Беспалых, как и всегда после сна на солнце днем, распарило, и во рту его неприятно сластило.
- Айда домой, - сказал он, перебрасывая уток с руки на руку.
- Нельзя, надо бога вести как следует: осмеет народ.
Они, как и все сибиряки, редко заглядывали в церковь, но не попьянствовать во время праздника считали грехом.
С утра густо дымились трубы: жирным черным пятном полз дым в небо. Сразу было видно, что пекут блины и шаньги. На скамейках у ворот сидели мужики и, покуривая, говорили о хозяйстве.
На них были новые, пахнущие краской ситцевые рубахи, - не измятые еще, рубахи топорщились колом, и похоже, что одели мужиков в бересту.
Парни ходили в ряд под гармошку по деревне.
Испорченная гармошка врала. Они же молча изгибались из стороны в сторону, лица у всех были серьезные, и не верилось, что идут пьяные люди, далеко пахнущие самогонкой.
За парнями, тоже в ряд, как утята за маткой, шли девки в ярких кашемировых платьях и проголосно пели:
Я иду-иду болотинкой,
Машу-машу рукой, -
Чернобровый мой миленочек,
Возьми меня с собой.
Кубдя и Беспалых бросили уток к учителю в сени.
Хотели снять ружья, но Беспалых сказал:
- Возьмем для близиру: хоть штаны рваны, а берданку имеем.
Умылись, повесили ружья за плечи; Беспалых переобул для чего-то сапоги, потом вышли на улицу, поздоровались с парнями и пошли в ряд, под гармошку.
Гармонист шел в середине и, втянув губы в рот, так нес гармошку и с таким видом играл, словно научился и приобрел впервые ее. Солнце отсвечивало на жестянках клавишей, на кругленьких колокольчиках гармошки.
Под ногами гнулась молодая трава, из палисадников пахло черемухой, а на маленькой церковке торопливо, под "камаринского", трезвонили:
"Ту-лю-лю-ли-бо-ом!.. Бом!.. Бэм-м…"
Когда так молчаливо и с удовольствием прошли две улицы, гармонист предложил:
- Айдате к Антошке?
Пискливый голосок из ряда сказал:
- Айдате.
Парни свернули к Антошке Селезневу.
Антон Селезнев, высокий и строгий мужик лет пятидесяти, встретил их у ворот. На нем был синий пиджак и штаны, вправленные в лаковые сапоги. Окладистой русой бородой, гладко причесанными, в скобу, волосами он тряхнул так самодовольно, что все ласково улыбнулись.
Он считался в селе всех богаче, и его всегда выбирали в церковные старосты, - поэтому-то он сегодня и угощал всех.
Селезнев провел парней к крыльцу, зашел в сени, постучал чем-то деревянным и проговорил:
- Заходи.
Парни один за другим заходили, выпивали по кружке самогонки, брали в руки пирог с калиной, - и кто был этим удовлетворен, тот выходил за ворота.
Кубдя выпил подряд две кружки, вышел на крыльцо, сел, откусил кусок пирога. К нему подошел петух, рыжий, с одним глазом.
Кубдя бросил ему корку, петух посмотрел пренебрежительно и тихонько отодвинулся. Беспалых чуть улыбнулся.
- Не ест, - сказал он. - Нравный.
Селезнев вышел с глиняной кружкой в руке и спросил:
- Еще, паря, не хочете?
Беспалых повел плечом:
- Потом, Антон Семеныч. У те петух-то пошто хлеб не ест?
- Время знат. Он у меня утром да вечером ест только. Два раза напрется - и ничего.
- Терпит?
- Не жалуется.
- Чудна Русь! - воскликнул Беспалых. - А самогонка у те добра. Табаку мешаешь, что ли?
- Ничего не мешаю, - сказал Селезнев, хозяйственно оглядывая двор. - У тебя что, голова болит?
- Не болит, а кружится.
Кубдя сказал:
- С большой ходьбы.
- Полевали? - лениво спросил Селезнев.
- Полевали.
- Бы-ват, - протянул Селезнев и замолчал.
Молчали так, словно вели большой и важный разговор.
Селезнев выпил самогонки и выхлестнул остатки на землю.
- Пью, пью ее, - сказал он, - а не берет. Даже злюсь.
Беспалых посоветовал:
- А ты на голодно брюхо пей.
- На сохатого лихоманку напустить хочет. Ха-а!.. - рассмеялся Кубдя не столько над Беспалых, сколько над собой: голова его начала медленно и весело наполняться туманом.
Селезнев сел на крыльцо, свернул папироску.
- Робите? - полунасмешливо спросил он.
- Робим.
- Та-ак… Али дома места нету? Земля высохла?
Беспалых стукнул себя кулаком в грудь:
- Потому, мы странники!.. Разжевал, Антон Семеныч?
- Валяй в охоту тогда; что к чужому человеку в кабалу лезть? Не вникну я в вас. Чужую грязь гатить?.. Что проку-то?..
Кубдя с остановившимся, пьянящимся взглядом взял подмышки Селезнева.
- А ты, мил друг, не дури. Сам знаешь, с каких доходов на работу идешь. Потому-у: тоска-а!.. Был, я скажу тебе, в германскую войну, в Польше был, в Германии был, - и он, и он - все!..
Кубдя указал на Беспалых и еще на кого-то в ворота:
- Посмотрели: во-от, народ… Живут, скажу тебе, робют. Чисто, сухо, кругом машина. Он тебе и человека убивать машину придумал таку - по воде и по воздуху, не говоря обо всем прочим.
- Не ври хоть…
- А ты переври лучше. Поработал он тебе в силу и отдыхает.
- А тебе плохо?
- Плохо?!. - Кубдя разозленно заговорил: - Недовольны мы, понял? Желаем жить - чтобы в одно за всеми, а не у свиньи хвост лизать. Вот тебе, дескать, мамкина сиська. И с такого положенья встосковали мы!..
- Не все сразу. Скоро-то, знаешь, насчет кошек говорят…
- Зря говорят! Ленив человек-то, ленив, стерва! Ему бы все в пузе ковырять да брата своего вылаять. Нет, ты прожгись через работу-то да выплачься - вот и поймешь, на какое место заплатку ставить надо.
- А ты научи.
Кубдя соскочил с крыльца и, пошатнувшись, рассмеялся:
- Сам-то во тьме иду.
- Свечку надо?
- Не из твоей ли церкви?
Селезнев провел рукой по бороде от горла к носу и ухмыльнулся глазами:
- Свечки-то все одинаковы, лишь бы светили. Ты думаешь - с такой, а я - с другой, а к месту-то одному придем.
- К одному ли, Антон Семеныч?
Кубдя подхватил Беспалых под руку и пошел.
- Сиди, - сказал Селезнев.
- Пойдем лучше, проветримся. А то парень-то скис, - сказал Кубдя.
Селезнев шумно вздохнул и возвратился в горницу.
Тут сидели и пили самогонку гости из соседней деревни: маслодельный мастер - жирный, лысый, как горшок, мужик; мельник, как и все мельники, большой любитель церковного чтения и большой бабник, со своей дочкой; священник с дьячком.
Жена Селезнева, широколицая, высокая баба, наливала гостям самогону в рюмки и, колыхаясь перетянутым животом, говорила:
- Кушайте, не стесняйтесь, кушайте…
В избе было жарко. Пахло зерном прелым - от самогонки, хлебом, геранью, табаком.
Мельник пронзительно, словно в избе шла мельница о шести поставах, спорил с попом и дьячком о двоеперстном крещении.
Попу хотелось спать, но уйти было неловко, и он отпихивал от себя рукой мельника:
- Уйди ты от греха, уйди!..
- Я те докажу! - кричал мельник. - От закона божия докажу, от катехизиса, от всяких, всяких!.. Сознаешь?..
Псаломщик потрогал за плечо мельника:
- Что ты одно и то же затвердил? Ты факты приводи, а криком-то и дурак возьмет, да!..
Маслодельный мастер спорил со всеми тремя и, не слушая ни их, ни себя, бубнил:
- Поп! Хошь у те и рыло и брови как у пророка, а я тебя не желаю слушать, так как моя душа самого меня хочет слушать. У всякого человека есть внутри свой соловей… А ты мне там про священно писанье!..
Мастер поднял вверх руки и басом заорал:
- Благослови, владыко-о!..
Псаломщик отскочил от попа и умильно взглянул на Антона:
- Блистательно народ живет.
Антон чувствовал усталость во всем теле.
Была долгая утреня и обедня, причем нужно было стоять впереди всех и, ощупывая на себе взгляды, кланяться и креститься особенно истово и неторопливо; работник куда-то скрылся, и нужно было самому гнать лошадей к водопою, дать им сена.
И брала злость, а не хотелось ради праздника злиться.
Селезнев взял псаломщика за плечи, усадил рядом с собой и сказал:
- Ну, рассказывай, Никита Петрович.
Псаломщик повел высохшим лицом во все стороны и сказал:
- Домовитый вы, Антон Семеныч.
- Иначе нельзя.
- У нас в России не так.
Антон взглянул на него оживившимся мыслью взглядом:
- Знаю. Бывал.
Псаломщик стиснул зубы и вздохнул так, словно выпустил душу.
- Тоже хочу хозяйством обзавестись.
Без хозяйства человек - ветер.
- А дальнейшее само собой, а?
- Что?
- Ну жизнь?
Псаломщик хитровато уставился на крупного чернобородого человека и подумал: "Крупен, дядюшка. А и плутень тоже".
Антон устало проговорил:
- Кто как хочет, тот и строит свою жизнь-то.
- А бог?
- Бог для ночи нужон. С ним дневать не приходится.
В это время к Антону подошла баба и сказала:
- Там те, мужик, спрашивают.
- Кто?
- Милиционеры, что ли. С ружьями, на паре приехали. У ворот.
Селезнев взглянул на ее побледневшее лицо и недовольным голосом проговорил:
- А ты уж скисла.
И, поскрипывая сапогами, мелким шагом вышел к милиционерам.
Их было двое. Они сидели в коробке и о чем-то разговаривали между собой. Каурые лошади утомленно отгоняли хвостом жужжащих мух.
Ямщик - молоденький мальчишка - смотрел на что-то у колес.
Селезнев подумал, что милиционеры свернули выпить, и он решил их угостить получше.
- Заворачивайте, - сказал он.
Милиционеры взглянули на него. Один из них был на городской манер - бритый, без усов и бороды, второй, совсем молодой, с начесанным на фуражку курчавым хохолком волоса.
Милиционер постарше сказал:
- Ты Антон Семеныч Селезнев?
И то, что сказал он эти слова так, как их говорят на суде, не понравилось Антону. Он сказал:
- Я самый.
Милиционеры переглянулись и, перегибая коробок, вылезли направо.
К коробу сбирался народ - парни, девки.
Старший милиционер оглянулся и увидел Кубдю и Беспалых с ружьями.
- Разрешенья есть? - спросил он все так же строго.
- Много, - весело отвечал Кубдя.
Милиционер потрогал кобуру у пояса, и говорить такие холодные, протокольные слова ему, должно быть, очень понравилось. Он сказал:
- Потом разберемся. Вы не уходите.
- Ладно, - сказал Беспалых. - Мы ведь здешние.
- А народ пусть разойдется. В свидетели охота? Где тут староста?
Вышел староста, заспанный мужик в сатинетовой рубахе без опояски.
- Я староста, - бабьим голосом проговорил он.
Милиционер с неудовольствием сказал:
- Дожидаться тебя приходится. Обыск вот надо произвести. Самогонку, говорят, курите?
- А кто их знат! - равнодушно ответил староста.
Милиционеры были городские, и при виде этих лохматых пьяных людей, узеньких линий глаз - где бог знает какие мысли прячутся - они вначале немного трусили.
Потом, увидав, как мужики торопливо расступились перед шинелями английского образца, пуговицами со львами и голубыми французскими обмотками, милиционеры развеселились и, вспомнив про свою трусость, осерчали.
Младший, не привыкший к ружью и постоянно поправляющий ремень, входя во двор, крикнул:
- Пьянствовать тут!..
Крик его походил на жалобу, и он смолк.
Аппарат для курения самогонки - два толстых глиняных горшка с рядом медных трубочек и жестяной холодильник - стоял под навесом, на телеге, накрытой кошмой.
Тут же стоял и бочонок с невыпитой самогонкой. Милиционер вытащил из кармана бумагу и чернильницу и начал писать протокол.
В толпе переговаривались:
- Ишь, хотят, чтоб цареву водку пили!
- Торговлю отбивашь, дескать!..
- И не говори.
Молоденький милиционер поджал губы и ссупил брови.
- Ишь ты, задело!
- Не пьет!
Составив протокол, милиционер разбил ружьем горшки, прободал штыком холодильник и сломал медные трубки.
Мужики молчали.
Милиционер опрокинул на землю самогонку. Образовалась лужица, блеснула темноватая крыша пригона, и водку впитала земля.
Запахло горячим хлебом.
- Вот паскуда, - крикнул кто-то из толпы.
Милиционеру было жалко и самогонку и себя, совершающего такие нехорошие поступки; он рассердился:
- Молчать, чалдонье!
Милиционер помоложе ухватился за ружье:
- Всех переарестуем.
Толпа задышала быстрее и нажала на милиционеров. Им было тесно; старший милиционер начал ругаться по-матерному, второй испуганно глядел в пьяные, быстро мигающие лица.
Мужики нажимали.
В груди и бока милиционерам уперлись чьи-то твердые локти и руки. Пахло самогонкой и еще чем-то нехорошим - кажется, прелым камышом от повети.
Затрещал коробок у ворот.
Старший милиционер попробовал пойти - не пускают. Кругом глаза и теплое человеческое дыхание.
Милиционер помоложе вскрикнул, раздался его голос немного с хрипотцой. Его товарищ вдруг длинно, матерком каторжан, выругался.
Кто-то из толпы - вертлявый и маленький - выскочил и ударил его в зубы.
Милиционер горласто крикнул и выстрелил подряд три раза в толпу из револьвера.
Охнули.
Толпа расступилась.
Милиционеры, согнувшись, побежали к воротам.
Лица их вспотели, дрябло сморщились и иссиня побелели, как известка.
Они вскочили в коробок. Мальчишка кучер гикнул.
Беспалых замахал руками:
- У-лю-лю-ю!..
И, сорвав с плеча ружье, выстрелил вслед им сразу из обоих стволов.
Один из милиционеров мотнул головой и нырнул в коробок. Ямщик на передке испуганно, по-бараньи, заверещал.
Кубдя снял берданку и выстрелил в воздух.
Коробок скрылся в переулок.
Мужики вышли из ограды с чувством большой беды.
У Беспалых обомлели ноги, он взглянул на Кубдю, и ему показалось, что Кубдя как будто доволен.
У Беспалых зашумело в ушах, и он быстро пошел в монастырь.
Кубдя догнал его на мосту и под стук каблуков в доски пола сказал ему прерывающимся голосом:
- Поохотились!..
Вечером Горбулин и Соломиных слушали, как Беспалых, задыхаясь и бегая по избе, рассказывал, как прогнали милиционеров.
Горбулин восторженно плескался руками в воздухе и поддакивал:
- Так их… так…
И было непонятно, почему так разбудилось это ленивое и сонное тело.
Соломиных сидел, поджав ноги калачиком, по-киргизски, и издали при свете сальника походил на божка.
Кубдя спал.
В монастыре протяжно пели.
В горах с шипом шумели кедры, и где-то далеко грохотало, должно быть "плакали белки", рушились льды ледников. Тьма зеленоватым кошачьим зрачком щурилась в окна.
В конце рассказа в сенях застучали. Кто-то долго шарил дверь. Беспалых смолк. Вошел Емолин и испуганно заговорил:
- Под суд подвели, сволочи! Кубдя, где Кубдя-то?
Беспалых сказал:
- Спит.
Емолин отскочил к дверям. Из темноты по-иному звучал его, наполненный чем-то другим, не всегдашним, голос: